Кстати, для писателей XIX века весьма характерно детальное изображение реального мира, будь то природа или город. Поэтому Виктор Гюго так тщательно рисует Париж, до мельчайших подробностей изображая все уголки этого великого города.
История Собора Нотр-Дам неотделима от истории Парижа. Знаю, что в этот момент вы подумали о Викторе Гюго <…> Да, он сумел очень прочно связать со своим именем представление об этом соборе, который является сердцем Франции. Но Собор Парижской Богоматери времен Гюго весьма отличался от того, каким вы его видите теперь. Некогда обе его массивные башни выступали из переплетения маленьких улиц. Рядом с церковью стоял монастырь Нотр-Дам, где у монахов были свои дома. Для духовенства XX века построили современный дом, удобный и безобразный; но если вы пойдете по улице Шануанесс и заглянете во дворы, то еще найдете несколько красивых особняков, которые воскресят для вас прошлое.
В полной мере присутствует Париж у Виктора Гюго и в романе «Отверженные». Там автор, известный своей любовью к столице, возвеличивает город и выбирает очень выразительные языковые средства, как будто стремясь «заразить» читателя этой любовью. В частности, Виктор Гюго пишет: «Как в водах океана – соль, так в воздухе Парижа растворены некие идеи, предохраняющие от порчи. Дышишь парижским воздухом и сохраняешь душу».[136]
Эме де Лемю. Фронстиспис романа Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери». 1844 год
В романе «Отверженные» образ Парижа представлен в виде ассоциаций не только с чем-то величественно-непостижимым, но и c центром всеобщего притяжения, куда стекаются и культура, и варварство, который представляет собой как цивилизацию, так и ее прямо противоположную сторону. Вот лишь несколько достаточно характерных фраз из романа:
• «Париж 1862 года – город, предместьем которого является вся Франция»;
• «Париж – центр искусств и цивилизации»;
• «Этот изумительный город представляет собою изображение в миниатюре всех отживших и всех существующих нравов. Глядя на Париж, кажется, что видишь изнанку всеобщей истории человечества, а в разрывах – небо и звезды»;
• «Все, что существует где бы то ни было, есть и в Париже»;
• «Париж – синоним космоса. Париж – это Афины, Рим, Сибарис, Иерусалим, Пантен. Здесь частично представлены все виды культур и все виды варварства».[137]
Кстати, образ Парижа идеализируется и во многих других романах XIX века. Например, Оноре де Бальзак в своей «Златоокой девушке» пишет: «Париж – голова земного шара, мозг, терзаемый гениальной мыслью и увлекающий вперед человеческую цивилизацию, властитель, неустанный творец-художник, дальновидный политик».[138]
Но в этом же произведении Бальзака раскрывается и обратная, зловещая сторона великого города, связанная с аналогией ада: «Не много надо слов, чтобы физиологически объяснить чуть ли не адские отсветы на лицах парижан, ибо адом прозван Париж не только ради шутки. Это ад в буквальном смысле слова. Там все дымится, все горит, все блестит, все кипит, все пылает, испаряется, гаснет, вновь загорается, искрится, сверкает и испепеляется».[139]
По воскресеньям и праздникам Елисейские Поля и окружающая их территория служили чем-то вроде современного городского парка, где, как объяснял один из путеводителей, парижане из рабочего класса могли насладиться выходным днем среди зелени и деревьев.
Так что Париж (и в этом нетрудно убедиться) «губит» многих героев романов, но при этом он оценивается авторами как явление великое, вечное и, следовательно, исторически положительное.
Оливье Мерсон. Квазимода на галерее химер.
1881 год
В свое время Бальзак воспел «бульвары Парижа», но под ними он подразумевал одно зеленое кольцо вокруг города. Оно замкнулось в 1761 году, при Людовике XV, после длившихся почти девяносто лет работ. Дряхлые защитные укрепления были превращены в чудесное зеленое пространство, и Париж стал стал столицей прогулок, центром развлечений, главным местом в цивилизованной Европе, где можно было увидеть высокую парижскую моду. Тогда это назвали «совершенно невиданной до того манерой для короля доказать свое величие и показать свою заботу о народе».[140]
В 1844 году, задолго до того, как барон Осман начал свою переделку, Оноре де Бальзак воспел хвалебную оду «бульварам Парижа». Как и все жители столицы того времени, говоря о «бульварах», он подразумевал один изначальный бульвар, обнимавший город. По сравнению с «бульваром», по словам Бальзака, все прочие европейские города выглядели «как женщина из среднего класса, нарядившаяся в свое лучшее воскресное платье». «В каждой столице есть некая поэма, в которой она выражает и оценивает себя, и больше всего является собой, – писал Бальзак. – Ни в одном городе мира нет ничего, что сравнилось бы с бульварами Парижа».
