échangisme sauvage («слепые обмены»). Интерес публики к подобному времяпрепровождению подтверждает оглушительный успех «автобиографии» сексуальных приключений Катарины Милле.
Сюжеты крайне популярных романов Мишеля Уэльбека, поклонника и духовного наследника Селина, разворачивались именно в этом окружении. В 1995 году Уэльбек был безвестным компьютерным оператором в аппарате Национального собрания и проживал в HLM близ станции метро «Бусико». В узких кругах были знакомы с необычным стилем его стихов, где смешивались реализм и меланхолия (действительно, его поэзия того периода больше напоминает стиль англичанина Филипа Ларкина, чем традиционное стихосложение левобережья). Уэльбек оказался гениальным летописцем современного Парижа, он сумел изобразить столичные противоречия, убожество гламура, индустриальную эротику Сен-Дени и тоску залитых дождем бульваров.
В 1996 году Уэльбек начал писать свой эпохальный труд «Элементарные частицы». Тогда-то я впервые и встретился с ним (мы выпивали и смотрели футбол в его муниципальной квартирке — Англия и Франция тогда вылетели из полуфинала). Я и не подозревал, что стопка замызганных листков в углу комнаты, которую Уэльбек громко называл офисом, станет бестселлером во Франции и за ее пределами. «Она либо сделает меня знаменитым, либо уничтожит», — произнес Уэльбек, пьяно махнув рукой в сторону пачки бумаг, которую именовал романом. Я тогда подумал, что он шутит.
В 1998 году перевод «Элементарных частиц» ворвался в списки бестселлеров всего мира. Звуковым сопровождением того лета был диско-альбом версальской группы «Эр», члены которой обожали Гинсбура, «Пинк Флойд» и немецкий техно. Их первый хит «Секси бой» соединил в себе элементы творчества всех кумиров музыки и, самое главное, сообщил мировой общественности, что интеллектуалы Парижа умеют мыслить, петь и танцевать одновременно. Совместно с Уэльбеком «Эр» возвестили о возрождении парижской поп-культуры.
Востребованность этого произведения Уэльбека сама по себе необычна, ведь книга крайне саркастична и печальна. Повесть критикует либеральные ценности 1960-х годов, которые, по мнению автора, являются причиной морального краха современной Франции. Самой опасной и разрушительной из всех вольностей, завоеванных в 1960-х годах левыми, говорит он, является свободная любовь. И сразу Уэльбек утверждает, что таковой не существует. Свободная любовь больше походит на свободный рынок, который жестко делится на обманывающих и обманутых. Полная сексуальная свобода не просто невозможна, попытка достичь ее стоит невероятно дорого. Самоубийства, нервные срывы, алкоголизм и чревоугодие настигают всех, кто из-за невзрачной внешности, отсутствия шарма и удачи становится изгоем сексуального рынка.
Англоязычный мир считает Уэльбека сексуально озабоченным вольнодумцем (тому способствовал знаменитый инцидент, когда писатель, бросив оценивающий взгляд на журналистку «New York Times», предложил ей сыграть в эротическом кинофильме, который снимал на тот момент). Как писатель он тщательно вырисовывает скрытый мир échangisme, заставляющий вспомнить о маркизе де Саде: его взгляд отстранен, словно у ученого, и одновременно полон пафоса. Его образ «свингующего Парижа» одновременно скрабезен, жутковат, смешон и трагичен. Бывший коммунист, открыто заявляющий о своем восхищении Сталиным, Уэльбек оказался жестким моралистом, чье мрачное уподобление секса товару может сравниться лишь с пессимизмом, с которым он смотрит в будущее человечества (в книге он объявляет себя сторонником клонирования как решения всех трудностей и опасностей человеческих страстей и похоти). Популярность Уэльбека-писателя, бесспорно, связана с тем, что его взгляды совпадают со стремлением к самолюбованию и ограниченностью парижан конца XX столетия.
Этим же объясняется и весьма неожиданный всплеск всенародного ликования в 1990-х, вызванный победой французской футбольной сборной на чемпионате мира 1998 года. В десятилетие, в течение которого говорили лишь о культурной депрессии, этот случай стал редкой вспышкой светлых эмоций.
Победа над сборной Бразилии на «Стад де Франс» заставила обычно равнодушных французов выйти на улицы в порыве общенационального единения. Звуковое сопровождение того летнего сезона принадлежит версальцам «Эр», чей хит «Секси бой» показал, как парижане могут танцевать и улыбаться одновременно. Самые скучные интеллектуалы, сторонившиеся футбола и прочих народных развлечений, объявили, что эта футбольная победа стала, пожалуй, величайшим событием со дня освобождения столицы от нацистов. Портрет Зинедина Зидана, центрального полузащитника алжирского происхождения, забившего несколько победных голов, на Елисейских полях подсветили красным, белым и синим цветами; лозунг над изображением гласил: «Зидан — президент». Даже самые осторожные левые политики, включая всеми уважаемого Жана Даниэля из «Nouvel Observateur», заговорили об «эффекте Зидана» и о новой, эмоциональной и толерантной Франции.
