Как бы там ни было, возвращаясь к площади Бастилии, мы можем сказать одно: творец слона и при помощи гипса достиг великого; творец печной трубы и из бронзы создал ничтожное.
Печная труба, которую окрестили звучным именем, назвав ее Июльской колонной, этот неудавшийся памятник революции-недоноска, был в 1832 году еще закрыт огромной деревянной рубашкой, об исчезновении которой мы лично сожалеем, и длинным дощатым забором, окончательно отгородившим слона».[141]
Действительно, во время Июльской революции 1830 года слон был разрушен, а на его месте был возведен монумент, названный Июльской колонной. Именно его-то Виктор Гюго презрительно и называет «печной трубой».
Эта колонна была поставлена в память о «трех славных днях» – 27, 28 и 29 июля 1830 года, когда был свергнут король Карл Х и на престол взошел «король-гражданин» Луи-Филипп. Так что к революции 1789 года она никакого отношения не имеет. Проект колонны был выполнен все тем же архитектором Жаном-Антуаном Алавуаном, а постройкой занимался Луи Дюк. Торжественное открытие Июльской колонны состоялось в 1840 году. На ее вершине находится позолоченный «Гений свободы» работы Огюста Дюмона, а в основании колонны был устроен склеп, в котором покоятся останки 504 жертв Июльской революции 1830 года (потом к ним добавили около двухсот павших во время Революции 1848 года).
Всякий, кто погружается в пучину Парижа, испытывает головокружение. Нет ничего более фантастического, более трагического, более величественного.
Виктор Гюго, как известно, писал не только романы и стихи. В 1867 году им был создан исторический очерк «Париж», первоначально задуманный как предисловие к книге Paris-Guide – своеобразному путеводителю по Парижу. Этот путеводитель готовился к печати в связи с открывавшейся в апреле 1867 года Парижской международной выставкой, однако в процессе работы над очерком Гюго настолько превысил первоначально намеченные размеры предисловия, что его «Париж» пришлось издать отдельной брошюрой.
В своем очерке Виктор Гюго отмечал главенство Парижа над всеми остальными регионами Франции. Он писал:
«Хотите отдать себе отчет в том, что же такое этот город? Сделайте тогда странную вещь. Заставьте Францию вступить в борьбу с ее столицей. И тут же возникает вопрос: кто же дочь? кто мать? Сомнение, полное пафоса. Мыслитель попадает в тупик.
Оба этих колосса в своем споре доходят до драки. Кто же из них виноват в этом бесчинстве?
Было ли когда-нибудь видано подобное? Да. И это почти нормально. Париж идет вперед один, а за ним, против собственной воли и возмущаясь, следует Франция; в дальнейшем она успокаивается и рукоплещет; это одна из форм нашей национальной жизни».[142]
Виктор Гюго уверен, что «назначение Парижа – распространение идей. Бросать миру истины неисчерпаемой пригоршней – в этом его долг, и он выполняет его».[143]
По мнению Гюго, Париж – сеятель, он сеет во мраке искры, и «все, что вспыхивает то здесь, то там и искрится в рассеянных по земле умах, – это дело Парижа».[144]
Всегда изъявлять свою волю – таков удел Парижа. Вам кажется, что он спит. Нет, его воля бодрствует. Вот о чем не всегда подозревают преходящие правительства. Париж всегда что-нибудь замышляет. У него терпение солнца, исподволь лелеющего плод. Облака проплывают над ним, а он остается прежним. В один прекрасный день все свершено. Париж приказывает событиям совершиться. И Франция вынуждена повиноваться.
Виктор Гюго пишет:
«Прекрасен пожар прогресса, – его раздувает Париж. Ни на минуту не прекращается эта работа. Париж подбрасывает горючее: суеверия, фанатизм, ненависть, глупость, предрассудки. Весь этот мрак вспыхивает пламенем, оно взмывает вверх и благодаря Парижу, разжигающему величественный костер, становится светом, озаряющим умы. Вот уже три века победно шествует Париж в сияющем расцвете разума, распространяя цивилизацию во все концы мира и расточая людям свободную мысль».[145]
Жан Фуке. Иллюстрация «Правая рука (десница) Бога, изгоняющая демонов» на фоне острова Ситэ и собора. «Часослов Этьена Шевалье». XV век
В XVI веке Париж делал это устами Рабле, в XVII веке – Мольера, в XVIII веке – Вольтера.
