«Очищение» Парижа тех лет считали одновременно «жестоким и слабым». Это мнение, о котором пишут Бивор и Купер, отчасти оправданно. Даже самые мстительные борцы Сопротивления быстро заскучали или устали от ужасов происходящего. Государственные суды работали в спешке, были неорганизованны или коррумпированы, а в результате многие преступники, ответственные за самые ужасные деяния в истории Парижа, получили слишком мягкие приговоры или вовсе избежали наказания. Поэтому вера в сменявшие друг друга после войны правительства была подорвана. То чрезмерно жестокая, то подозрительно мягкая месть победителей усилила напряженность в парижском обществе, а чувства справедливого возмездия не принесла. Парижане были словно загипнотизированы спектаклем, идущим на арене правосудия, даже ведущие политики и интеллектуалы тех лет потеряли ощущение реальности происходящего на пыльных серых улицах обнищавшей столицы мира.
В основном «очищение» вызывало тоску и неприязнь, так что когда начались официальные судебные слушания, ни правые ни левые уже не желали копаться в прошлом глубже, чем необходимо. Альтернативой прошлому был, конечно, взгляд в будущее, что и объясняет возникшую после 1945 года страсть к новшествам, особенно проявившуюся на левом берегу Сены.
Теперь жизнь кипела не на Монпарнасе, который ассоциировался с довоенным упадком духа и предчувствием грядущей катастрофы в канун оккупации, а на терассах кофеен, окружавших перекресток Сен-Жермен-де-Пре, где улица Ренн встречается с бульваром Сен-Жермен. Самым известным из всех были «Café de Flore», «Café Deux Magots» и пивная «Lipp», прославившиеся тем, что их завсегдатаями являлись Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар и Альбер Камю, всевластные редакторы и издатели газеты «Nouvelle revue française», издательского дома «Gallimard» и множества иных изданий, журналов и литературных альманахов. Именно здесь послевоенное поколение, которое только позднее определило себя таковым, экспериментировало с новыми образами мышления и моделями поведения, создавало политические и философские теории, описывающие мир. Всякий желавший приобщиться к интеллектуальной жизни Парижа конца 1940-х годов шел сюда — в треугольник, расположенный в нескольких минутах ходьбы от Сены.
У всех на устах звучало новое словечко — «экзистенциализм». Оно впервые было использовано для описания философии, представленной такими немецкими мыслителями, как Мартин Хайдеггер или Эдмунд Гуссерль, философии, которая утверждала, что само существование не имеет смысла, общепринятая мораль является результатом вымысла и требует нового осознания. Поколение Жана-Поля Сартра, так называемые экзистенциалисты, впервые столкнулись с этой идеей, изучая метафизику в Париже и Берлине. В послевоенный период Сартр выделился тем, что попытался соединить эту нигилистическую идеологию с постулатами традиционной этической французской философии. Из этого исходил журнал «Les Temps Modernes», основанный в 1945 году Симоной де Бовуар и Сартром как трибуна для дебатов о будущем страны после Второй мировой войны. 29 октября 1945 года в клубе «Maintenant» Сартр прочел лекцию «Экзистенциализм как форма гуманизма». К вящему удивлению писателя, лекционный зал на улице Жана Гужона был переполнен, а речь пришлось читать перед бурно реагирующей публикой, состоявшей из серьезных девушек и молодых людей[133].
Эта лекция стала наглядным примером того, что экзистенциализм вышел за стены университетских аудиторий и сделался неотъемлемым элементом жизни целого поколения молодежи, пережившей войну, но продолжавшей сомневаться во благах западной цивилизации. Со всей Франции молодые люди устремились на Сен-Жермен-де-Пре, чтобы поучаствовать в бурных культурных потрясениях, которые станут первым шагом к послевоенному обществу поп-культуры. Экзистенциализм оказал влияние как на стиль жизни многих парижан, так и на их философию. Активисты движения пользовались собственным сленгом, пестрившим немецкими словечками, предпочитали повседневную одежду черного цвета, одинаковую для обоих полов. Мужчины зимой носили la canadienne (тяжелые зимние полупальто, рассчитанные на суровые канадские зимы) или montycoat — толстые шерстяные спортивные куртки. Девушки щеголяли в легких, похожих на балетные туфельках без каблуков, в моде были челки. И те и другие предпочитали свитеры с высокими воротниками. Аккомпанементом культурной, сексуальной и политической жизни тех лет служил джаз — музыка угнетенных американцев. Самым знаменитым — и столь любимым «Зазу» еще со времен оккупации — джазбэндом тех лет был ансамбль Клода Лютера «Les Lorientais», который играл в подвале особняка де Карме. Джаз считался музыкой интеллектуалов, и Борис Виан, автор очень смешной сатиры на Сартра и его культ, гордился умением играть на трубе не меньше, чем своим несомненным писательским даром.
