Бедняга князь Цицианов чуть не плакал, когда перед ним во Владикавказе предстали два столичных «мажорите» в хрустящей от новеньких ремней форме. «Ну и что мне с вами делать?» – было написано на его дряблом, иссеченном, как сланец, лице. Особенно недружелюбно он косил на Бенкендорфа: немец, чуть ли не воспитанник вдовствующей императрицы, убьют – благоволения не жди. Впрочем, Воронцов был не лучше. Его дядя-канцлер опередил племянника письмом, где, между прочим, предупреждал командующего: «Он у нас один».
«До первого же громкого дела! – клятвенно обещал себе Цицианов. – А там – курьерами в Санкт-Петербург. С вестями о победе…» С шеи долой.
Аж пыхтя от неудовольствия, князь выписал молодцам ордер и отправил через весь город к казармам уланского полка, где царили особая грязь и мордобой. Пусть полюбуются. Может, и сами оглобли поворотят! А поворотить было от чего.
Лагерь не отличался ни римской четкостью планировки, ни римской же дисциплиной. Везде расхаживали разбойничьего вида субъекты – небритые, в лохматых бараньих шапках, надвинутых на глаза, в бурках и с длинными – на три четверти шпаги – горскими кинжалами в серебре, свисавшими не сбоку, а по центру пояса, прикрывая мужское достоинство. Вновь прибывшие шарахались от них, принимая за местных, пока кто-то из грозных узденей не обложил их по матушке.
«Горцы» на поверку оказались штабс-капитанами, ротмистрами и господами полковниками. Они окликали друг друга непристойными прозвищами и ежеминутно хватались за свои грозные тесаки. Слова «дуэль» здесь не существовало, зато прирезать товарища в ссоре считалось делом плевым и даже как бы житейским. Неделей позже Воронцов и Бенкендорф посетили что-то вроде офицерского бала в пустом амбаре на краю города. Имелись и дамы – жены служащих, маркитантки, прачки и прочая прелесть. Ровнехонько посреди мазурки с улицы зашел некий недовольный музыкой прапорщик и дал трубачу в ухо. Его попытались прогнать, но он пустил в ход кинжал, и один из разнимавших упал. Беднягу унесли, а кровь на полу засыпали песком и продолжили танцы.
– Не удивлюсь, если по ту сторону постов абреки назначают друг другу секундантов и отсчитывают по десять шагов от барьера, – с раздражением бросил Михаил.
– Взаимное влияние культур, – осклабился Бенкендорф. – Наши дичают.
В первый день он очень не хотел входить в казарму. Мялся, что-то рассуждал о теплом климате, потом решился, пожал спутнику руку и с видом утопленника заявил:
– Ты, Миша, не вдруг иди. Подожди немного.
Воронцов не понял:
– С чего? Вместе пришли, вместе и…
– Посмотри на меня, – с некоторой брезгливостью бросил Шурка. – Ты бы вот, например, по такой роже не дал, если б мы не были знакомы?
Воронцов вынужден был согласиться, что остзейская внешность друга вызывает известную неприязнь.
– Вот и не ходи со мной, – оборвал Бенкендорф. – Тебе-то за что попадет?
Но Михаил чувствовал род ответственности за приблудного флигель-адъютанта. И они вошли вместе.
Не так страшен черт, как его малюют. Да и особых чертей в казарме не оказалось. Так, для виду – порычали, показали зубы и отстали. Тем более что пару дней спустя началась новая потеха на аванпостах. Владетель крепости Гянджа хан Джеват заключил договор с персами и вклинился в Закавказье, совершая чувствительные набеги на небольшие русские гарнизоны. Встречаться с крупными силами он не рисковал, но и терпеть его разбойничьи выходки было не с руки. Сам собой назрел штурм.
Накануне первого боя Воронцов мучился бессонницей. А Шурка всю ночь читал «Разбойников» Шиллера, и лишь розовая полоса рассвета произвела на него умиротворяющее действие. Подкошенный усталостью, он повалился на плащ и уснул, по-младенчески подложив под щеку ладонь. Михаил лежал рядом, глядя на его руку с мелкими рыжими волосками, шевелившимся от дыхания, и думал, что вот, быть может, все так и кончится. Он родился и прожил двадцать один год, его учили многому, без чего легко было обойтись. Простой пули достаточно, чтобы прервать его существование. Зачем он долбил пять языков? Штудировал древнюю историю и римское право? В семь лет вместе с сестрой встал к балетному станку, а в десять уверенно вольтижировал на лошади. Зачем ему ломали пальцы на фортепьяно? Если сейчас важно только одно – насколько проворно он будет перезаряжать ружье и спускать курок? Завтра решится главное – трус он или нет. Ветераны недаром посмеивались, что Кура близко и молодым будет где выполоскать штаны. Правда это или нет, что, идя в атаку, человек непроизвольно опорожняет желудок? Такая стыдобища!
