Каково же было удивление Саши, когда утром, едва рассвело, он, вместо бренчания костяных бубенчиков и звука рожка, услышал с улицы хорошо знакомый лязг металла и дружный топот множества лошадей. Решив, что вернулись казаки, адъютант встал, накинул шинель и вышел на крыльцо, чтобы вступить с ними в перебранку: «Сучьи дети! Вам куда было сказано двигаться? Дорога до Москвы столбовая!» Слова застыли у него на губах. Прямо во двор въезжали конные артиллеристы в характерных французских киверах с острыми загнутыми вперед гребнями черного цвета.
– Смотрите-ка! Да здесь русский! – сказал один другому.
– Возьмите его на мушку, – приказал обер-офицер.
Он подошел к Казначееву и красноречиво протянул вперед ладонь, требуя оружие. Глупо было сопротивляться. Но и подчиниться с первого раза – тоже недостойно. В результате Саша украсил физиономию неприятеля двумя выбитыми зубами. После чего раскаялся в отсутствии должной кротости. Лишившись передних коренных, кто хочешь озвереет. И артиллеристы показали дураку, как следует отвечать на вполне вежливую просьбу.
Упромыслив в деревне нужное число кур, французы повернули назад. Им важно было где-то харчеваться. Из отрывочных фраз, которыми они обменивались, Казначеев понял, что накануне произошло большое сражение, что Бонапарт победил, и русские оставляют Москву. Последнему пленный не мог поверить. Его посадили на круп позади одного из солдат, связали руки и больше не трогали. По прибытии в расположение своей части артиллеристы сдали Казначеева начальству. Оказалось, что таких, как он, пруд пруди, и скоро их погонят к городу, где Наполеон собирается торжественно принимать депутацию с ключами. Пленных было много. Оборванные, грязные, с кое-как перевязанными ранами, они сидели на земле и имели вид людей, вышедших из преисподней. Усталость и равнодушие изображались на лицах. Вчера эти люди сделали все, что могли. Не их вина, что жертвы оказались напрасны. Когда от одного из унтер-офицеров, судя по погонам из желтого сукна, карабинера, Казначеев узнал, какие это жертвы, ему сразу расхотелось говорить.
– Тыщ до тридцати считают, – бросил тот. – Должно, больше. Начальство завсегда нашего брата убавит.
– Куда же нас теперь, дядя? – не без робости спросил Саша.
– Вас-то? – прищурился карабинер. – Вас-то, слышь, к Бонапарту собирают. Хочет офицеров по Москве протащить, чтобы все, значит, на засранцев полюбовались. Виданное ли дело – православные церквы нехристям сдавать? А нас, лапотников, смекаю, в ближайшем лесочке уложат. Им, вишь ты, самим жрать нечего.
С этими словами пожилой унтер отвернулся и уже больше не промолвил ни слова. Казначеев не знал, какова была участь остальных пленных, но офицеров действительно вышвыривали из общих куч и формировали из них нечто вроде длинной цепи. «Триумфатор гребанный!» – возмутился Саша. Однако все оставалось без движения еще пару дней. Устав стоять, люди садились и даже падали на землю, какое-то время их не трогали, но при приближении каждого верхового, в котором охране грезился порученец с требованием вести русских к императору, пленных снова поднимали и заставляли держаться на ногах до изнеможения. О воде, еде и естественных человеческих надобностях французы, похоже, не подозревали.
2 сентября около полудня произошло некое движение от головы колонны к хвосту. Офицеров подняли, попытались построить, что вызвало не только тупое сопротивление, но и истерические смешки. Потом развернули в сторону Москвы и, подгоняя пиками, заставили шевелиться. Прямо в пути сменился конвой. Казначеев, все время смотревший себе под ноги, заметил это только по звучанию ругани. Вместо «Diable!» послышалась «Пся крев!» Он понял, что почетная миссия издеваться над безоружными возложена на поляков, и поздравил себя с новым несчастьем.
Дорогой Саша получил нагайкой, но поскольку всех вокруг охаживали, как коров, смирился. Часа в два дня их пригнали к Поклонной горе, отстоявшей от города версты на три. Здесь авангард французской армии был уже выстроен королем Неаполитанским для торжественной встречи императора. Казначеев впервые увидел вблизи маршала Мюрата. Удивительно красивый мужчина с длинными черными локонами ниже плеч, в кричащей накидке – чуть ли не мантии – поверх кавалерийского мундира, он держал в руке шляпу с таким числом разноцветных перьев, что походил на петуха, оторвавшего себе хвост и вертевшего его, не зная, что с ним делать.
Через несколько минут перед авангардом остановилась группа всадников – Бонапарт в окружении свиты. Корсиканец слез с лошади. Довольно грузно. Выбросил вперед руку, в которую кто-то из генералов положил свернутую в трубку бумагу – план города. Помимо своей воли Казначеев вытянул шею, наблюдая за происходящим. Полчаса французы пялились в сторону Первопрестольной. Ничего не происходило. Наполеон несколько раз подносил к глазу подзорную трубу, потом приказал дать выстрел из пушки, как бы оповещая затаившихся московитов о своем нетерпении.
Ничего.
