ликта в истории человечества. Подобное восприятие Парижа как некоего тотема свободы подверглось испытанию уже осенью 1947 года, когда по всем промышленным предприятиям Франции прокатились самые мощные со времен 1930-х годов волнения рабочих, спровоцированные коммунистами. Страхи и напряженность, вызванные стачками и столкновением идеологий, только способствовали упрочению позиции Франции среди стран Западного блока в «холодной войне».
И вновь политическая нестабильность тех лет странным образом обогатила культурную жизнь страны. Такие французские писатели, как Жан-Поль Сартр, Альбер Камю и многие другие, возвели французскую литературу на высоты, которые можно сравнить лишь с эпохой Вольтера и Руссо. Отчасти культурный подъем был вызван изменением менталитета нации, героически победившей в борьбе с мощной военной машиной. Именно притягательность парижской атмосферы способствовала рождению новых теорий: переосмыслению марксизма и фрейдизма и появлению на свет экзистенциализма и новой науки — структурализма, претендовавшего на фундаментальную роль в области гуманитарного знания.
Глава сорок втораяСедьмая «вилайя»
Главной нотой политической жизни 1950-х годов, в противоположность расцвету интеллектуальной жизни левобережья, стали упаднические настроения. Четвертую республику — череду слабых режимов, первый из которых начал свое правление в 1946 году, — в условиях не менявшейся с 1930-х годов конституции непрерывно сотрясали перетекающие друг в друга кризисы. Смена властей происходила из-за непостоянства настроений внутренней политической жизни, упадка внешней политики и перманентного экономического кризиса. Правительства этого периода не имели ни реальных полномочий, ни генерального плана развития страны. Взявший бразды правления страной сразу после ее освобождения де Голль в 1946 году подал в отставку, отмежевавшись от политического хаоса следующих тринадцати лет.
Начавшийся сразу после войны рост населения столицы продолжался все эти годы, появились первые ростки потребительской культуры, сопровождавшей подъем французской экономики. Власти Франции не поспевали за развитием страны, которая каждый раз, когда менялось правительство, оказывалась на грани хаоса. Чувство недовольства, отличавшее парижан тех лет, преобразилось в примитивный антиамериканизм, который не имел объяснимых оснований. Парадоксально, но парижане в конце 1940-х годов любили громогласно утверждать, что искренне ненавидят все американское — и при этом обожали культуру США: от джаза и фильмов до одежды. Среди левых эта противоречивая мода привела к несколько шизофреническому раздвоению сознания молодых интеллектуалов, которые, будучи рабами американской культуры, громко и с гордостью провозглашали свою любовь к Москве, которая, по их мнению, была философской и идеологической столицей мира. Остальные парижане, разочарованные беспомощностью политики и политиков, впали в апатию и самодовольство. Недолгая популярность пужадизма (реакционного движения правых, которое возглавил владелец газетного киоска Пьер Пужад) стала недвусмысленным свидетельством кризиса политики и морали тех лет. У сторонников Пужада, кроме неприязни к иностранцам и недоверия ко всем политикам, определенной политической программы не было.
Одновременно с 1945 года на другом берегу Средиземного моря зарождалась новая война, которая потрясет Францию до основания. Жизнь французов вскоре будет определять не только Париж, но и Алжир. Но в данный момент мало кого из жителей столицы волновали события, происходящие вдалеке от города. Однако долго не замечать происходящее было невозможно. Очень скоро эхо алжирских событий прокатится по улицам Парижа.
Новая катастрофа разразилась в 1945 году: до Парижа дошли тревожные слухи о пролитой крови на тихом рынке городка Сетиф в Алжире. Поговаривали, что алжирские мусульмане превратили демонстрацию в восстание. Митингующие алжирцы среди флагов стран-победителей Англии, Франции и России несли знамя родного Алжира. Когда полицейские попытались его отобрать, началась стрельба. Вооружившись топорами и ножами, демонстранты напали на европейских поселенцев, на так называемых «pied noirs» («черноногих»). За пять дней боев были убиты более ста европейцев: многим перерезали горло, других изувечили до неузнаваемости. Мужчин кастрировали, женщин наси-ловаловали. Местные религиозные лидеры объявили джихад и провозгласили долгом каждого мусульманина убивать всех неверных.
Неслучайно печально известное восстание началось 8 мая — в День победы, когда нацисты прекратили военные действия в Европе. Понятное дело, в Париже все новости из-за границы растворились в пьяных оргиях, танцах и гуляниях. Ни одна парижская газета не посчитала нужным выслать в Алжир собственного корреспондента. Даже де Голль отмахнулся от этих новостей, посчитав, что Франция имеет дело с «локальным восстанием в Константине, <…> которое прозевал генерал-губернатор Шатено».
