То, что переезд населения из центра столицы в 13-й и прочие переферийные округа совпал с политической стагнацией 1970-х, не случайность. К концу того десятилетия жить в центральной части Парижа, раскинувшейся по обе стороны Сены, было по карману только самым состоятельным из горожан. Многие представители поколения 1968 года (так называемые «soixante-huitards», «люди шестьдесят восьмого») считали, что имеют полное право пользоваться городскими удовольствиями, но денег на это не имели и зарабатывать не желали, так что единственным для них выходом стало совместное проживание в коммунах или общежитиях иммигрантов. Самые разные «автономные» группы оккупировали заброшенные и пустующие здания, чем жутко раздражали городские власти. В большинстве своем они селились в XIX, XX и XIII округах и были яркими представителями контркультуры, которая, пусть и проиграв битву 1968 года, считалась истинной наследницей исторической культурной традиции.
Заметный след в культуре столицы оставил и панкрок. Это музыкальное течение расцвело в середине 1970-х в Нью-Йорке, Лондоне и отчасти в Париже. Такие парижские антрепренеры, как продюсер Марк Зермати и пионеры рок-музыки «Шег Нести» и «Станки Тойз» стали неотъемлемой частью европейского панк-движения (менеджер «Секс Пистолс» Малькольм Макларен утверждал, что группа испытала влияние ситуационистов). Нигилистическая философия панк-движения вызвала всеевропейскую моду на переезд из центра городов на окраины и сближение с маргиналами. Популярность движения сквоттеров, самовольно заселяющих заброшенные здания, и увлечение наркотиками способствовали развитию эстетики сознательного саморазрушения и аутсайдерства. Типичным представителем искусства тех лет был довольно харизматический поклонник Кийта Ричардса и Пикассо Роберт Малаваль, которого восхищало творчество Дали и яркое «самоубийство искусства». Жил он стильно (на взятые в долг деньги) — снимал квартиру на модной рю дю Понт-Луи-Филипп. Он умер в 1980 году — совершил самоубийство, приняв слишком большую дозу наркотиков под классический панковский гимн Ричарда Хелла «Blank Generation»1, — это, как написал сам Малаваль, его единственный дар будущим поколениям.
Однако парижские панки не оценили столь мелодраматический жест; в отличие от английских и американских соратников они больше думали о политике и собственных правах. Причиной тому стало влияние политических кругов Франции на панк-движение. Весьма заметной группой тех лет была, например, «Базука» — коллектив самоучек, «террористов от искусства», собравшийся в 1975 году с единственной целью: устроить как можно больше шума в прессе, представив ей «настоящий современный Париж». В группе играли Оливия Клавель, Лулу Ларсен, Бернар Видаль, Жан Рузо, Кики и Лулу Пикассо. Все они давно состояли в различных группах и кружках, все до одного ненавидели хиппи (которых французы называли «babas cool»[141][142]) и мстили им. На ранних фотографиях 1975 года заметно сильное влияние ансамбля «Нью-Йорк доллс» и нью-йоркского стиля «трэш», они выглядят как некая версия сексуальных и накачанных наркотиками английских рокеров из «Мэник Стрит причерз».
Члены группы не были панками в полном смысле (и уж, конечно, не хиппи), скорее, истинными наследниками ситуационистов. В своем манифесте они объявили себя «свободной республикой в мире СМИ, от которых исходит угроза». Их заявления звучали как намеренная провокация: «Мы не признаем государства Израиль». Они также прославились своей сатирой на окружающий мир, которую публиковали в журналах «Un regard moderne» и «Sandwich». Эти издания распространялись бесплатно как приложение к ежедневной газете «Libération», основанной в 1973 году как эхо событий 1968 года и рупор истинной свободы. Группа «Базука» распалась в 1978 году по традиционным для всех рок-групп причинам — из-за проблем с наркотиками и нескольких попыток самоубийства.
Но среди поклонников «Базука» сразу же нашла непосредственный и сильный отклик. Среди их последователей была группа парижских панк-феминисток «LUV» («Ladies United Violently»), которых возглавляла Доминик Фюри, объявившая, что «Маркс, Гитлер и Мао просто смешны, поскольку все они — мужчины». Феминизм давно играл важную роль в культурной истории Парижа. В 1968 году Антуанетт Фок, Жозиан Шанель и Моника Виттиг основали «Движение за освобождение женщин» (Mouvement pour la Libération des Femmes, MLF); к описываемому времени движение набрало политический вес и широкую поддержку левых. Импульсом феминизма 1940-х годов послужили труды Симоны де Бовуар; среди сторонников MLF были и такие радикалы, как Кристин Делфи, боровшаяся за абсолютное изменение повседневного образа жизни женщин.