Виктор Гюго убежден, что Париж «выполняет роль нервного центра земли. Если он содрогнется, вздрагивают все. Он отвечает за все, и в то же время он беззаботен. И этим своим недостатком он как бы усложняет собственное величие».[146]
А еще Париж – это «кузница славы», это «отправная точка успеха». Гюго пишет:
«Кто не танцевал, не пел, не проповедовал и не говорил перед Парижем, тот не танцевал, не пел, не проповедовал и не говорил вообще; Париж дает пальму первенства, и он же придирчиво оспаривает ее. Этот город, раздающий славу, подчас бывает скуп. Его суду подлежат таланты, умы, гении, но Париж зачастую и подолгу не признает самых великих и упорствует в этом».[147]
Вывод, который делает Виктор Гюго, – лучше не сказать:
«Париж вызывает ненависть, значит – любовь к нему является долгом. За что его ненавидят? За то, что он очаг, жизнь, труд, созревание, превращение, горнило, возрождение. За то, что Париж – великолепная противоположность всему тому, что царит ныне: суевериям, застою, скепсису, темноте, движению вспять, ханжеству, лжи. В эпоху, когда силлабусы[148] предписывают неподвижность, необходимо помочь роду человеческому и доказать, что движение существует. Париж это доказывает. Каким образом? Тем, что он – Париж».[149]
А теперь перенесемся во времени и рассмотрим Париж апреля 1625 года в романе Александра Дюма-отца «Три мушкетера». Мы не найдем там такой масштабной панорамы, как в романе «Собор Парижской богоматери», но тем не менее вполне можем представить себе места, связанные с жизнью героев романа. Так, например, мы можем узнать, что господин де Тревиль жил в доме на улице Старой Голубятни (rue du Vieux Colombier). Эта улица выходит к главному (восточному) фасаду церкви Сен-Сюльпис. Улица Могильшиков (ныне это улица Сервандони), где обитал д’Артаньян, отходит от южного фасада этой церкви. Так что, действительно, от своей квартиры до дома капитана королевских мушкетеров де Тревиля главному герою романа было рукой подать.
Кстати, а почему эта улица называется именем Сервандони? Все очень просто. Так звали итальянского архитектора Джованни Никколо Сервандони, который во времена действия романа Дюма даже еще и не родился. Но зато это именно он был автором проекта церкви Сен-Сюльпис, строительство которой началось в 1745 году и из-за нехватки средств затянулось почти на 130 лет.
Портос, кстати, тоже занимал большую и на вид роскошную квартиру на улице Старой Голубятни. А вот у д’Артаньяна средств хватило лишь на угол в комнате на улице Могильщиков. Эта комната представляла собой подобие мансарды.
Морис Лелуар. Три мушкетера. 1894 год
В романе Дюма господин Бонасье жил на улице Могильщиков, в доме № 11. Но тут следует отметить, что нумерация домов появилась в Париже лишь в XVIII веке, причем нумеровались тогда не дома, а двери, а сама нумерация шла «по кругу»: сначала по одной стороне, а потом по другой. В XIX веке приняли другую систему, и все дома перенумеровали. Так что однозначно сказать, какую систему использовал Дюма при написании романа, трудно. Но, похоже, идеальный кандидат на место, где мог жить д’Артаньян, – это дом № 16 – маленький двухэтажный домик с «подобием мансарды», как раз имеющий два отдельных входа, один из которых явно ведет на второй этаж. Впрочем, франкоязычная Wikipédia утверждает, что д’Артаньян жил в нынешнем доме № 12 по улице Сервандони. В качестве доказательства там приводится аргумент, что в доме № 11 обитала семья Бонасье, а сам д’Артаньян жил в доме № 12, поскольку в романе «Двадцать лет спустя» говорится: «С тех пор, как мы в нашем романе “Три мушкетера” расстались с д’Артаньяном на улице Могильщиков, № 12, произошло много событий, а главное – прошло много лет».[150] Но это явная путаница, ибо такая ситуация была бы возможна только при использовании старой нумерации домов, применявшейся до 1806 года, когда последовательные номера дверей располагались рядом и на одной стороне улицы. Но если так, то нынешний дом № 12 никак не может быть домом д’Артаньяна, ведь по старой нумерации он был домом № 7, о чем говорит та же Wikipédia. Прежний дом с номерами 11 и 12 должен был располагаться на несколько домов ближе к улице Вожирар, чем дом № 7. Короче говоря, это как раз та самая ситуация, про которую принято говорить, что каждый верит в то, во что хочет верить, и уже не столь важно – правда это или ложь, ведь для подтверждения своей правоты всегда находятся аргументы и даже факты…
В любом случае, улица, на которой обосновался д’Артаньян, и ныне идет вниз от улицы Вожирар к церкви Сен-Сюльпис. Это место находится в самом сердце Парижа, в двух шагах от Люксембургского сада, а во времена мушкетеров это было предместье, лежавшее за городскими стенами.
Атос жил на улице Феру. Эта улица проходит на расстоянии каких-то 50 метров от улицы Могильщиков, и она точно так же спускается от улицы Вожирар к площади Сен-Сюльпис.
Дом, где жил Арамис, был расположен между улицей Кассет и улицей Сервандони (он жил в маленькой квартире, состоявшей из гостиной, столовой и спальни). Так что, чтобы зайти друг к другу в гости, мушкетерам вряд ли требовалось больше пяти минут.