«Мяско Ады напоминало молочную поросятину и было так же обворожительнона вкус, как она сама – на вид. Я обглодал ее тоненькие пальчики,отложил кисть, напоминающую теперь куриную лапку, в сторону и завистливопосмотрел на Кириенко,который стучал по тарелке большой мозговойкостью, выколачивая из нее...»
Белинский захлопнул книгу и воровато огляделся, словно кто-то из прохожих неведомым образом мог прознать, о чем он читает.
Да нет, наверное, он чего-то не понял. Наверное, это была какая-то игра слов. Не может же быть, чтобы всерьез писали о...
Он растерянно повертел в руках черный томик – и вдруг увидел на четвертой стороне обложки небольшую фотографию. И в ту же минуту Белинскому показалось, что угроза Инны сбылась. В самом деле – он сейчас ощущал себя именно так, словно его поразило громом от неожиданности...
– Венька! – услышал он призывный клич Валентины и увидел стоявшую неподалеку «Скорую». – У нас вызов, поехали.
Белинский забрался в кабину, все еще пребывая в состоянии некоего морально-нравственного ступора.
– Держи, вот твои пирожки. Два с яблоками. А два с курятиной. С печенкой не было, извини, – протянула пакет заботливая Валентина.
Веня машинально поднес пирог ко рту, откусил...
«Я отложил кисть, напоминающую куриную лапку, в сторону...»
Он успел выплюнуть непрожеванный кусок в окошко. Туда же полетел пакет с остальными пирожками. Валентина что-то возмущенно закричала, но Вениамин сидел, откинувшись на спинку, судорожно сглатывая, подавляя железистый привкус во рту и с трудом унимая тошноту.
А ведь тот эмчээсник дал правильный совет насчет тазика и унитазика! И Инна не зря остерегала даже открывать книжку Сорогина!
Вот сволочь, а? Да убить его мало за такую писанину!
Правда что – мало. Потому что убить человека можно только раз. И Веня опоздал, опоздал... Ведь Сорогин уже был убит.
Да. На портрете в книге «Приключения людоеда Васи» был изображен именно тот человек, которого Вениамин видел мертвым – и не просто мертвым, а убитым, с ножевой раной в боку.
Мирослав Понизовский. 1 августа 2002 года. Париж
– Это что, та самая Галери Лафайет? Нет, правда, та самая?! – услышал Мирослав восторженный голос рядом и сначала удивился, что кто-то здесь говорит по-русски, потом подумал, что русских-то как раз в Париже в наше время не считано, и только после этого наконец-то вспомнил про своего спутника.
Похоже, Париж окончательно заставил Шведова позабыть о его переживаниях. А вот Мирослав никак не может отвлечься от своих. Мобильник Николь по-прежнему не отвечает. Придется идти на авось. Конечно, не совсем ловко будет ворваться в дом, где тебя не очень-то рады видеть, тем более – ворваться без предупреждения, но ладно, ничего: пусть его посчитают русским медведем, главное – разузнать, где Николь и как с ней можно повидаться.
Совершенно непонятно все-таки, что имеют против него эти рафинированные французы, ее маман и пэр, так сказать. Ну ладно, пусть они потомственные, хоть и обедневшие аристократы, насчитывающие седьмой век родословной, однако же в четырнадцатом веке их прародитель – тот самый Брюн! – был не кем иным, как норманном, нормандским разбойником с большой дороги, вернее, с большого моря. Примерно таким же, как первый Понизовский – лихой волжский ушкуйник[11]. Тот и другой были пиратами, так что не фиг особенно кичиться благочестием!
Заводя сам себя, Мирослав уже почти бежал по узеньким тротуарам, и толпа, всегда клубящаяся вокруг Галери Лафайет, расступалась перед ним. В кильватере он слышал загнанное дыхание Шведова, но не мог замедлить шаг. Вот наконец-то закончилась рю Лафайет, начался квартал Друо. Вот рю де-Прованс, поворот на рю Друо, почтовое отделение, аптека, китайский ресторанчик, овощная лавка, витрины антикварных магазинов – ну вот он, этот дом! Синяя кованая решетка на двери, бронзовый кодовый замок. Не сменился ли код? Ура, хоть с этим все в порядке!
Гулко отдавались шаги в крутом дворике, громко капала вода в раковину – пасть льва. Мирослав вспомнил про Шведова, обернулся, придержал готовую захлопнуться дверь, давая ему пройти. Глаза у того все такие же – вытаращенные:
– Ваши знакомые живут в таком доме?!
– Да в центре Парижа практически все дома такие, – невольно усмехнулся Мирослав. – Что ни здание, то архитектурный шедевр. Безликие современные уроды иногда встречаются только на окраинах. Ничего, привыкайте к тому, что Париж не зря называют красивейшим городом мира. Так оно и есть. Проходите, проходите, нам сюда, налево.
Вошли в подъезд. При виде огромного – во всю стену – зеркала в совершенно антикварной мраморной раме и ковровых дорожек на узкой лестничке, штопором ввинчивающейся вверх, Шведов снова начал бледнеть. О господи, вот уж дитя Совдепии, поросль, взращенная в хрущобах!
Мирослав торкнулся в лифт. Ну что же, чудес не бывает: у кого нет ключа, тот топает пешком.
– Здесь лифты запираются, ключи только у хозяев, – пояснил он. – Ну да ничего, нам всего лишь на четвертый этаж. Ничего страшного.
