– Я никогда не думал, что вы, Александр Иванович, можете меня так опозорить, – сухо бросил Воронцов, принимая оружие.
– Я же говорил, что мне сегодня не нужно было ездить на бал, – устало протянул полковник.
Особняк Браницких, нанятый на окраине в Сент-Оноре, выходил на улицу торцом с башенкой. Высокая медная дверь – пластинчатая, как рыцарский панцирь – вела не в холл и не на лестницу, а во внутренний двор. Его белые плиты были истерты, словно кусочки старого мыла. В центре стоял пятиугольный колодец, напоминавший шахматную фигурку. За кустами шиповника, щедро клонившими тяжелые ветки на дорожку, слышались голоса. Не видя гостя, сестры Раевские и их очаровательная тетка болтали за накрытым к чаю столом. На коленях у них лежало рукоделие. Лиза чем-то возмущалась. Рассудительная Екатерина ее поддерживала.
– Он не любит и не уважает нас! – горячилась мадемуазель Браницкая. – Раз позволил себе даровать полякам конституцию раньше, чем русским. Безобразной сцены на балу не было бы, если бы нас не вынуждали терпеть в своем кругу таких людей, как Малаховский! Вчера они служили Наполеону, сегодня в тех же чинах приняты в нашу армию. Завтра снова повернут оружие. А государь ведет себя так, будто не может простить нам победы…
– Это унизительно, – согласилась Катя. – С поляками обращаются, как с фарфоровыми. А нами можно стены конопатить. Твоя maman права, когда говорит все, что говорит…
«Газет начитались», – подумал Михаил. Его не удивило, что барышни обсуждали политику – дома их братья, женихи и почтенные папаши вели бесконечные споры о действиях Александра Павловича в Вене и Варшаве. Графа поразило только то, как точно Лиза облекла в слова мысль, давно крутившуюся у него на языке: «Государь не может простить нам победы». Горько. Противоестественно. И… абсолютно верно.
Посчитав неприличным прислушиваться к дальнейшей беседе, Воронцов двинулся по колоннаде, огибавшей дворик. Вскоре он вступил под своды каменной веранды, откуда дверь вела в прихожую. Там его и встретил запоздавший привратник. Лакей нежился в резной тени от миртовых деревьев в кадках, выставленных на свежий воздух. Увидев гостя в генеральском мундире, он вскочил с кресла, явно барского, и вытянулся в струну.
– Как о вас доложить, ваше высокопревосходительство?
– Теперь уж я сам о себе доложу. – Михаил бросил ему на руки шляпу. Раздраженный жест свидетельствовал о неодобрении вальяжной лени, с которой вели себя слуги в доме графини Браницкой.
Лакей смутился пуще прежнего и побежал отворять перед носом гостя оставшиеся двери. Их оказалось немало, ибо дом был старый, похожий на крепость, с узкими коридорами, низкими потолками и совершенно кошачьими лесенками. При взгляде на них становилось ясно, что построен он в XVI веке, во времена религиозных войн, когда каждый спасался как мог, и ничто не гарантировало безопасности, кроме толстых стен. Михаилу живо представились картины Варфоломеевской ночи, звон шпаг, крики и метание факелов. К счастью, не весь особняк принадлежал временам Екатерины Медичи. Анфилада комнат второго этажа была вырвана из когтей мрачного Средневековья и перестроена в просвещенном вкусе. Именно здесь и располагались жилые покои графини Браницкой. Лакей проводил Михаила Семеновича в гостиную, а сам исчез. Вместе со шляпой, что немало позабавило графа. В ожидании хозяйки он огляделся по сторонам и нашел, что старушка уютно устроилась. Его окружала петербургская мебель из карельской березы – госпожа Браницкая не отказывала себе в удовольствии путешествовать с собственными столами и диванами. Гобелены на стенах, возможно, были «родными» дому, зато иконы и портреты между ними – семейными реликвиями.
Графа привлекло изображение мужчины в парике и фельдмаршальском мундире времен матушки-императрицы. У того были крупные породистые черты лица, широкие скулы, выпуклый высокий лоб и насмешливая складка губ. Михаил сразу узнал портрет князя Потемкина кисти Лампи, пожалуй, самый лучший из виденных им прежде. Взгляд светлейшего уловить не удавалось. Князь смотрел в сторону от зрителя, и это почему-то раздражало Михаила. Ему захотелось, чтобы бирюзовые глаза увидели его. Чтобы человек на холсте расхохотался или нахмурился.
– Нравится? – раздался сзади низкий, глубокий голос. Графиня вступила в комнату и приветствовала гостя степенным поясным поклоном. Так делали все русские дамы старше тридцати, когда приседать в реверансах им уже не позволяла комплекция. – Работа редкая. Больше такой не увидите.
Граф облобызал пухлую ручку Александры Васильевны, хозяйка плавным жестом указала ему на диван у окна. Там за небольшим круглым столиком он и вынул из папки принесенные бумаги. В глубине души Михаил Семенович надеялся, что госпожа Браницкая понимает в них столько же, сколько он сам и не станет мучить его вопросами. Не тут-то было. Сохранявшая завидную остроту зрения графиня пользовалась очками только для солидности. Ее длинные пальцы живо шуршали документами. Как оказалось, последние были разложены в неправильном порядке. За что ее сиятельство не преминула выговорить гостю. Кое-чего недоставало, что-то описывалось недостаточно подробно. Александра Васильевна поминутно восклицала: «А этот лес? Он ваш, или просто так на плане нарисован? Его в сказках нет». Или: «Запруда на реке какого года постройки? Акведук над ней каменный?» Излишне говорить, что Воронцов, своих имений в глаза не видевший, не знал, чем удовлетворить ее любопытство. Он сидел, как на иголках. Отвечал невпопад. Был уличаем в неосведомленности и даже в откровенной лжи.