Реакция Франции была жестокой — войска за несколько недель уничтожили около 6000 мусульман. Военные показали «крепкую руку» (и выместили злобу за недавние унижения от немецких оккупантов). Каирское радио объявило, что погибли более 45 000 алжирцев, и алжирские националисты поверили в эту статистику. После случая в Сетифе алжирский кризис свелся к отдельным стычкам между французской армией и националистами из Народной партии Алжира (НПА), которая позднее была преобразована во Фронт национального освобождения (ФНО). Вялая реакция властей дала алжирским националистам время спланировать и организовать продолжительную и жестокую войну. Заодно они уладили все внутренние раздоры. В 1954 году ФНО, получавшая деньги от арабского мира, оснащенная новым оружием и марксистско-ленинистской идеологией, взяла ситуацию дома и во Франции в свои руки.
Война в Алжире официально началась в праздник Всех святых, после того как ФНО в ответ на взрывы и памфлеты, подогреваемый радиопередачами из Каира, объявил о своей программе «восстановить государство Алжир, превратить его в независимое, демократическое и с основанное на принципах ислама общество»; причем допустимыми считались любые методы достижения этой высокой цели. Для упрощения операций руководители ФНО разделили Алжир на шесть «вилайя» (арабское слово, обозначающее территорию, находящуюся под правительственным или военным контролем). Другой пункт партийной программы ставил целью донести «войну до Франции» и превратить Париж в «седьмую вилайю».
Возобновление вооруженного противостояния в Алжире сопровождалось массовым бегством мирных граждан в Париж. Иммигранты прибывали не только из Алжира, но и со всего североафриканского побережья. Официальная статистика утверждает, что в период между 1947 и 1953 годом из Алжира в Париж переселилось 740 000 человек. Реальные цифры, скорее всего, были значительно выше.
Изначально беженцы из Северной Африки селились в центре столицы, где в 1920-х и 1930-х годах проживали их земляки: на площади и улице Мобер, в Л’Аль, на окраинах Клиши и Женевилье (где издавна обосновались марокканцы). Поколение предвоенных иммигрантов давно состояло на учете и находилось под особым надзором сил правопорядка. Префект полиции Кьяп в 1925 году даже создал специальное отделение, которое должно было держать североафриканское население Парижа под контролем. Особое полицейское подразделение базировалось в доме № 6 на улице Леконт в XVII округе столицы. После освобождения города от нацистов отряд упразднили — сотрудники, набранные из экс-колонистов, подозревались в связях с гестапо и вишистами.
Парижские североафриканцы быстро поняли, что многочисленные обещания властей освобожденного города о расовом равенстве выполнять никто не будет, хуже того, они уже нарушаются. Беженцы ежедневно сталкивались с предубежденным отношением и, подобно евреям, стали селиться кучно в попытке обеспечить собственную безопасность. Они формировали политические организации, которые немедленно объявлялись вне закона парижскими властями. В 1952 году лидер запрещенной алжирской националистической организации «Движение за торжество демократических свобод» (ДТДС) Мессали Хадж был отдан под суд, который запретил ему покидать Париж, а горожане в ходе слушаний узнали, что такие алжирские националисты, как Абдеррахман Ясин, Си Джилани и Мохаммед эль-Маади, сотрудничали с немцами. Левые и правые жаловались на то, что иммигранты разводят антисанитарию, что ислам и «европейская цивилизация» несовместимы и что «североафриканская преступность» набирает силу.
Приехав в Париж, многие иммигранты обнаруживали, что жизнь здесь еще опаснее и контролируется жестче, чем в колониях. Тревогу столичной полиции вызывали идеи о панарабском национальном освободительном движении, воплощением которого стал харизматический президент Египта Насер. Во множестве создавались проарабские газеты, их немедленно закрывали. В начале 1950-х напряженность стала очевидна даже на улицах: регулярные массовые демонстрации арабов часто заканчивались вспышками насилия. 14 июля 1953 года группа алжирских боевиков из ДТДС была расстреляна полицией, разгонявшей демонстрацию, в которой участвовало около 4000 националистов, собравшихся на площади Нации, чтобы потребовать освобождения Мессали Хаджа.
Через несколько недель более 20 000 арабов из разных стран вышли на арену де Ивер в знак солидарности и скорби по погибшим. Первый секретарь префекта полиции Морис Папон (участвовавший в депортации евреев с Вель-д-Ивер) быстро создал особое соединение — lа Brigade des aggressions et violences (BAV, Бригада подавления агрессии и насилия) для решения «алжирской проблемы». Именно тогда колониальная война шагнула на улицы столицы (и тогда же термин «bavure» — «ошибка, путаница» — стал общепринятым отзывом о Бригаде Папона).
Ситуацию усложняла и подпольная война между ФНО и конкурентами-националистами, сражения разыгрывались прямо на улицах Парижа в XIII, XV и XVIII округах. В XIX округе на улицах Пети и Mo между ФНО, ДТДС и НПА не раз случались перестрелки. Морис Папон пользовался услугами информаторов-алжирцев, он создал целую сеть