Наконец его величество махнул перчаткой, приказывая войскам двигаться в сторону города. В ту же секунду поднялся весь авангард, а следом стоявшая за ним часть центральной армии. Конница и артиллерия скакали во весь опор, пехота бежала. Топот, скрип колес, стук оружия. Земля загудела, словно в ее недрах было пусто. Пыль разом поднялась и не оседала, пока Великая армия по щелчку пальцев не остановилась как вкопанная у Дорогомиловской заставы. Пленных тоже пригнали сюда. Саша никогда не был в Москве и не чаял посетить ее таким манером. Город показался ему очень странным. Он гудел. Слабо, но явственно. Отчего рождался этот звук, никто не знал, пока не переменился ветер, и со стороны реки не потянуло гарью.
Между тем Бонапарт терял терпение. Несколько раз его наглотавшиеся пыли солдаты возобновляли крик: «Vive Napoléon!» Но их хриплые голоса срывались от ветра. Погода была солнечная, однако странные порывы, вызванные тягой пожара, едва позволяли держаться на ногах. Словно тысячи печей одновременно открыли заслонки и повеяли обжигающим воздухом. Вскоре показались и клубы дыма. Наполеон спешился возле Камер-Коллежского вала и снова застыл в ожидании. Кажется, он уже догадался, что ему никто не принесет ключей, но все еще надеялся на депутацию почетных граждан. Может быть, русские настолько дики, что не знают, как встречать победителей? А может быть, мирные жители его просто боятся? Император махнул рукой, заиграла музыка, пехота и конница стройными рядами двинулись в город.
Миновало десять минут, полчаса, час. Терпению корсиканца пришел конец. И в тот миг, когда он уже собирался садиться на лошадь, чтобы самому ехать во вражескую столицу, к нему во весь опор подскакал неаполитанский петух. Теперь перья красовались у Мюрата на голове, но вид он имел растерянный и, докладывая, несколько раз развел руками, что было уж совсем не по уставу. Пленные переглядывались, не понимая, в чем дело. К ним подлетел адъютант Бонапарта поляк Вельсович, он что-то бросил командиру конвоя генералу Малаховскому. У того вытянулось лицо, и оба они почти в один голос закричали, обращаясь к ничего не понимавшим русским:
– Что это значит?! Ваш город пуст! Кто-нибудь скажет правду?!
Пленные молчали, зная о случившемся не более Бонапарта. В воздухе засвистели нагайки. Послышались гневные выкрики на польском. Кажется, добрые соседи использовали любую возможность, чтобы хорошенько всыпать вчерашним разорителям Варшавы. Император между тем пребывал в неспокойном состоянии. Он мял печатку, несколько раз засовывал ее в карман, потом с треском натянул не на ту руку. Стоявшие близко от него ряды солдат шевелились, нарушая команду «смирно». Люди переглядывались, пожимали плечами, повторяя слова «дьявольщина» и «ловушка». Радостные минуту назад, французы стали насторожены и злы. Праздник оказался испорчен.
По знаку Наполеона ему подвели низенькую арабскую лошадь, очень изящную, но почти дамскую. Авангард армии, не останавливаясь, шел в город. За императором двинулась конница. Пленных тоже повлекли вослед, хотя уже никакой триумфальной надобности в них не было. Проехав Ямскую слободу, Бонапарт спешился на берегу Москвы-реки и сел на косогоре, наблюдая, как его войска заполняют улицы. Пехота и артиллерия тянулись по мосту, верховые искали броды. На другом берегу войска разделялись на небольшие отряды и постепенно занимали караулы. Арбат был пуст. Направив коня по сему славному проспекту, император вглядывался в пустые окна с сорванными занавесками. Витрины еще не были разбиты, и многие вещи лежали на своих местах. Но город без хозяев пугал.
Единственные обитатели Москвы, которых корсиканец увидел в этот день, были француз-аптекарь с семейством и раненый французский полковник Ожеро, брат маршала, накануне поставленный к ним на постой. Они с любопытством прилипли к стеклу. Бонапарт подъехал к дому, задрал голову и несколько мгновений смотрел на забытых горожан, отчего госпожу аптекаршу сморило. Затем, ни слова не говоря, Наполеон двинулся дальше. Так он доехал до Боровицких ворот, окинул насмешливым взором красные стены Кремля и бросил через плечо:
– Voilà de fières murailles![16]
После чего удалился внутрь.
Некоторое время пленные топтались в виду круглой Кутафьей башни, но в Кремль их не пустили. Вместо этого разбили на группы и под конвоем разделившихся поляков повели, огибая стену, вниз к реке. «Тут нас и потопят, – устало подумал Казначеев. – Была нужда все утро бегать?» Вероятно, так считали и ляхи. Потому что, когда подскакал адъютант Мюрата и стал им что-то втолковывать, махая рукой в сторону Тверской, конвоиры огрызались, не желая выполнять приказ. Молодой человек, тоже красавец и тоже в перьях, разразился гневной итальянской тирадой, поминая Пресвятую Деву, тысячи чертей, свою мать и польских кобыл. Результатом его препирательства с генералом Малаховским было движение части пленных в Замоскворечье, а части в обратную сторону, к Тверской и Симонову монастырю. Как оказалось, в последнем уже размещаются французские артиллеристы – старые Сашины знакомые. Оставаться здесь было нельзя.