harkis — верных Парижу, а не Алжиру арабов, чьей задачей являлось наблюдение и информирование властей о затеях компатриотов. Националисты презирали harkis, считали их предателями и коллаборационистами. Французские правоохранители скрывали существование информаторов, равно как и пытки заключенных и собственное умение выбить из арестанта любую информацию.
Пока алжирцы грызлись между собой, полиция была довольна. Всю вторую половину 1950-х в Париже шла подпольная и кровопролитная война между ФНО и конкурентами-националистами. Газета «L’Aurore» писала, что в 1957 году окрестности улицы Готте-де-Ор, прозванной «парижской Мединой», стали запретной зоной для любого европейца и местом, где боевики ФНО и ДТДС средь бела дня ходят с автоматами наперевес. Но страшнее других были улицы северного Парижа, где «полиция не смела появиться»: рю Шарбонье, рю Шартр, улица Мира и рю Стефенсон, лежавшие в двух шагах от станции метрополитена «Барбе».
Французские левые в большинстве своем симпатизировали движению алжирцев, многие считали, что единственным способом их поддержать является активное участие в борьбе. Преподаватель философии и близкий друг Сартра Франсис Жансон создал в Париже организацию по поддержке ФНО, за что в 1960 году был арестован и предан суду. Жан-Поль Сартр ратовал за Алжир, что вылилось в знаменитый, подписанный ведущими интеллектуалами тех лет «Манифест 121». Общество считало, что французы в Алжире ведут себя не лучше, чем нацисты десятью годами ранее во Франции. Когда слухи о творимых французской армией пытках и убийствах стали широко известны и получили подтверждение, даже самые умеренные граждане не могли найти алжирской войне никаких оправданий.
Шарль де Голль вернулся в правительство, когда алжирский кризис перерос в беспорядки, грозившие гражданской войной, и полностью уничтожил всякое уважение к режиму президента Рене Коти. В том обстоятельстве, что де Голля во власть вернул Алжир, есть немалая ирония. Поводом к конфликту в мае 1958 года послужила массовая забастовка и захват резиденции генерал-губернатора в Алжире, провели который офицеры из правых и рядовые из «черноногих», окончательно разуверившиеся в политике Парижа. Де Голль из осторожности держался от «путчистов» на расстоянии, но воспользовался их действиями, чтобы в соответствии с конституцией возглавить правительство и взять ситуацию в свои руки. В 1959 году, к вящему неудовольствию приветствовавших его приход правых, де Голль утверждал, что единственный выход для «великой нации» — дать алжирцам право на самоопределение.
С возвратом де Голля французская власть вернула себе уважение народа, но спокойствия на улицах столицы так и не прибавилось. Военные действия лишь ожесточились, началась «битва за Алжир» — террористическая кампания ФНО 1957 года, сопровождавшаяся взрывами и перестрелками с целью запугать парижан-европейцев. Столичная полиция обрушилась на всех алжирцев без разбора: и тех, кто хоть отдаленно походил на выходцев из северной Африки, и потенциальных террористов. Наконец Морис Папон совершил худшее — установил комендантский час для «французских мусульман североафриканской внешности».
Такая политика привела к катастрофе: 17 октября 1961 года десятки тысяч алжирцев собрались в центре города на демонстрацию с требованиями мира и независимости. Полиция отреагировала жестоко и беспощадно, чем напомнила обществу о депортациях евреев с Вель-д-Ивер: Папон пригнал полицейские фургоны и грузовики, в которые, жестоко избивая, грузили демонстрантов и свозили на стадион де Кубертен, во Дворец спорта и Шато де Венсенн. Перепалка между демонстрантами и полицией на мосту Нейи переросла в настоящее сражение: тяжеловооруженные полицейские отряды напали на толпу, убили двух и ранили множество демонстрантов. После этого полиция начала убивать алжирцев без счета и сбрасывать тела в Сену.
Позднее этот конфликт назвали «битвой за Париж», хотя в действительности это было очередное из множества кровопролитных столкновений в истории Парижа. Теперь Папон думал лишь о том, как скрыть содеянное. Утром после трагедии небольшая группа активистов компартии — все европейцы, кстати, — под предводительством писателя Артюра Адамова и режиссера Жана-Мари Биноша пришла на мост, чтобы написать на нем: «Здесь убивали алжирцев!»; когда дело было сделано, они вернулись в бар «Олд Нэви» на бульваре Сен-Жермен. Надпись быстро смыли, но уничтожить все свидетельства убийств полицейским не удалось. Распухшие трупы алжирцев несколько недель обнаруживали рядовые граждане, прогуливавшиеся по набережным Сены.
