повстанцев. Теперь же, когда все закончилось, тело города покрывали шрамы. В воздухе стояла мешавшая дышать пыль, люди травились ядовитыми веществами, которые, как поговаривали, из мести распылили отступающие нацисты.
Все последующие горькие культурные и политические раздоры, потрясавшие город, были делом рук исключительно парижан. Сразу после освобождения по Парижу прокатились волны мести так называемым collabos, то есть коллаборционистам: начались аресты и самосуды над всеми, кто сотрудничал или только подозревался в сотрудничестве с нацистами. Началось L'épuration sauvage («дикое очищение»). Осенью — зимой 1944/45 годов волна ярости охватила горожан, жаждавших справедливости. Все происходящее походило на мрачную оргию ненависти и отмщения. Первыми пострадали известные шпики, полицейские осведомители и дельцы черного рынка, которым платили (или кого подозревали в том, что им платили) нацисты.
Большинство из них были казнены без всякого суда и следствия. Ходили слухи, что в первые месяцы после освобождения страны по всей Франции было казнено до 100 000 коллаборационистов; позднее утверждали, что эти данные завышены теми, кто пытался выставить предателей невинными жертвами и показать «освободителей» кровожадными варварами. Правые назвали месть толпы эхом Террора 1793 года. В этом была доля правды: большинство казней происходили из мести, что отличало революционный менталитет 1790-х годов. Можно с уверенностью сказать, что казней было как минимум 10 000 (это подтверждает официальная статистика).
«Красота вырвалась на улицу!» Граффити. Париж, май 1968 г.
Настоящей проблемой стало определение самого понятия «коллаборационизм». Дело, казалось бы, несложное: кто настоящий коллаборационист, было понятно — все видные деятели Виши и публичные персоны времен оккупации. С этими все было ясно: они выступали заодно с идейными нацистами, мечтавшими о господстве своей расы, а если и проявляли себя как французы, то искали мести за дело Дрейфуса и множество других преступлений, совершенных против европейской цивилизации от имени социализма или демократии. Так что коллаборационистом в этой трактовке автоматически становился всякий, кто принял решение о сотрудничестве с нацистами в октябре 1940 года, когда маршал Петэн призвал в радиообращении каждого француза «явить искреннее сотрудничество, преисполниться терпимости и доверия». В 1940-м множество парижан были «петэнистами», даже не являясь сторонниками нацистов.
Война, однако, внесла свои коррективы в толкование термина «коллаборационизм». Неясности в терминологии появились во времена оккупации, когда практически каждый житель города в определенный момент был вынужден подчиниться нацистам, пусть и неохотно, но сотрудничать с ними. Еще хуже дело обстояло с определением пассивных коллаборационистов: является ли преступлением, например, секс с немецким солдатом, особенно если это любовь? Является ли «политическим коллаборационизмом» согласие налить воды на вежливую просьбу со стороны офицера германской армии? А пение, или участие в театральном представлении, или публикация книги? А донос на соседа, который, возможно, был коммунистом или евреем? Если обобщить, то к 1943 году «все были коллаборационистами». Четко размеченной шкалы злодеяний не существовало.
Среди постыдных картин тех лет особенно запомнились сотни женщин, которым брили головы в наказание за «горизонтальный коллаборационизм» — за то, что они спали с врагами. В Париже, и особенно в рабочих районах столицы, стало даже модным присоединиться к толпе, которая нападает на подобных женщин и издевается над ними. В XVIII округе шлюху, обслуживавшую немецких пехотинцев, беснующаяся толпа забила ногами до смерти. Та же участь постигла известных гомосексуалистов, продававших себя светловолосым «арийским бестиям». Железнодорожные рабочие, четыре года терпевшие издевательства мелких чиновников, давили им яички или увечили иначе — всегда так, чтобы те остались нетрудоспособными инвалидами. Ходили слухи, что молодые борцы Сопротивления собираются отрезать грудь даже любимице парижан Арлетти, общавшейся с бошами в лучших салонах и на приемах. Актрису арестовали. Освободившись, она появилась в свете с тюрбаном на голове, из-за чего пошли слухи о том, что ей обрили голову (Арлетти выпускали из тюрьмы на съемки парижских сцен для фильма «Дети райка» Марселя Карне). Некоторых женщин обливали смолой и валяли в перьях, на других рисовали знаки свастики и гнали по улицам, третьих прилюдно пытали. Ликование палачей, которым сопровождалось человеческое страдание, позднее замалчивалась левыми «освободителями».
Не менее жестокое «очищение» шло в рядах интеллектуалов и политиков — единственное отличие состояло в том, что большинство процессов проходило официально, а не было самосудом ярых мстителей (многие из которых и сами имели преступное прошлое). Судебные слушанья начались весной 1945 года, которая выдалась солнечной и теплой и была полной противоположностью мрачной атмосфере, нависшей над залами наспех собранных судов, пропустивших сквозь себя за короткий период времени огромное число обвиняемых. Той же весной дух мщения получил дополнительный импульс: в Париж начали возвращаться заключенные из концентрационных лагерей. Они выделялись в толпе неуверенной походкой, почерневшими зубами, тонкими как спички руками и ногами. Встречая их на улице, многие парижане не могли сдержать слез.
