И еще – в августе 1944 года, когда союзники уже приближались к Парижу, Гитлер отдал приказ уничтожить Эйфелеву башню, однако военный комендант Парижа генерал Дитрих фон Хольтиц приказ фюрера выполнять отказался, так как, как он позднее говорил, в этом не было никакого военного смысла (говорят, что Париж он полюбил, а фюрера к тому времени считал безумцем).
Бельгийский франкоязычный поэт Морис Карем написал об Эйфелевой башне такое стихотворение (перевод А.И. Яни):
Да, конечно, – Эйфелева башня
Мне сказала, правды не тая, —
Пью я дождик из небесной чаши.
Кто же, если не жирафа, я?
Голова моя – в небесных сферах.
Рот, как травы, щиплет облака.
Делают они меня бессмертной.
Ноги крепко в Сены берега
Упираются, копыт – две пары.
Мне скучать в Париже не дадут:
Дамы здесь крылаты, как гагары,
Словно муравьи, месье снуют
Вверх и вниз по шее, как безумцы.
А потом, когда приходит ночь,
На язык мне звезды сладко льются,
И звезду я проглотить не прочь.[99]
Писатель Блез Сандрар (настоящее имя – Фредерик-Луи Созе) называл Эйфелеву башню «башней мира» и «башней движения». А вот поэт Гийом Аполлинер написал о ней так (перевод Н.И. Стрижевской):
Тебе в обрюзгшем мире стало душно
Пастушка Эйфелева башня о послушай стада
мостов мычат послушно
Тебе постыл и древний Рим и древняя Эллада
Здесь и автомобиль старей чем Илиада
И лишь религия не устарела до сих пор
Прямолинейна как аэропорт…[100]
Поэт Владимир Маяковский в 1923 году посвятил Эйфелевой башне целое в стихотворение, которое называется «Париж (Разговорчики с Эйфелевой башней)»:
Обшаркан мильоном ног.
Исшелестен тыщей шин.
Я борозжу Париж —
до жути одинок,
до жути ни лица,
до жути ни души.
Вокруг меня —
авто фантастят танец,
вокруг меня —
из зверорыбьих морд —
еще с Людовиков
свистит вода, фонтанясь.
Я выхожу
на Place de la Concorde.
Я жду,
пока,
подняв резную главку,
домовьей слежкою умаяна,
ко мне,
к большевику,
на явку
выходит Эйфелева из тумана.
– Т-ш-ш-ш,
башня,
тише шлепайте! —
увидят! —
луна – гильотинная жуть.
Я вот что скажу
(пришипился в шепоте,
ей
в радиоухо
шепчу,
жужжу):
– Я разагитировал вещи и здания.
Мы —
только согласия вашего ждем.
Башня —
хотите возглавить восстание?
Башня —
мы
вас выбираем вождем!
Не вам —
образцу машинного гения —
здесь
таять от аполлинеровских вирш.
Для вас
не место – место гниения —
Париж проституток,
поэтов,
бирж <…>
Идемте, башня!
К нам!
Вы —
там,
у нас,
нужней!
Идемте к нам!
В блестеньи стали,
в дымах —
мы встретим вас.
Мы встретим вас нежней,
чем первые любимые любимых.
Идем в Москву!
У нас
в Москве
простор.
Вы
– каждой! —
будете по улице иметь.
Мы
будем холить вас:
раз сто
за день
до солнц расчистим вашу сталь и
медь.
Пусть
город ваш,
Париж франтих и дур,
Париж бульварных ротозеев,
кончается один, в сплошной
складбищась Лувр,
в старье лесов Булонских и музеев.
Вперед!
Шагни четверкой мощных лап,
прибитых чертежами Эйфеля,
чтоб в нашем небе твой израдиило
лоб,
чтоб наши звезды пред тобою
сдрейфили!
Решайтесь, башня, —
нынче же вставайте все,
разворотив Париж с верхушки и до низу!
Идемте!
К нам!
К нам, в СССР!
Идемте к нам —
я
вам достану визу![101]
Писатель и переводчик Б.М. Носик в своей книге «Прогулки по Парижу» замечает:
«Эйфелева башня кажется ныне старой как мир, настолько она слилась уже с образом Парижа, вошла в его быт, литературу, фольклор и рекламный обиход. Даже трудно представить себе времена, когда она не торчала еще (если угодно, не “возносилась”) посреди города или когда сооружение ее казалось людям со вкусом верхом безвкусицы, почти богохульством, во всяком случае, надругательством над красотою французской столицы».[102]
Жан Беро. Перед Эйфелевой башней. 1890 год
И это очень верное замечание, ведь прежде чем стать символом Парижа, Эйфелева башня была причиной многочисленных и весьма ожесточенных споров. Некоторые французы находили ее ужасной, называли ее «скелетом» и «торшером».
