А что касается иностранцев, то многие из них, по мнению Андре Моруа, оказавшись в парижской атмосфере, меняются. Но даже и те, кто никогда не ступал на парижскую землю, знают его. Точнее, думают, что знают. Потому что Париж – это столица мира, в которой буквально каждая улочка имеет свое лицо.
Париж для Франции больше, чем столица. Париж – мозг этого огромного тела. Это вовсе не значит, что во французских провинциях нет выдающихся людей. В действительности коренные парижане занимают в стране место, соответствующее их числу. Но все великие люди провинции получают признание только в Париже. Репутация действительна только тогда, когда она подтверждена Парижем.
Андре Моруа любит Париж, и он пытается поделиться с читателями этой своей любовью. Но он умер в 1967 году, и, может быть, это даже хорошо, что он не видел того, что происходит в этом прекрасном городе в последнее время.
Сейчас же парадокс заключается в том, что Парижем не устают восхищаться в основном те, кто никогда в нем не были, то есть те, кто живут мифами и иллюзиями, навеянными произведениями искусства и старыми фотографиями, на которых нет уродливых небоскребов, пробок и просто какого-то невероятного количества «понаехавших тут», не умеющих и не желающих хорошо говорить по-французски. К сожалению, это судьба любого большого города, и, например, Москва – не исключение из этого грустного правила.
Французский философ и социолог Анри Лефевр не зря называл сегодняшнюю Францию подражанием «самым отвратительным чертам американской модели». Он писал, что нынешний Париж превращает «омерзительное в рыночную стоимость и делает из рабства обычай».[177]
В своей работе «Другие Парижи» (Les autres Paris) Анри Лефевр писал:
«Существует банальный Париж, Париж, который легко доступен. Для туристов? Не только для них. Многие парижане принимают на веру распространенный образ своего города: доступного, презентабельного и, следовательно, “нормального” и “самоочевидного” Парижа. Культура не играет здесь большой роли. Сколько “культурных” парижан довольствуется беглым просмотром Semaine de Paris или различных еженедельников, чтобы узнать, что происходит в столице Франции?»[178]
Очарование Парижа овладевает вами внезапно, как только вы прикоснетесь к парижской земле. Но только в том случае, если вы знали Париж и любили его задолго до этой первой встречи. Для знающего Париж по книгам, по живописи, по всей сумме познаний о нем этот город открывается сразу, как бы покрытый бронзовым отсветом его величавой истории, блеском славы и человеческого гения.
Проблема, по мнению Анри Лефевра, заключается в том, что раньше все жили семьями и бок о бок с соседями, все отлично знали свой район, потому что вели в нем, по сути, деревенскую жизнь или что-то вроде того. Каждый ощущал поддержку и мог рассчитывать на то, что ему подадут руку помощи. И раньше принято было говорить: «Как прекрасен мой Париж!» И все говорили на одном языке…
Сегодня все изменилось. «В Париже, – пишет Анри Лефевр, – который теперь необычайно разросся, включив в себя многочисленные пригороды, проживают множество людей со всего света: студенты, туристы, те, кто оказывается в нем проездом, и те, кто задерживается в нем на какое-то время, деловые люди и т. д. Вавилонская башня или великий Вавилон?»[179]
Улица Бобур у метро Рамбуто в Париже. 1960 год
И вот Париж уже превратился в «монструозный город», в котором каждый имеет некий «свой путь» и не слишком хорошо знаком с остальным.
А что же с образом города, столь дорогого и близкого Андре Моруа?
Анри Лефевр признает, что «бродить по современному городу, погрузившись в “думы одинокого прохожего”, приятно, но не более того, и вскоре такое занятие наскучивает, если оно не сочетается с другими интересами и проявлениями любопытства».[180]
А посему для большинства людей «образ города ограничивается банальностями, касающимися больших магазинов, мест, которые они посещают или которых они избегают».[181] В итоге, неоднозначность и сложность парижской реальности сводится к простой схеме. В свое время монументы играли важную практическую роль: они организовывали окружающее пространство и притягивали или отталкивали четко определенные категории людей.
Лавочка мясника. 1960-е годы
Типичный пример – Эйфелева башня. Она, как уже говорилось выше, стала символом, стала иконой Парижа. Она находит отражение во всевозможных открытках, «магнитиках» и прочих более или менее «китчевых» объектах.
Эйфелева башня – ее знают все, включая тех, кто в Париже не был никогда. Это ориентир, легко запоминающийся образ. И в этом смысле Эйфелева башня имеет соперников, также предлагающих себя на роль иконы: Собор Парижской Богоматери, Триумфальная арка и т. д. и т. п.