Прошли недели и месяцы после освобождения города, и те, кто во время оккупации оказывал немцам поддержку, поняли, что попали в смертельную ловушку. Среди них начались таинственные «самоубийства», некоторые пропали без вести. Многие попрятались по темным квартирам в надежде на то, что беда обойдет их стороной. Когда начались суды, напряжение сразу спало. Самые ожидаемые парижанами слушания — над маршалом Петэном и Пьером Лавалем — прошли летом — осенью 1945 года. Парижане чувствовали себя преданными и испытывали гнев, наблюдая за тем, как Лаваль пытался покончить с собой, но все равно, был публично казнен, а Петэн получил пожизненное заключение. Горожане считали, что в этом случае возмездие никак не соответствовало совершенным злодеяниям.
Многие известные коллаборационисты надеялись отвертеться от наказания, судьи же, что называется, ходили по тонкому льду — с одной стороны, в зале сидела разъяренная толпа, жаждавшая возмездия, с другой, над ними стояло правительство, ожидавшее, что слушания пройдут в соответствии с законом. Видным пособником нацизма, у которого было множество друзей в верхах, в том числе во Французской академии, был Робер Бразийяк (среди тех, кто подписал прошение об отмене ему смертной казни, были Поль Валери, Франсуа Мориак и Поль Клод). Как бы то ни было, Бразийяка казнили, и мало кто о том сожалел. Лишь эстет, гомосексуалист, арабист, друг и любовник Пруста, коллаборационист (и фанатичный поклонник Гитлера, прозванный «la Gestapette»[131]) Жак Бенуа-Мешен высказывал странную причину, по которой не стоило казнить Бразийяка: «Нельзя убивать поэта!» Сам Бенуа-Мешен едва избежал встречи с расстрельной командой и вновь появился на политической арене Франции в конце 1950-х годов как советник правительства де Голля по связям с арабским миром.
Никто не сомневался в том, что Бразийяк является преступником. Его ненависть к парижским евреям ошеломляла даже руководящую верхушку нацистов (во время операции «Весенний ветер» он громко жаловался Даннекеру, что захвачено слишком мало еврейских детей). Его судили по обвинению в измене родине и казнили 6 февраля 1945 года. «Париж наиболее прекрасен, когда его покидаешь», — сказал он при аресте.
Бразийяк был отъявленным злодеем, но его анализ политики «очищения» был острым и проницательным. Прячась от ареста, он назвал восстание против нацистов и освобождение столицы «предательством истории».
У меня нет иллюзий в отношении военных подвигов так называемой «недели славы», — писал он. — Я помню, что в городе оставалось всего несколько тысяч немцев, я не верю в миф о героизме восстания. […] Я читал некоторые книги Арагона, в том числе отрывок, где он говорит о «дерьме французской армии», а также его недавние стихи… Газеты твердят мне, что освобождение Парижа есть славный военный подвиг, но я знаю об убийствах, случаях личной мести и гнусных преступлениях[132].
Неприязнь Бразийяка к Луи Арагону, который цинично играл роль поэта-патриота в оккупированном Париже, вполне оправдан. Напрочь забыв о свободолюбии сюрреализма, Арагон стал ярым сталинистом, неприкрыто старавшимся обернуть «чистки» после освобождения столицы на пользу коммунистической партии. Так, в своей газете «Les Lettres françaises» Арагон призвал обрушить полноту гнева борцов Сопротивления на всех, кто хоть как-то выступал против компартии. Он вел кампанию против маститого романиста Андре Жида, чьи антинацистская позиция и нелюбовь к СССР были общеизвестны. Подобных нападок не избежал и писатель Поль Низан, который до соглашения между Советами и нацистами в 1939 году был коммунистом. Он слыл смелым бойцом и погиб во время отступления в Дюнкерке в 1940 году. Попыткам Арагона представить его «полицейским шпионом» воспротивились многие деятели парижской литературы и науки, например Андре Бретон и Жан-Поль Сартр, но упрямые коммунисты подхватили эту ложь и понесли ее, словно знамя.
Вскоре Арагон заработал кличку «Робеспьер освобождения». Его жесткая позиция не лезла ни в какие рамки. Его симпатии были непредсказуемы. Он, например, защищал Дриэ ля Рошеля, называл его писателем, идеи которого неверно истолкованы из-за сменившихся исторических обстоятельств. Ля Рошель же, впав в отчаяние от того, что Европу «теперь разорвут русские и саксы», 15 марта покончил с собой. После его похорон, на которых присутствовали видные антифашисты, скажем, Андре Мальро, лихорадка «чисток» пошла на спад. Ряд видных коллаборационистов избежали смертной казни: Люсьен Ребате и Шарль Моррас (сейчас ему почти девяносто лет) отделались тюремным заключением.