Лесенка узенькая, почти отвесная, зато дубовые ступени и перила отполированы до зеркального блеска, а дорожка придерживается медными прутами, каждый из которых – антикварное достояние.
На третьем этаже Мирослав оглянулся. Шведов был бледен.
– Что с вами?
– Голова закружилась...
Да, лестница слишком крутая, слишком, так сказать, винтовая. Пришлось сделать привал.
– Да я ничего, – пробормотал Шведов. – Это так, с непривычки. Очень уж много впечатлений. Пошли, что же я вас задерживаю.
На самом деле Мирослав и сам был не прочь перевести дух и слегка одуматься. Давно надо было этим заняться, между прочим. Во-первых, дома у Николь может никого не оказаться. Во-вторых... во-вторых, как бы не вышло у него совершенно то же, что и у Александра Андреевича Чацкого: «Спешил, летел, дрожал – вот счастье, думал, близко!» Что ждало бедолагу потом, общеизвестно. Не пришлось бы и Мирославу Понизовскому восклицать: «Сюда я больше не ездок! Карету мне, карету!»
Да, не исключено, что его ждет большая позоруха. Но теперь уже обратной дороги нет. Печально, что свидетелем возможного скандала окажется этот растерянный мальчонка. Да уж ладно, Шведову выбирать не из чего: либо оскандалившийся помощник, либо никакого!
Подбадривая себя таким нехитрым и не самым веселым балагурством, Мирослав поднялся на четвертый этаж, оглянулся на пыхтящего Шведова, сделал глубокий вдох, повернулся к двери, уже занося руку к звонку, – и вдруг заметил, что дверь приоткрыта. Ну слава богу, значит, дома кто-то есть!
– Пардон? – Мирослав несколько раз стукнул в дверь. – Мадам Брюн? Мсье?.. Пардон? Пюиж антрэ?[12]
Никто не отзывался, и какое-то время царила полная тишина, как вдруг до Мирослава долетел сдавленный стон, перешедший в какое-то мычание, а потом дробный перестук. Было такое ощущение, что кто-то изо всех сил бьет ногами по полу.
Забыв о церемониях, необходимых в этом дворянском гнезде, Мирослав рванулся вперед и влетел в квартиру. Влетел – и остановился на пороге столовой, онемев, оглохнув и ослепнув при виде царящего вокруг разгрома.
Гнездо оказалось разорено, да еще как! До основания!
Картины сорваны со стен, стулья перевернуты, обивка из лионского шелка распорота, фарфор перебит, серебро раскидано по всей комнате. Мирослав тихо, горестно вскрикнул, увидав разбитыми часы, которые всегда приводили его в восторг, потому что пастушка казалась ему слегка похожей на Николь. Теперь от часов осталось только белое мраморное крошево и выломанный циферблат, слишком тяжелый и прочный, чтобы погнуться. Фигурные стрелки, правда, замерли в полной неподвижности: часы остановились от удара.
Боже мой! Кто это сделал?! Зачем?! И где Николь?
Услышав шаги за спиной, Мирослав резко обернулся, но это был Шведов, который пробежал мимо него в дальний угол. Только сейчас Мирослав заметил, что там кто-то лежит, придавленный перевернутым тяжелым креслом. Видны были только длинные стройные, очень загорелые ноги, которые судорожно молотили по воздуху, да слышалось то же сдавленное мычание.
Николь?! Мирослав кинулся вперед и помог слабосильному Шведову сдвинуть кресло.
Ох нет, это не она. Слава тебе, господи! Это какая-то смуглая девушка, похожая на арабку. Огромные глаза мечутся из стороны в сторону, руки стянуты за спиной, а рот заклеен пластырем. Это она мычит. Небось замычишь тут!
Шведов уже осторожно отклеивал пластырь от ее рта. Мирослав принялся распутывать ее руки, мельком обратив внимание, что разметавшиеся по плечам волосы девушки покрашены в платиново-блондинистый цвет. В сочетании со смуглой кожей это казалось странным и даже пугающим. Как будто парик надела.
С силой втянув в себя воздух, девушка сначала закашлялась, а потом резко выдохнула – и разразилась такой скороговоркой, что даже Мирослав, свободно говоривший и прекрасно понимавший по-французски, в первое мгновение ничего не понял, ну а Шведов и вовсе отпрянул испуганно.
– Наконец-то! – выкрикивала девушка. – Наконец-то вы появились! Но вы опоздали! Николь увезли!
Мирослав покачнулся. До сей поры он цеплялся за надежду, что с Николь, несмотря на царящий вокруг разгром, все будет в порядке. Только теперь до него дошло, сколь призрачна и наивна была эта надежда.
– Кто увез? Куда?!
– Какие-то двое. – Она села и лихорадочно принялась стаскивать с рук остатки пластыря. Ее так трясло, что каблучки на босоножках издавали мелкий перестук по полу. Красивые смуглые ноги дрожали, и короткая узкая юбка сползала все ниже и ниже, открывая все больше и больше жизненного пространства. Вскоре всем заинтересованным лицам стало известно, что девушка носит черные стринги.
Другое дело, что ни Мирослава, ни, похоже, Шведова это нисколько не интересовало. Мирослав не сводил глаз с лица девушки, словно пытался вытянуть взглядом из нее информацию, а Шведов ошалело озирался по сторонам, и непонятно было, чем он больше ошеломлен: роскошью обстановки, размером причиненного ей ущерба или причудами собственной участи, которая без предварительного перехода перенесла его из одной криминальной ситуации в другую. Кроме того, он не понимал ни одного слова и мог реагировать только на эмоции.