Конечно, это была лишь иллюзия. Прошло совсем немного времени, и инфляция поползла вверх, заработки — вниз, а требования пролетариата обернулись против него самого. Правая пресса, всегда готовая бить в набат из-за «красного террора» в Париже, начала публиковать карикатуры на рабочих, где они насилуют богатых старушек, пользуясь своими «правами». Страх вновь стал лейтмотивом повседневной жизни города. Когда Франко осадил Мадрид, по Парижу поползли слухи о том, что де ла Рок также готовит захват города. Антисемиты, травившие Ставиского, теперь набросились на открыто поддержавшего Дрейфуса Блюма, к тому же еврея, и обвинили его в том, что он вместе с тайными сообщниками, «смертельно опасными» англичанами, якобы планировал погубить Францию. Бульварная пресса публиковала невероятные слухи, которые никто не опровергал из страха оказаться жертвой нападок. Газеты выступали с самыми дикими предсказаниями ужасного будущего, в котором так или иначе Франции предстояло погибнуть навсегда.
Между тем парижанам хотелось жить и радоваться жизни. Несмотря на рост безработицы и снижение уровня заработной платы, бары, кабаре и рестораны были полны народа. В те же годы стало модным ходить в кино, не только из-за развития французского и американского кинематографа, но также из-за того, сумрак новых элегантных кинотеатров на бульварах скрывал эротические удовольствия, как вполне допустимые, так и предосудительные. Парижане желали веселиться и щекотать нервы, так что творения Голливуда, от Фреда Астера до Диснея и братьев Маркс, всегда пользовались успехом. А затем и французские фильмы, такие как «Пепе ле Моко» Жюльена Дювивьера или «Отель дю Нор» и «Набережная туманов» Марселя Карне, составили достойную конкуренцию голливудской продукции как популярностью, так и содержательностью.
Характерной чертой французского кино было сентиментальное отношение к Парижу, городу, который, как думали горожане, ускользает от них, уходит в прошлое. Слезы умиления вызывала песня «Где они?» — гимн старому Парижу от всего сердца пела Фреель для парижского гангстера Пепе, бежавшего в Алжир и тоскующего по дому (этого героя сыграл Жан Габен). Зрители смеялись до колик, узнавая себя в образе героини Арлетти из фильма «Отель дю Нор», вышедшей из рабочей среды парижанки (нечто среднее между молодой Барбарой Виндзор и Твигги). Арлетти с возмущением отвергает предложение своего любовника переехать за город ради «атмосферы», произнося знаменитую фразу, ставшую частью парижского фольклора: «Атмосфера? Атмосфера? Слушай, дружок, я что, похожа на девочку, которую интересует атмосфера?»
Больше других спорили о шедевре Жана Ренуара «Великая иллюзия», антивоенной притче, претерпевшей от цензуры. Фильм шел при полных залах, расчувствовавшиеся зрители хором подпевали во время эпизода, когда заключенные исполняют «Марсельезу». Прискорбно только, что многие, подпевая, отдавали фашистский салют.
Однако даже самые патриотично настроенные парижане заявляли, что разочаровались в политиках и государстве, что с радостью примут Гитлера, как горькое, но необходимое лекарство от болезней общества. Так же думал и Селин, который в «Bagatelles» и других памфлетах высказывал общепринятое мнение, что полная катастрофа лучше нынешнего унижения. Были и другие, более изощренные и образованные интеллектуалы, чем Селин (например, влиятельные писатели и критики Робер Бразийяк и Люсьен Ребате), которые по своим причинам поддерживали идеи нацизма — из эстетических симпатий, ненависти к состоятельным буржуа, антисемитизма или простого стремления следовать за сильным лидером. Странным образом французский перевод «Mein Kampf», имевший хождение в Париже, опускал те сентенции Гитлера, где автор утверждал, что Франция является историческим врагом Германии, как географически, так и по сути своей. Результатом слепоты интеллектуалов стало крайнее ожесточение борьбы между правыми и левыми, и без того усиленной гражданской войной в Испании 1936 года: в конце концов все отношения между политическими противниками были прекращены, а сами они называли себя революционерами.
Среди тех левых, которые пытались изнутри постичь природу фащизма, был писатель и критик Жорж Батай, оказавший значительное влияние на поколение Мишеля Фуко и ставший связующим звеном между модернистским авангардом начала XX века и меланхолическим скептицизмом эры постмодернизма. В те годы Батай служил скромным архивистом, но приобрел известность сначала как автор рассказа «История глаза», порнографической истории о подростковом петтинге и убийстве, — а затем благодаря общественным диспутам с сюрреалистами и самим Андре Бретоном (назвавшим Батая «сексуальным извращенцем»).