Редактор журнала «Вестник Европы» М.М. Стасюлевич писал из Парижа:
«В Париже план этого смелого сооружения вызвал сильный протест со стороны художников, и самые выдающиеся представители артистического мира <…> написали тогда министру письмо, в котором они умоляли его не осквернять столицы, не портить ее бесподобной красоты чудовищным колоссом, который своей громадностью подавит все лучшие памятники».[103]
Эта мачта беспроволочного телеграфа для великанов ни красива, ни безобразна. Это – железный остов, дерзость и размер которого сделали его известным всему миру. Будет жаль, если башня исчезнет <…> Вы тоже были бы изумлены, не найдя ее. К тому же, если вы в один прекрасный день подниметесь на нее, она поможет вам ясно понять топографию Парижа, лежащего вдоль реки и цепляющегося за холмы.
Французский философ и социолог Анри Лефевр называл Эйфелеву башню «иконой Парижа». При этом он писал:
«Кто ее не знает? Этот странный символ имел странную судьбу; творение инженера, который был слишком смелым для своего времени (а с тех пор прошло почти сто лет!), пережило перемещение. С технической точки зрения башня устарела. Возведенная как огромное здание, вызов металла камню и инженера архитекторам, она стала похожа на монумент, произведение архитектуры. Меньше чем за сто лет технический объект, который в свое время был технологическим манифестом, превратился в произведение искусства; ему приписываются эстетические качества: элегантность, гибкость, женственная привлекательность. Благодаря этой иконе видимый Париж приписывает эти качества и себе. Во всем мире люди привыкли видеть башню, возвышающуюся над Парижем, и Париж, лежащий у подножия башни. Эта ассоциация стала бесспорной: Париж стал “окружением” Эйфелевой башни».[104]
Жюль Эрнест Рену. «Тракадеро» и скульптура «Молодой слон в ловушке» Эммануэля Фремье. 1922 год
Cейчас Эйфелеву башню, ставшую символом Парижа, называют с уважением «Пожилая дама». А, например, 14 февраля 1889 года в письме, опубликованном в газете «Le Temps» и адресованном господину Альфану, генеральному директору работ по организации Всемирной выставки 1889 года, было написано так:
«Мы, – писатели, художники, скульпторы, архитекторы, поклонники до сей поры нетронутой красоты Парижа, – мы собрались, чтобы всеми силами, со всем негодованием души, во имя непризнанного французского вкуса, во имя французского искусства и подвергающейся угрозе истории Франции, выразить наш протест против неприличного возвышения в самом сердце Парижа бесполезной и чудовищной Эйфелевой башни, которую остроумная общественность, часто обладающая трезвым рассудком и здравым смыслом справедливости уже окрестила Вавилонской башней».[105]
В письме говорилось о великом архитектурном наследии Парижа, о его соборах и триумфальных арках, над которыми отныне будет возвышаться «гигантская черная труба завода», символ «промышленного вандализма».
Письмо это известно как «Протест деятелей культуры», и оно было подписано Ги де Мопассаном, Эмилем Золя, Леконтом де Лилем, Александром Дюма-сыном и другими известнейшими людьми.
Ругали Эйфелеву башню не только парижане, но и приезжие. Например, Оскар Уайльд, который всегда славился своим остроумием, говорил: «Отвернитесь от нее – и весь Париж перед вами. Посмотрите на нее – и Париж исчезает».[106]
Но особенно непримирим был Ги де Мопассан. В очерках писателя можно найти такую запись: «Я покинул Париж и даже Францию, потому что Эйфелева башня чересчур мне надоела. Она не только видна отовсюду, но вообще попадается вам на каждом шагу: она сделана из всех возможных материалов и преследует вас из всех витрин как неотвязный, мучительный кошмар».[107]
Но что интересно, Эйфелева башня своим видом раздражала Мопассана, однако каждый день он предпочитал обедать именно в ресторане башни. А когда его спрашивали, в чем же дело, он отвечал, что в Париже просто нет другого места, откуда не было бы ее видно.
Время на самом деле лучший архитектор. Оно даже унылый доходный дом способно превратить в жемчужину городского ансамбля. В свое время парижане демонстрации устраивали против Эйфелевой башни, а сейчас без нее Парижа считай что и нет…
Что же касается приведенного выше письма, то в нем есть одна неточность. Красота Парижа в нем названа «нетронутой». Между тем, к 1889 году, когда Эйфелева башня была закончена, Париж уже подвергся масштабной перестройке, связанной с именем барона Османа.