Но и это было не все: демонстрация за мир и против акций ТВО («Тайной военной организации» — террористической организации правого толка, образованной в Алжире «черноногими»), проходившая в феврале 1962 года, была разогнана полицией. В этот раз в столкновении на станции метро «Шаронн» погибли девять и были ранены сотни человек. Алжирская война прочно вошла в повседневную жизнь Парижа: террористы ТВО взяли на себя ответственность за взрывы аптеки на Елисейских полях, штаб-квартиры газеты «France Soir», здания министерства иностранных дел на набережной Орсе и квартиры Жана-Поля Сартра на улице Бонапарта. Они также планировали подрыв Эйфелевой башни и покушение на самого де Голля (в 1962 году у Пти-Кламар ТВО предприняла неудавшуюся попытку убить президента). Парижане крайне критически встретили очередную волну насилия, которое, казалось, не кончится никогда. Когда де Голль в том же году даровал Алжиру свободу, большинство жителей столицы встретили это событие с облечением и ощущением, что справедливость восторжествовала.
Действительно, котел «алжирских страстей» второй половины 1950-х годов уже остывал, и внимание рядовых горожан и политиков страны все чаще обращалось к менее трагическим событиям.
Первым требовавшим срочного решения вопросом стал рост населения и, следовательно, нехватка жилья. Недостаток жилых зданий в городах Франции, особенно в Париже, отчасти являлся наследием прошедшей войны. Почти четверть жилого фонда страны в период 1940–1945 годов была разрушена или повреждена. После войны правительству пришлось разрабатывать в первую очередь масштабные программы по восстановлению инфраструктуры — железных и автомобильных дорог, портовых сооружений.
Поэтому в начале 1950-х почти 90 % домов Парижа не имели простейших удобств — душа, туалета или ванны. Многие кварталы ныне модного центра столицы, огромные участки левобережья близ Сены и внешние районы правого берега походили на помойку и были населены разнорабочими и иммигрантами. Отдельных квартир в этих районах почти не имелось: большинство местных жителей ютились в обветшалых дешевых мотелях или общежитиях. Повсюду, не только в рабочих районах, стояли бесплатные кухни для бедноты. Хуже всего были «bidonvilles»[135], скопления халуп, выстроенных из кусков бетона и листов гофрированного железа, разбросанные вокруг Парижа и по окраинам бывшей «зоны» — в Нуази, Иври, Вильжю-фе, Нантерре.
Эти кварталы позорили столицу, и левые политики все громче призывали власти исправить ситуацию. Простого решения этой проблемы, однако, не существовало: требовалась масштабная реконструкция центрального Парижа — крайне непопулярное решение среди политиков и архитекторов — или переселение пролетариата в и без того неспокойные banlieue. Но переезду рабочих противилось левое политическое крыло, лелеявшее мечту о «красном Париже».
Еще в 1948 году правительство разработало план по строительству жилья — так называемых habitations à loyer modéré (жилых домов за умеренную плату, HLM). Это были высококачественные здания, часто строившиеся в центре города или в особо привлекательных районах, но их катастрофически не хватало, и цены на квартиры в них были запредельными. В начале 1950-х годов программу HLM возродили, но теперь муниципалитет стремился строить так называемые grands ensembles, многоэтажные кварталы за внешним кольцом опоясывающих Париж дорог, соседствующие с загородными виллами. Самый известный ансамбль — район Сарсель, расположенный на севере города. Строительство комплекса, вмещающего около 10 000 человек, было завершено в 1954 году. Однако среди его поселенцев быстро распространился синдром нарушения психики жителей больших современных кварталов — странная форма аномии XX века, коренившаяся исключительно в скуке и безысходности жизни в высокотехнологичной среде, где нет места кофейням, барам, маленьким улочкам, магазинчикам, рынкам и любому другому элементу традиционной суетной жизни Парижа, богатой разнообразными мелочами. «Успех» Сарселя подстегнул градостроителей, и к концу 1950-х годов Париж окружили более девяноста уродливых, построенных за небольшие деньги районов, вгонявших в депрессию своих жителей и гостей. Теснота в Париже постепенно исчезала, но далось это нелегко.
Горожане преклонного возраста заметили, что освобождение столицы от нацистов уничтожило многие аспекты культурной жизни Парижа, которые безвозвратно канули в прошлое. Припоминаются бодлеровские стихи XIX века, поэт говорит о вымирании старого Парижа: город преображается в «мегаполис, который меняется, увы, быстрее смертного сердца человеческого».
Жертвой городских перемен пали традиционные полуофициальные бордели, существовавшие, сколько столица себя помнила. Кампанию по уничтожению публичных домов возглавила некая Марта Ришар (сама шлюха в отставке и полицейский информатор); так как после войны бордели считались признаком упадка, который и развалил старую добрую Францию, этой даме было несложно заручиться поддержкой прессы. Хуже того, всем было известно, что дома терпимости не бедствовали и при оккупантах, принимали их с тем же гостеприимством, что французов. Как только был принят закон 1946 года, более 180 публичных домов Парижа были закрыты, в том числе знаменитые «Шабанэ» (известный с 1820 года), «Сфинкс», и «Ле Уан Ту Ту».
Бордели были не просто неотъемлемой частью париж