В 1935 году Батай начал работу над романом «Голубой небосвод». Главный персонаж книги — разочарованный левый по имени Тропман (имя позаимствовано у убийцы XIX столетия, которым крайне интересовался Рембо). Герой большую часть времени проводит за выпивкой или в похмелье, посреди являющейся ему сквозь пелену пьяного угара умирающей Европы. Он путешествует из Лондона в Париж, из Парижа в Барселону и наконец на родину Маркса в Трир, где на кладбище в суицидальном некрофилическом бреду занимается сексом со своей любовницей Дороти по кличке Грязнуха, которая притворяется мертвой, в то время как мимо проходят нацистские молодчики.
Этот роман по сей день остается достойным прочтения откровенным рассказом о Европе, стремящейся уничтожить саму себя. Батай весьма выразительно описывает опасную, нестабильную атмосферу Парижа, где революционно настроенные левые ссорятся между собой, обнаруживая полную беспомощность перед силами, ведущими цивилизацию к разрушению. Пьяный Тропман слоняется по столице, куда его только не заносит: от самых модных баров Монпарнаса, где его тошнит от бормотанья интеллектуалов, сливающегося в нестройный гул, и до грязнейших борделей, где среди шлюх он ищет смерти в бесчисленных стаканах виски.
Батай утверждал, что фашизм является скорее религиозной, нежели политической проблемой. Эта мысль вдохновила его основать в 1935 году совместно с другом и художником Андре Массо журнал и тайную организацию «Асефаль», задачей которой было создание и изучение общества, в котором религия и ритуалы веры подменены культом вождя. Однако Батай не открыл никому истинного плана: высшей ступенью посвящения должно было стать убийство, и убийство настоящее, — человеческое жертвоприношение. Избранному всеми члену «Асефаль» предстояло принять смерть от Батая во время специального общего ритуала. Это преступление было призвано объединить членов сообщества обетом молчания и общей скорбью, которые, как считал Батай (основываясь на «Золотой ветви» Дж. Фрэзера — модном тогда среди политиков-интеллектуалов чтении), лежат в основе всякой религии, в том числе и фашизма.
Никакого убийства не произошло. Когда уже в 1950-х годах Батай был редактором влиятельного журнала «Critique» и пользовался авторитетом в интеллектуальных кругах Парижа, он объяснял свою попытку основать новую религию. Только так, утверждал он, можно было постичь психологию фашизма, погрузившись в реальное переживание священного террора, а не с помощью псевдонаучных теорий, основанных на философских спекуляциях.
Неудивительно, что в свое время и Батай, и Жан Поль Сартр, и другие посещали лекции о Гегеле, которые читал русский иммигрант Александр Кожев. Вниманию слушателей предлагалась необычная трактовка идей немецкого философа (ее часто называют «террористическим» восприятием Гегеля), принимающая насилие и разрушение как необходимые и жизненно важные условия исторической диалектики. Согласно такому подходу, марксизм и нацизм имели одинаковые этические ценности. Опасные игры Батая с «Асефалем» были попыткой испытать настоящее, живое переживание, созвучное с идеями «террористического» восприятия Гегеля. Позднее сам идеолог «Асефаля» назвал историю с тайным обществом «безумием».
Но в контексте конца 1930-х годов, когда Европа вновь стремительно катилась в бездну катастрофы, идеи Батая в сравнении с так называемым рациональным подходом политиков, генералов и финансистов, ответственных за «поднимающуюся волну убийств, охватывающую всю Европу», не казались такими уж сумасшедшими. Конец десятилетия не принес Батаю, как и многим парижанам, ничего, кроме разочарования в политике, отвращения к общественной жизни и коллективному труду. Вместо этого он обратился в себя, принялся практиковать йогу, медитацию и созерцание «мира в огне». Образы, которые носились в его голове, были настоящим пророчеством, что вскоре и будет доказано.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯСТОЛИЦА ПРЕДАТЕЛЬСТВА 1940–1944 гг.
Париж прекраснее всего, когда его покидаешь.
Робер Бразийяк (1945)
Глава тридцать девятаяНочь и туман
Простым парижанам было все равно, что происходит в интеллектуальной среде левобережья. Война же и оккупация напрямую затронули жизнь обывателей. К концу десятилетия, когда военная угроза придвинулась вплотную, парижане испытывали не только чувство страха, но и ощущение нереальности происходящего. С середины 1930-х годов и далее мысль о неотвратимости открытого конфликта с Германией проникла во все слои общества. Неизвестно было только одно: когда начнется война и как она повлияет на общество.
В 1938 году, когда германские войска вошли в Австрию, недовольство французов собственным правительством достигло пика. Практически развалившийся Народный фронт оказался бессильным в мире реальной политики. Ни один член французского кабинета министров не был ни достаточно хитер, ни умен, ни опытен для оказания сколько-либо серьезного сопротивления Германии, в то время как население изо всех сил противилось грядущей войне. Даладье, который в сентябре вновь возглавил правительство, подписал в Мюнхене соглашение с Германией, в котором отказался от права Франции вмешиваться в агрессивную политику немцев. У Мюнхенского соглашения были свои сторонники, хотя большинство парижан считало его крайне унизительным. Подписанный документ приблизил войну настолько, что дороги мгновенно заполнились автомобилями и фургонами бежавших из столицы мирных граждан.