Позднее граф не раз вспоминал Шуркины слова, когда доходили известия о заграничном путешествии царевичей. Прошли три года, и вот Христофорыч собственной персоной шел по улице Шуазель явно в поисках особняка Воронцова.
Глава 4. Барышни и верблюд
Париж
Для начала Михаил Семенович выругал друга за то, что тот посмел остановиться не у него, и потребовал немедля перевезти вещи. Шурка согласился не без колебаний, поскольку имел к первому министру Дюку Ришелье секретное поручение. Но, в конце концов, жить в доме, где тебе рады, всегда лучше, чем во дворце, где едва терпят.
– Я думал, ты в Мобеже, – оправдывался Бенкендорф. – Так зашел, посмотреть. Ришелье назначил мне встречу на вечер. Может быть, прогуляемся хоть куда-нибудь?
Ни одни глаза в мире не могли так трогательно умолять о самых простых вещах, как эти выцветшие осколки чухонских небес. Михаил отложил дела – впрочем, не самые важные – и сподобился выбраться с Христофорычем в Булонский лес. Меньше всего тамошняя растительность напоминала дубравы в русском понимании слова.
– А лес-то где? – осведомился Шурка, вылезая из коляски. Вокруг простирались ровные дорожки, обсаженные каштанами, старые вязы, под которыми на траве за узорными скатертями восседали целые семейства парижан. Девочки в бантах весело махали ракетками, подбрасывая пернатый волан. На чугунных скамейках в тени кустов жасмина бабушки, неспешно шевеля спицами, вели с поседелыми ухажерами разговоры о счастливых временах, когда еще не было ни якобинцев, ни русских, а их величество Людовик… тут назывался номер и рассказывался милейший анекдот, полный тонкой иронии, совершенно чуждой новому поколению.
– Если ты ожидал попасть в чащу с медведями, то должен тебя разочаровать, – хмыкнул Михаил.
– Ну, мы и не охотиться пришли, – примирился с окружающим Бенкендорф. Он вообще принимал мир таким, какой есть. Это экономило массу времени и душевных сил. После Вены они с Воронцовым не виделись. Теперь Шурка размахивал руками и рассказывал о множестве личных и служебных неприятностей. В целом он был благополучен: женат и при новой должности начальника штаба гвардии. Но детали…
– И вот я снова подал рапорт с предложением создать Жандармский корпус, – жаловался Христофорыч. – Никакого ответа. Обидно! Когда мне отказали в восемьсот седьмом, я понимал: война, свободных офицеров нет. Но сейчас все выходят в отставку. Многие бы захотели…
В 1807 году, когда наши отношения с Францией были фальшиво теплы, группа русских офицеров побывала в Париже, чтобы по благодушному разрешению Наполеона изучить работу его военного министерства. Каждый вывез свое. Петрохан преисполнился уважения к интендантской службе противника. А вот Бенкендорф положил глаз на жандармов. Вернувшись домой, он взахлеб рассказывал, сколько пользы в провинции приносит корпус. Взбаламутил массу народу и подал на высочайшее имя рапорт. Документ остался без последствий.
– Я в толк не возьму. Дело полезное. Я говорил с Сергеем Волконским. Вы друг друга не любите, но он благородный человек и готов служить. Государь твердит о реформах. Ясно, они не всем понравятся. За войной лишь было отложено. Но теперь ждем-с. После его обещаний в Польше даровать конституцию многих чуть паралич не разбил. Он кем думает на местах помещиков в чувство приводить? А их с крестьянами за шивороты растаскивать? Ведь нет гарантии, что наши лапотники обрадуются государевой liberté.
– Шура, милый, – мягко остановил друга Воронцов, – я не знаю, о чем думает государь. Но искренне тебе не советую связываться с Волконским и с людьми, которых он рекомендует. Хотя бы потому, что это будут не твои, а его люди.
– Вот еще досада, – продолжал Христофорыч. – Киселев хвалил мне полковника Пестеля. Малый написал целый трактат об устройстве жандармерии. Умно. Дельно. Правда, несколько мрачновато. Все размышления клонятся к карам небесным. И народу слишком много хочет. Не корпус – целая армия. С кем воевать? Однако парень с головой. И я не могу его взять! Некуда. Таких много, они хотят трудиться над исполнением обещаний государя. Все в нетерпении. Это может плохо кончиться.
– А ты с Денисом говорил? – осведомился граф. – У него масса мыслей на сей счет.
– Не говорил и не буду, – вдруг обиделся Бенкендорф. – Врун. Ты читал его мемуары? Он половину подвигов моих улан приписал своим гусарам. И ничего. Все от его галиматьи в восторге! А на мои записки никто внимания не обратил!
Авторское самолюбие Шурки страдало. Он был первым, кто догадался написать о двенадцатом годе и опубликовал воспоминания в «Военном журнале». Однако немецкая пунктуальность помешала ему как следует наврать. Сухо, точно, страшно.
– Саша, тут секрета нет, – попытался утешить его Воронцов. – Сейчас все хотят подвигов. Славы. Красоты военного бытия. «Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской…» А ты что написал? Даже мне тошно стало. Рассказал, как мы в наступлении жрали кору с деревьев. Как неделями ждали обозов с продовольствием. Как не брали пленных, потому что их нечем кормить, обирали французов до нитки и выгоняли в поле на тридцатиградусный мороз дохнуть. Кому это сейчас надо? Люди и так знают, как было на самом деле. Им подавай сказку про победу. Давыдов их понял.