Иллюзия перемен ненадолго пережила похмелье, вызванное попойками в честь победы в матче. Еще до проведения чемпионата мира по футболу демагог из правых и лидер «Народного фронта» Жан-Мари Ле Пен жаловался на расовые проблемы внутри сборной команды Франции, в составе которой играли арабы, африканцы и европейцы. У меня появилась возможность задать вопрос на эту тему тренеру национальной сборной Эме Жаке, когда я брал у него интервью для «Би-би-си». В ответ Жаке лишь пожал плечами и сказал, что хоть сам и воевал в Алжире в свое время, сегодня он не видит предпосылок для расовой дискриминации. Тот же вопрос я задал Зинедину Зидану, «самому популярному французу всех времен» — алжирцу. Лицо его окаменело, он промолчал: в изменчивом мире расовой политики Парижа конца 1990-х годов это, возможно, был лучший ответ на подобный вопрос — любой другой мог вызвать яростные столкновения порой самых неожиданных сил в обществе.
Зато Мишель Уэльбек не умел держать язык за зубами и за несколько дней до атаки террористов на башни-близнецы Нью-Йорка в сентябрьском интервью журналу «Lire» пьяно заявил, что «ислам — глупейшая из религий». Последняя книга автора, «Платформа», которую он старательно рекламировал в этом печально известном интервью, содержит мрачный диагноз обоюдной ненависти между Востоком и Западом, признаки которой очевидны как в центре, так и в пригородах Парижа. Его слова подтвердились, когда товарищеский матч между футбольными сборными Франции и Алжира был прерван толпой арабских молодчиков, которые ворвались в раздевалку, скандируя имя Усамы бен Ладена. Капитан сборной Франции Зинедин Зидан охарактеризовал инцидент как «наихудший момент» в своей профессиональной карьере.
Казалось, на протяжении всей осени того года толерантность парижан подвергалась испытанию. Газеты и телевидение постоянно обращали внимание читателей и зрителей на автомобильные пробки и загрязнение окружающей среды, на угрозу наплыва иммигрантов из Восточной Европы и прочих «неблагонадежных» стран. Глобализация медленно, но верно пожирала парижскую культуру: ввезла в город «Старбакс» и баскетбол, уничтожая традиционные места общения горожан. Парижскую культуру заменила китчевая версия древней столицы. Социалисты принялись повсюду горячо обсуждать тему Парижа без парижан — Paris desemparigoté.
Осенью того же года в ответ на выпады в свою сторону арабские и африканские подростки взяли моду вторгаться с хулиганскими выходками в крупные магазины центра города — в Л’Аль и Ла Дефанс. Одетые как афро-американцы, говорящие с магрибским акцентом и обладающие провинциальными манерами, эти дети устраивали в магазинах свои игры, пугали покупателей и прохожих. Совершенно в духе их любимого рэпа, — определявшего мир этих парижан из предместий, — целью этого хулиганства было шокировать сонно-равнодушных обывателей, заставить их почувствовать хоть что-нибудь. Луи Шевалье все-таки ошибся: «опасные классы» не пропали, они просто оставили центр Парижа и переехали в предместья.
Социалист и философ Марк Оже объясняет этот переезд тем, что современный город состоит из «антипространств»: торговых центров, автомобильных парковок, бизнес-кварталов, которые резко контрастируют с традиционной эклектикой и интимностью улиц Парижа. Единственной адекватной реакцией на эту тенденцию является либо полный отказ от посещения города, либо открытое восстание. Историк архитектуры Поль Вирилио проницательно утверждает, что граница города теперь пролегает не по внешнему кольцевому шоссе, а, скорее, по антитерро-ристическим кордонам в аэропортах.
После литературной командировки в Париж английский писатель Питер Акройд назвал Париж «впечатляющим городом», но это был далеко не комплимент. Да, город действительно слишком заботится о собственном имидже и стремится выстроить общую для всех иллюзию: это видно в огромных зеркалах, которыми сверкают кофейни, и в бесконечных отблесках магазинных витрин на бульварах. Самой великой химерой из всех я назову суждение о том, что Париж является хранилищем возвышенного чистого разума человечества. Поэтому современный мегаполис часто считают городом, который умирает, раздавленный весом собственного прошлого.
Настоящая история Парижа, как сказал поэт Жан де Бошер, это движение между «clair» и «obscur», между светом и тенью. Прямо на улицах, пишет он, видна полярность, игра света и тени, прошлого и настоящего. Если мыслить политически, история города сотворена перемещениями между абстрактным пространством государственного и правительственного контроля и реальностью, населенной мечтателями, диссидентами, саботажниками и провокаторами.
Можно сказать, что Париж буквально соткан из идей и идейных устремлений.
Этим объясняются страстность, жажда крови, красота и фанатизм, которые всегда были неотъемлемой частью повседневной жизни этого древнего города. Новые изменения образа жизни, политические стратегии, формы насилия и удовольствия формируют столицу XXI века. В Париже доступны все соблазнительные и изнуряющие крайности современной жизни.