Но рядом, пишет Анри Лефевр, находится банальный, «обычный» Париж, и он уже за пределами ментальных образов. И такой Париж нравится далеко не всем. Это достаточно монотонные виды, одинаковые улицы с почти одинаковыми фасадами. И чтобы понять настоящий Париж нужно время и нужно желание.
Анри Лефевр пишет:
«Что лежит за этим зрелищем, за этой декорацией? Что скрывают эти прямые улицы? Нутро зданий за этой украшенной поверхностью содержит немало сюрпризов. Всякий, кто проникнет за эту ширму, откроет нечто совершенно иное: иногда очаровательное, но гораздо чаще никчемное; короче говоря, вещи, которые не видны прохожим через окна. В каждой квартире “формальные” комнаты, где производится прием посетителей, гостиная, столовая, комнаты, окна которых выходят на улицу, скрывают комнаты, в которых ведется повседневная деятельность, считающаяся недостойной дневного света, даже постыдной: кухня, ванная комната, туалет и т. д. Выстраивание перспективы сопряжено с “инсценировкой” повседневной жизни; оно организует ее; сцена определяет бесценное, то, что должно быть не здесь, а там: мы не раздеваемся на улице или в гостиной, мы занимаемся любовью на супружеском ложе (как принято считать); мы едим в столовой, но мы не готовим в ней. Распределение ролей в повседневной жизни не является функциональным в функционалистском смысле, но оно необычайно жестко определяет деятельность в пространстве с целями камуфляжа и представления в квазитеатральной манере; обстановка и стили мебели (остекленный кабинет, двуспальная кровать, комод, сервант, стол и т. д.) подчиняются этому привычному порядку подчеркивают его, монументально организуя пространство вплоть до малейших деталей. И этот порядок скрывается, но также раскрывается (в силу своей предписанности) фасадом. Фасад, таким образом, обладает множеством “свойств”; это не просто более или менее украшенная поверхность. Он характеризует образ жизни. Он определяет городское пространство и его использование (то, каким образом оно “используется”). Он обладает властью».[182]
На улице. 1945 год
По мнению Анри Лефевра, нынешний Париж – это «вездесущий и замаскированный город». И вряд ли кто-то из выходцев из Северной Африки способен понять и во всех красках описать его.
Вот и получается, что очень трудно теперь описать Париж без обращения к прошлому, без впадания в ностальгию и сожалений о потерянном рае. Только вот все эти сожаления не имеют отношения к действительному прошлому, ведь, например, еще 100–150 лет назад вместе с красотой в трущобах Парижа царствовал туберкулез.
Однако если все же как-то абстрагироваться от всего этого, то тот Париж, который был воспет Бальзаком, поистине великолепен. А Оноре де Бальзак в своей «Человеческой комедии» писал о французской столице так:
«Париж – это настоящий океан. Бросьте в него лот, и все же глубины его вам не узнать. Обозревайте и описывайте его, старайтесь как угодно: сколько бы ни было исследователей, как ни велика их любознательность, но в этом океане всегда найдется не тронутая ими область, неведомая пещера, жемчуга, цветы, чудовища, нечто неслыханное, упущенное водолазами от литературы».[183]
Очень точно подмечено! И при желании в современном городе еще можно найти какой-нибудь тупичок Монмартра, где сохранился прежний Париж. Но, к сожалению, эти тупички не входят в стандартные туристические маршруты, и приехавших в Париж больше привлекают помпезные Елисейские Поля, дикий по своей уродливости квартал Дефанс (аналог московского Сити) и витрины какой-нибудь Авеню Монтень (аналог московских ГУМа и ЦУМа).
Однако можно, если есть время, которого у туриста почти никогда нет, взять книгу Андре Моруа и пойти с ней, как с путеводителем, куда глаза глядят.
Писатель рекомендует, обращаясь к своей «иностранке»:
«Бродите. Доверьтесь своему инстинкту. Только так можно узнать город <…> Конечно, памятники нужно знать, но ограничиться только ими нельзя. Я показал вам Париж таким, каким его видят все. От вас самой зависит создать себе свой Париж. Одна из моих студенток-американок (она была из Калифорнии) могла описать подробно все витрины улицы Жакоб или Университетской: книжные магазины, антикварные магазины с их позолоченными стенными часами, изделиями из опала и слоновой кости, переплетами с гербами, миниатюрами, пастушками из саксонского фарфора. “У нас нет, – говорила она, – этих изумительных старинных улиц. Пусть у других городов тоже есть своя поэзия, но мы так впитали в себя очарование французских книг, что только в Париже нам все время кажется, будто мы все это уже видели. Некогда римляне, как, например, Цицерон, чувствовали себя в