– Но это ложь! – возмутился Христофорыч. – Можно, значит, бессовестно заливать?
– А ты, когда волочишься за очередной… дамой, что ей плетешь о своих геройствах?
– Это разные вещи! – вспылил Бенкендорф.
– Выходит, одни и те же.
– Не знаю, – протянул Шурка в раздумье, теребя нижнюю губу. – Денису Бог дал живое перо. А я только саблей в ухе могу ковыряться. Но все-таки, наверное, надо по совести.
– Кому надо?
– Ну, потомкам… не знаю.
– У тебя они, может, и будут, – с грустью бросил Воронцов. – Так не у всех же.
– Да, моя жена – ангел, – живо отозвался Христофорыч, – и уже на сносях. А ты все тянешь!
Михаил промямлил что-то невразумительное.
– И как твоя матушка допустила, чтоб ты женился на вдове? – съязвил он.
– О! Был le scandale[11] с обмороками, отказом давать благословения et cetera[12]… Я кое-как объяснил, что командовать мною поздно, лысый уже весь, и если не хотят принять ту супругу, которую я привел в дом, то я отказываюсь плодить внуков. Убийственный аргумент. Мою maman подкосило, как картечью. Сменила тон, встретилась с невестой и, как поняла, что мы уже нашустрили новое поколение Бенкендорфов, на все согласилась. Лишь бы внуки, и лишь бы скорее. Словом, я счастлив. Да ты-то что?
Воронцов помрачнел.
– Видишь ли, Саша, – начал он, не зная, как продолжать, – брак такое дело… Ты же знаешь, я не люблю ничего менять. Мне нравилась тогда, в пятом году, одна швея-полька в Вильно… Какие были черные глаза! Просто чудо. И потом еще в восьмом в Петербурге вдова Боур.
– Подожди, подожди, Вильно, Петербург – это хорошо, но здесь-то ты как живешь?
– Не жалуюсь. Есть разные дамы, их можно посетить, приятно провести время. Но это не то. Платишь деньги, тебя развлекают. Иной раз кажется, так честнее. Кому мы, в сущности, нужны? Мне тридцать шесть. Полголовы седой. Барышням может не понравиться.
Бенкендрф воззрился на друга с глубоким удивлением.
– Это ты про себя? Six feet of handsome[13], как говорят твои англичане. Хоть сейчас пиши портрет и рассылай принцессам.
Михаил хмуро рассмеялся.
– Да, это пока я в форме и не слишком натрудил ногу. Но перед женой придется предстать во всей красе. А у меня в боку дырка с кулак, да и другие прелести от пуль и картечи. Словом, ничего приличного я показать не могу.
– Да брось ты! – беспечно отмахнулся Шурка. – Женщины это обожают. Следы твоих геройств и мучений! Не знаю, как где, а у нас в России любовь начинается с жалости. Вообрази, сколько чудных крошек ко мне в объятья привела моя контузия! Я бы дорого дал, чтобы иметь еще и твою изредка прихрамывающую ногу. Charmant! Просто charmant!!
– А одноглазым не хочешь стать, как Кутузов? – хмыкнул Михаил. Он смотрел на друга и думал: «Черт возьми! Лысый, картавый, шарахнутый по голове ядром, так что последнюю память отшибло. И на тебе – женат, счастлив».
– Тут ведь не знаешь, какая попадется, – вздохнул граф. – А вдруг не то?
– Заведешь любовницу.
– Шурка! – рассердился Михаил. – Что ты мне голову морочишь?! Я и сейчас могу завести любовницу. Зачем жениться? Выведу корпус в Россию, потолкаюсь на балах, найду что надо.
– Это дело, – одобрил Христофорыч. – Только зачем тянуть? В Париже русских барышень пруд пруди. Пока наши войска тут, все спешат прокатиться. Кто тебе мешает начать искать?
Граф смутился. Действительно, а кто мешает? Занятость? Да, точно. Много дел.
– У меня много дел, – отчеканил он. – И совсем нет свободного времени… Вот в Москве…
– Хочешь, я тебе прямо тут, не сходя с места, найду жену? – поразительно, но Бенкендорф не издевался.
– В Булонском лесу? Она что, олень? – фыркнул граф.
Вместо ответа его друг отстегнул от пояса черный кожаный футляр, извлек из него походную подзорную трубу – удивительная запасливость! – и, приложив к глазу, начал обозревать окрест.
Спутники стояли на краю пологого склона. Песчаная дорожка уводила вниз в заросший сиренью овраг, дальше опять поднималась наверх, где над откосом, за стеной каштанов, прогуливалась нарядная публика.
– Всех не знаю, – сообщил Бенкендорф, – но вообще, кое-кто есть. Вот, например, графиня Головина с дочками. Хотя они не подходят. Мамаша тайно приняла католичество и мечтает выдать девок замуж за здешних потрепанных аристократов… Вот Княгиня Белосельская с тройняшками. Чудно! Жаль, запрещено многоженство. Можно было бы взять троих сразу, но, с другой стороны, они одинаковые – никакого удовольствия… Стоп! А это кто? Глазам не верю! Лиза! Лиза Браницкая. Не может быть! Они с матушкой не в Петербурге?