Духовной штаб-квартирой «поколения экзистенциализма» стал ночной клуб «Le Tabou» на улице Дофина, когда-то здесь любили собираться посыльные из редакций газет, а теперь — все, кто прогуливал ночи в «Bar Vert», «Montana», «Mabillon», «Chez Cheramy» и других кафе округи. Прошло немного времени, и пресса возвестила о новой охватившей молодежь левобережья моде. В мае 1947 года журнал «Samedi Soir» опубликовал сенсационную статью «Вот так живут троглодиты Сен-Жермен!». Автор описал «гигантские оргии молодых экзистенциалистов», которые проводят жизнь, «предаваясь пьянству, танцам и любви в подвалах, и будут делать это, пока атомная бомба, которую они так ждут, не упадет на Париж». Именно эта версия экзистенциального стиля жизни обошла весь мир и породила миф о разнузданности Сен-Жермен-де-Пре, райского местечка для битников того времени. Это был сверкающий мир ночной жизни, населенный усердно выпивающими молодыми литераторами и студенточками, податливыми, легковерными и изощренными в искусстве любви. Этот мир славили песни. Стефан Гольман проникновенно пел:
Quand vous passez sur Saint-Benoît,
reseignez-vous elle est là,
pantalon noir et soulier plats,
de l’écossais pas de falbala,
elle a le regard fataliste,
la petite existentialise.
В Сен-Бенуа ее я повстречал
И облик моей девочки таков:
Вся в черном и едва мне до плеча
Достанет на туфлях без каблуков.
Себя считает фаталисткой —
О, крошка-экзистенциалистка.
Этот мир умел посмеяться над собой, популярная джазовая песенка Жюльет Греко полна самоиронии:
J’ai lu tous les livres de Jean-Paul Sartre
Simone de Beauvoir et Merleau-Ponty
C’est tout le temps le même désastre
Même pauvre t’es libre, tu te choisis
J’ai bien essayé autre chose
Maurice Blanchot et Albert Camus
Absurde faux pas!
Я Сартра с Симоной читала,
Мерло изучала Понти,
И только одно осознала:
Свободы в деньгах не найти.
Читала я трижды на дню
Бланщо и Альбера Камю —
Совсем ошалела![134]
За фасадом сенсационных заявлений и анекдотов скрывалось серьезное нравственное содержание, порожденное недавними войной, оккупацией и лишениями. Основные дебаты тех лет вращались вокруг проблемы личной ответственности. Если точнее, то вопрос стоял так: в чем состоит ответственность писателя и интеллектуала в окружении полного вакуума нравственности?
Эти темы затронул, к примеру, Альбер Камю, чей роман «Посторонний» вышла в свет в 1941 году и была воспринята во Франции и во всем мире как экзистенциалистская. Камю родился и получил образование в Алжире и сам был, можно сказать, посторонним в парижском обществе. Хотя ему нравилась жизнь левобережья, он открещивался от экзистенциалистов, по крайней мере от прямой связи с ними. Сюжет «Постороннего» прост: живущий в колониальном Алжире и не имеющий каких-либо устремлений молодой человек без особой на то причины убивает араба. Философская основа книги связана с экзистенциализмом в том смысле, что обращается к теме истоков нравственных побуждений и ответственности, которую Сартр и его последователи всегда считали своей. Книга эта давно вышла из моды именно оттого, что не дает легких ответов на заданные ею же вопросы. Важно еще, что сюжет разворачивается в колониальном Алжире. Первые поклонники «Постороннего» часто этого не замечали, хотя для Камю место действия играло огромное значение. Беспричинное убийство колонистом местного жителя (а уже в недалеком будущем алжирский кризис разразится полномасштабной войной) будет часто повторяться в литературе в качестве сюжетной линии и станет постыдным элементом жизни французов и в Алжире, и в Париже.
В определенном смысле освобождение Парижа не внесло никаких перемен в повседневную жизнь населения столицы. Экономика страны была разрушена, за пределами шумной ночной жизни Сен-Жермен-де-Пре большинство горожан жили в условиях, которые если не ухудшились, то никак не улучшились со времен оккупации. В рабочих округах Бельвиль и Менильмонтан проживало множество искалеченных ветеранов войны, они не могли найти никакой работы и потому пили дни напролет. Обычным рационом тех лет была вареная капуста и набор продуктов, которые удавалось приобрести на самопроизвольно возникающих рынках улицы Менильмонтан. Когда дизайнер модной одежды Кристиан Диор организовал фотосъемку коллекции «Новый образ» в «типично парижском» окружении уличных рынков Монмартра, представительницы рабочего класса набросились на манекенщиц и в ярости посрывали с них одежду.
В 1947 году США разработали план Маршалла и вложили миллионы долларов в промышленность Франции. Страна облегченно вздохнула, но большинство французов знали, что эта стратегия является превентивным ударом по растущему влиянию коммунистов и их идей, столь популярных в народе. К тому времени Европа политически разделилась на Запад и Восток: на зону влияния бывших союзников и страны коммунистического блока, контролировавшиеся из Москвы. Для жителей Запада свободный Париж стал гарантией независимости всего континента, только что вышедшего из самого кровопролитного конф