Другие панк-группы — «Метал Урбен» и «Скайдог Коммандо» — были политизированы не менее, чем «LUV», и, подражая «Базуке», выражали неприязнь к языку официальной культуры и массмедиа. В оформлении их пластинок соединялись элементы фирменного стиля группы «Базука» и коллажи, где прослеживалось явное влияние идей ситуационистов. Афиши клубов «Rose Bon Bon» и «Gibus» свои плакаты оформляли в том же ключе. Этот дизайн и языковая стилистика влились в мейнстрим не без помощи еженедельных сатирических журналов «Charlie Hebdo» и «L’Écho des Savanes».
Самое важное, однако, что «Базука» и попавшие под ее влияние музыкальные коллективы представили жесткий стиль инакомыслия городу, над которым, как считали многие его жители, нависла очевидная угроза преобразиться в осколок прошлого, в обезлюдевший музейный экспонат эпохи капитализма. Сопротивляясь, Париж, пусть и потеряв титул мировой культурной столицы, шел в ногу с Нью-Йорком, Берлином и Лондоном.
Когда в 1981 году к власти пришел Франсуа Миттеран, Париж ликовал — президентом стал социалист, его программа несла отзвук исторического радикализма. Парижанам, мечтавшим увидеть возрожденную столицу мировой революции, привиделись призраки Народного фронта, Коммуны и даже тени майских событий 1968 года. Их ожиданиям не суждено было сбыться. Миттеран, верный исключительно самому себе и собственной власти, был мастером двурушничества и гением двусмысленности. В 1980-х годах всю свою энергию, все свои силы он бросил на удержание власти, на управление событиями, пусть даже ценой отказа от всех обещаний и предательства всех принципов. Критики Миттерана быстро подметили, что его называют «последним королем Франции», отчасти за то, что он руководил своей свитой, словно придворными, а отчасти за то, что часто в поведении президента прослеживалась позиция человека, поднявшегося выше проблем страны, которой он искренне сострадает, но не в силах помочь при всем желании[143].
Несмотря ни на что, французы считали его своим человеком (называли «tonton» — «дядюшка») и были уверены, что Миттеран действительно печется об их интересах. К концу его правления, когда президента сразил рак, всплыли факты о давнем сотрудничестве с правыми, вновь прозвучали обвинения в коллаборационизме, которые преследовали Миттерана с 1945 года. Как бы то ни было, слухи бросили глубокую тень на всю политическую элиту Франции, в действиях которой народ подозревал позорное предательство. Причины слабости позиций социалистов — преемников Миттерана — и безуспешные попытки центристов выиграть выборы отчасти состоят именно в обнаруженном компромате и сокрушающих обвинениях в адрес президента. Победу на выборах его противника, манипулятора и циника Жака Ширака, героя элиты правой буржуазии и врага всей остальной Франции, можно объяснить политическим вакуумом — единственным, что оставил Миттеран своей стране.
Результатом спесивости и холодной надменности, характерных для Миттерана в последние годы его правления, стали так называемые grands travaux («большие работы», явившиеся на смену «великим проектам»), которые президент разрешил вести по всему Парижу, чтобы запечатлеть след собственного правления. Новые проекты существенно изменили облик Парижа: были реконструированы сады Лувра и Тюильри, перед Лувром появилась огромная стеклянная пирамида (проект Минь Пея), были построены Большая арка у Ла Дефанс, Опера Бастиль и здание Библиотеки Франции (позднее получившей имя Миттерана). Каждый из этих проектов сопровождала волна скандалов — от обвинений в финансовых махинациях до подозрений исполнителей в непрофессионализме. Но это были только цветочки: никто не считал новые сооружения эстетически приемлемыми, парижане отказывались мириться с их существованием. Так что «народный» Париж, в котором народ больше не определял ход истории, превратился в скопище конструкций, чьи холодные, абстрактные формы могут понравиться только бесталанному архитектору или взяточнику-чиновнику.
За год до того, как Миттеран стал президентом, в апреле в возрасте семидесяти пяти лет умер Жан-Поль Сартр. Подобно похоронам Гюго, прошедшим столетием ранее, траурные церемонии памяти этого писателя стали эпохальным событием; так считали даже те, кто не прочел ни строчки из произведений Сартра. Более 50 000 человек хмурым апрельским утром столпились на улицах левобережья, чтобы посмотреть, как тело великого писателя будет погребено на кладбище Монпарнас. Газеты объявили его смерть символизирующей конец истинного французского интеллектуального течения, а самого Сартра — воплощением неравнодушного к культуре и политике парижанина, описанного в начале XX столетия Эмилем Золя и закаленного в горниле кризисов и катастроф века.
Прославился Сартр во времена оккупации, но пыл писательского таланта сделал его героем для нескольких последующих поколений интеллектуалов, его слава пережила кризисы алжирской и вьетнамской войн, события мая 1968 года, волну терроризма 1970-х. Смерть его, как утверждало общее мнение, предварила кончину Парижа как столицы мировой мысли. Примерно те же слова повторялись после смерти Ролана Барта (1980), Реймона Арона (1983), Симоны де Бовуар (1984), Мишеля Фуко (1984), Луи Альтюссера (1990), Ги Дебора (1994) и, совсем недавно, Жака Деррида (2004).