Если же вернуться к роману Виктора Гюго «Отверженные», то там есть описание нескольких весьма интересных объектов, которых уже давно нет на карте города. Типичный пример – гигантский слон на площади Бастилии.
Площадь Бастилии – это одна из главных достопримечательностей 11-го округа Парижа. Стоявшая здесь до Великой французской революции крепость была построена в конце XIV века при короле Карле V. В тюрьму она была превращена при кардинале де Ришельё, а 14 июля 1789 года ее «взял» восставший народ Сент-Антуанского предместья. Через год крепость была разрушена, на ее развалинах долго танцевали, а уже в июне 1794 года здесь была установлена гильотина, под ножом которой погибли немало вчерашних восторженных танцоров.
Когда к власти пришел Наполеон, он в 1808 году выдвинул проект возведения на площади гигантской статуи слона, который должен был служить противовесом Триумфальной арке, сооруженной на Западе города. Слон должен был быть высотой 24 метра, и его планировалось отлить из бронзы, полученной из пушек, захваченных в Испании доблестными наполеоновскими солдатами. На вершину гигантского слона должна была вести лестница, спрятанная в одной из его ног.
Эмиль Байар. Гаврош. 1862 год
Архитектор Жан-Антуан Алавуан создал проект, но успел возвести лишь гипсовый макет слона в натуральную величину.
В романе Виктора Гюго «Отверженные» это сооружение, убежище Гавроша, описывается так:
«Лет двадцать тому назад, в юго-восточном углу площади Бастилии, близ пристани, у канала, прорытого на месте старого рва крепости-тюрьмы, виднелся причудливый монумент, исчезнувший из памяти парижан, но достойный оставить в ней какой-нибудь след, потому что он был воплощением мысли “члена Института, главнокомандующего Египетской армией”.
Мы говорим “монумент”, хотя это был только его макет. Но этот самый макет, этот великолепный черновой набросок, этот грандиозный труп наполеоновской идеи, развеянной двумя-тремя порывами ветра событий и отбрасываемой ими все дальше от нас, стал историческим и приобрел нечто завершенное, противоречащее его временному назначению. Это был слон вышиной в сорок футов, сделанный из досок и камня, с башней на спине, наподобие дома; когда-то маляр выкрасил его в зеленый цвет, а небо, дождь и время перекрасили его в черный. В этом пустынном открытом углу площади широкий лоб колосса, его хобот, клыки, башня, необъятный круп, черные, подобные колоннам, ноги вырисовывались ночью на звездном фоне неба страшным, фантастическим силуэтом. Что он обозначал – неизвестно. Это было нечто вроде символического изображения народной мощи. Это было мрачно, загадочно и огромно. Это было исполинское привидение, вздымавшееся у вас на глазах рядом с невидимым призраком Бастилии.
Иностранцы редко осматривали это сооружение, прохожие вовсе не смотрели на него. Слон разрушался с каждым годом; отвалившиеся куски штукатурки оставляли на его боках после себя отвратительные язвины. “Эдилы”, как выражаются на изящном арго салонов, забыли о нем с 1814 года. Он стоял здесь, в своем углу, угрюмый, больной, разрушающийся, окруженный сгнившей изгородью, загаженный пьяными кучерами; трещины бороздили его брюхо, из хвоста выпирал прут от каркаса, высокая трава росла между ногами. Так как уровень площади в течение тридцати лет становился вокруг него все выше благодаря медленному и непрерывному наслоению земли, которое незаметно поднимает почву больших городов, то он очутился во впадине, как будто земля осела под ним. Он стоял загрязненный, непризнанный, отталкивающий и надменный – безобразный на взгляд мещан, грустный на взгляд мыслителя. Он чем-то напоминал груду мусора, который скоро выметут, и одновременно нечто исполненное величия, что будет вскоре развенчано.
Эмиль Байар. Козетта. 1862 год
Как мы уже сказали, ночью его облик менялся. Ночь – это стихия всего, что сродни мраку. Как только спускались сумерки, старый слон преображался; он приобретал спокойный и страшный облик в грозной невозмутимости тьмы. Принадлежа прошлому, он принадлежал ночи; мрак был к лицу исполину.
Этот памятник, грубый, шершавый, коренастый, тяжелый, суровый, почти бесформенный, но, несомненно, величественный и отмеченный печатью великолепной и дикой важности, исчез, и теперь там безмятежно царствует что-то вроде гигантской печи, украшенной трубой и заступившей на место сумрачной девятибашенной Бастилии, почти так же, как буржуазный строй заступает на место феодального. Совершенно естественно для печи быть символом эпохи, могущество которой таится в паровом котле. Эта эпоха пройдет, она уже прошла; люди начинают понимать, что если сила и может заключаться в котле, то могущество заключается лишь в мозгу; другими словами, ведут вперед и влекут за собой мир не локомотивы, а идеи. Прицепляйте локомотивы к идеям, это хорошо, но не принимайте коня за всадника.