Графиня насмешливо поглядывала на него поверх очков, а Михаил чувствовал себя учеником, проваливающимся на экзамене. «Черт возьми, я командир корпуса!» – думал он, всеми фибрами души стремясь в Мобеж, где у него не было ни одного упущения по должности. В этот миг служба представлялась ему истинным раем, каменной стеной, прочнейшей из житейских защит. «Господи, за что они меня так мучают?» – взмолился генерал. И тут старуха сказала:
– Все это не годится.
Воронцов непроизвольно открыл рот.
– Ваш управляющий вас обманывает, это видно невооруженным глазом, – продолжала строгая метресса. – И что самое скверное – вы ему в этом потакаете.
– Я? – поразился Воронцов. – Но я там даже не был…
– То-то и беда. Там живет четыре тысячи человек. Вы им толком не хозяин, не судья и не защитник от произвола властей. Они нищают, спиваются, бегут, а вам и дела нет.
– Но послушайте, мадам. – Михаил не знал, почему оправдывается. – Я служу с восьмисотого года. Отпуск имел один раз для излечения от лихорадки. Жены у меня нет, за имениями смотреть некому.
– А им-то что? – Александра Васильевна постучала очками по плану. – Невинным душам, отданным Богом на ваше попечение? Вы обязаны поспевать, молодой человек. Иначе не достойны носить свое звание. Дворянин – не только слуга царю, но и отец крестьянам. А вы кому отец? Гулякам-офицерам, наплодившим долгов по кабакам и у публичных девок?
Она сердилась и не скрывала этого.
– Теперь надумали их продавать. – Барыня ткнула пальцем в толстенную папку с подушной сказкой за прошлый год. – Гоже ли? И ради кого?
– Это мое дело. – Генерал не намерен был выслушивать нравоучений. – Если вам угодно торговать имение, назовите цену. Если нет, то я сыщу другого покупателя.
– Долго искать будешь! – рассмеялась графиня. – Деньги-то тебе нужны немалые. Таких сейчас, почитай, во всем Париже нет. Потерпишь и меня, старуху, с моей правдой.
– Сударыня, я лишь прошу вас держаться предмета нашей сделки. – Воронцов усилием воли подавил гнев. – Возможно, вы правы и мои крепостные заслуживают лучшего хозяина. Но теперь не об этом речь. Доверенные под мою команду люди в крайних обстоятельствах. Я не могу бросить их на произвол судьбы. Угодно вам покупать?
Александра Васильевна задумалась. Сидела напротив него, склонив голову набок, и долго молчала, покусывая дужку очков.
– Да-а, – протянула она наконец. – Видала я в жизни дураков. Но таких… И в кого вы, с позволения спросить, уродились? Дед ваш, Роман Большой Карман, возами взятки брал. Тетка за копейку душилась, позументы со старых камзолов спарывала. Дядя-канцлер целые таможенные сборы умыкал, за его воровством чуть торг с китайцами не прекратился…
– Сударыня! – вскричал Воронцов, потрясенный ее наглостью. – Кто вам позволил? Вы понимаете, что говорите? Да если бы мне хоть на секунду пришло в голову… я бы никогда не переступил порога этого дома! Да ваш хваленый дядя сам… целые рекрутские наборы…
– Молчать! – рявкнула графиня, поднимаясь с дивана и шумно роняя документы на пол. – Как смеешь? Щенок! – Она метала глазами шаровые молнии. – Мой дядя! Да ты хоть знаешь, кем он мог бы тебе быть?
– Я слышать вас более не желаю. – Михаил не повысил голоса. Он просто побелел, как крахмал, и, вскочив, торопливо направился к двери.
– А бумажки твои ты мне предоставляешь собирать? – крикнула ему вслед старуха.
Генерал не удостоил ее ответом.
Оказавшись на лестнице, он не сразу понял, куда идти в этом запутанном, тесном доме. Сунулся в один коридор, во второй. Чиркал по нависшему потолку макушкой, задевал о беленые стены плечами, от чего на рукавах его мундира оставался мел. Наконец ему удалось найти выход. Веранда, пусть другая, тоже открывалась во внутренний двор. Квадратики солнца на полу, дрожь китайских роз в кадках. Черт возьми! Что же делать с документами? И со шляпой? Злодей-привратник опять куда-то запропастился. Не возвращаться же. Глупейшее положение! Войти в комнату и сказать: «Извините, графиня, вы тут насорили моими бумагами, а мне они еще пригодятся!»
– Ваше сиятельство, – сзади послышались торопливые шаги. За его спиной в полутемном дверном проеме появилась Лиза. Она выглядела испуганной и несчастной. В руках у нее были папки и свернутый трубой план имения, подбородком девушка прижимала шляпу.
Михаил Семенович протянул руки, чтобы принять все это, сграбастал крайне неловко и уставился на мадемуазель Браницкую с нарочитым недружелюбием. Она ведь была из клана врагов. Что за противное семейство!