Михаил снова посмотрел на Шурку, тот спал, не мучаясь досужими страхами. Умереть? Опозориться? Прославиться? Воронцов дал себе слово во время штурма не терять друга из виду: мало ли что? Чувство ответственности несколько успокоило его. Однако наступление смешало все карты. Главным образом, потому, что у каждого из них имелась своя рота. Расставлены они были не близко. Атака началась по сигналу, едва рассвело, чтобы, как говорили старожилы, успеть сделать дело до жары. «И так упаримся, – ворчали они. – Слава богу, вода под боком. Ополоснуться опосля. Кому доведется…»
Гянджа не казалась Михаилу особенно грозной – так, воронье гнездо на круче. Глинобитные стены, кое-где камень, кое-где дрова. Широкий палисад с кольями, укрепленный мешками с песком. На равнине снести такую фортецию не составило бы труда. Но здесь характер местности был таков, что стрелки, рассыпавшись по балками и утесам, могли уничтожить огнем до половины штурмующих, прежде чем они приблизятся к укреплениям. Благо что старые кремневые ружья – частью турецкие, частью трофейные русские – не обеспечивали меткости. Из сотни выпущенных пуль хорошо, если десяток находил жертвы. Пока горцы перезаряжали, возились с порохом и запалом, целились, их противники уже успевали пробежать дистанцию. В правильной войне стреляли шеренгами: одна дала залп, отступила, пропуская вперед товарищей с ружьями наготове, вторая жахнула, вновь шаг назад, выходит третья, а первые две – не зевай, знай, сыпь порох на полку да скусывай патрон. Но здешний мутный народец строя не признавал и палил беспорядочно, кто когда успеет. Это создавало непрерывное щелканье, но не обеспечивало кучности. Кучность же при отсутствии верного прицела – единственный козырь. Так учили в полку, и так было написано во всех книжках по тактике.
На деле вышло не совсем. Защитники били часто и непрерывно, так что пули сыпались, как крупный град. Рои злых железных пчел свистели в воздухе, и Михаил прежде побежал через них, чем успел осознать, насколько это опасно. Он понял, что уже в деле, только когда справа от него упал ротный, потом сзади послышался вскрик, но потонул в общем «ура!», которым ободряли себя солдаты. Воронцов видел, как привычные к атаке офицеры преспокойно останавливались среди железной вьюги, окликали своих, отчитывали, подгоняли и даже смеялись – надсадно и хрипло от бега. У всех уже были примкнуты штыки – в штурм хороша рукопашная.
Лестницы, как всегда, отставали. Их тащили по несколько человек под прикрытием огня товарищей. Передние шанцы не выглядели высокими. Капитан Котляревский, который только вчера выиграл у Миши хороший английский ремень из свиной кожи, решил одолеть их без подручных средств. Он повел свою роту на укрепления, и в этот момент выстрел с высокого кавальера ранил его в ногу. Капитан захромал, запнулся о камень и упал, став легкой мишенью. Рядовой Богатырев из его роты кинулся к командиру, Воронцов последовал за ним. Солдат подхватил Котляревского, перекинул его руку себе через плечо, начал поднимать, и в этот миг вторая пуля ударила его в спину. Богатырев охнул, вскинул безусое лицо вверх, словно хотел выпустить душу в небо, и грянулся оземь. Михаил едва успел поймать капитана под вторую руку. «Беги, щенок! – злобно хрипел на него раненый. – Оставь меня, сопля, накроют обоих!»
Но Воронцов довольно живо потрусил с ношей к ближайшему пригорку, за которым можно было спрятаться, и, сгрузив там капитана, ринулся обратно. Ему уже казалось, что штурм кончится без него, что все не понимают, как он оказался сзади, что поставят задержку в укоризну, что другие уже взобрались на стены… Тут он увидел Шурку. Стоя на гребне шанца, тот размахивал неизвестно как попавшим к нему знаменем, потом воткнул его в щель между камнями, а сам начал отмахиваться саблей от наседавших защитников. Возле него никого из наших не было.
Однако эта гордая эскапада продолжалась недолго. С криками: «Слезай, дурень!» – на укрепление устремилось сразу множество народу, смяло гянджийцев, опрокинуло и повалило дальше. А Бенкендорф мелькнул еще пару раз впереди и уже через несколько минут показался на вершине одного из бастионов. «Ура! – вопил он, как сумасшедший. – Бей гадов!» И размахивал знаменем, точно собирался им драться.
Михаил задрал голову, сглотнул слюну и, сгорая от досады, ринулся вперед. Сражение утянуло его в сады, потом на форштадт. Он тоже бегал и тоже кричал, плохо соображая, что именно. В конце оказалось, что рота под его командованием захватила целый список объектов, ни один из которых Воронцов припомнить не мог. У него все еще стояла в глазах фигура Шурки на шанце, заслонившая собой все остальные впечатления. За Гянджийское дело Михаил получил орден Святой Анны, а Бенкендорф – свой первый Георгиевский крест.
Котляревский с забинтованной ногой прихромал вечером сказать поручику спасибо. Он служил давно, и в нем было столько пуль, что одна лишняя не портила компанию. Однажды ему зацепило картечью лицо, отчего правая щека перестала двигаться, рот перекосило, и говорил он не без усилия. При сей страшной внешности Котляревский оказался мужик добрый, отдал Мише ремень, предложил фляжку местного коньяку и развлекал его здешними байками часа два, пока не явился пьяный в стельку Христофоров сын и не рухнул на свой плащ лицом вниз.
– Парень празднует победу, – рассмеялся гость. – Завтра дай ему опохмелиться еще по холодку. Иначе днем голову от жары сплющит.