Всех бедствий, пережитых Казначеевым в Москве, невозможно было описать. 27 сентября, после того как Великая армия потекла вон из города, он вышел на Владимирский тракт. Поспешавшие к оставленной неприятелем столице казаки графа Орлова-Денисова наткнулись на него у заставы. Взяли на круп и через день бестолковой езды все-таки доставили к своим.
Дальше служба Казначеева была обыкновенной. Месяц он провалялся в Можайске. Потом о нем вспомнил генерал Балашов, затребовал к себе. В начале зимы Саша захотел вернуться в действующую армию. Перешел Березину и уже в заграничном походе попался на глаза Воронцову.
– Сейчас по приезде вы напишете рапорт и сядете под арест, – сказал ему граф на обратном пути в карете. – Через трое суток вас выпустят. Далее поступайте, как считаете нужным. Государь снисходителен в вопросе о дуэлях. Но даже если дело не пойдет законным путем, вас ждет разжалование.
Адъютант кивнул.
Париж
Ящик был из красного дерева с окованными серебром углами. Его внутренность, обитая ярко-зеленым бархатом, имела неглубокие ложи для пистолетов и пороховницы. Изящное творение итальянской фирмы братьев Коминаццо – знаменитых на всю Европу продавцов легкой смерти. Коробка с дуэльным оружием лежала на столе графского кабинета. Лучшая пара из коллекции Воронцова. Сегодня утром Михаил Семенович достал ее в ожидании разговора с Казначеевым.
Три дня Саша провел на гауптвахте, затем явился к командующему, получил бумагу с выговором и дал подписку об отказе от поединка. Оба знали, что это ложь, а так как воспитание заставляло их избегать обманов, чувствовали сильную неловкость.
– Я все же не понимаю, – начал было Воронцов, – зачем именно стреляться? – Все он прекрасно понимал. Но должен был испытать последнее средство. – Можно подать рапорт. Изобличить Малаховского как изменника и палача.
– Я единственный свидетель, – веско заявил полковник. – Остальные в земле. Одного моего слова будет недостаточно. Малаховский от всего отопрется.
Граф повернулся к нему спиной и нервно забарабанил пальцами по подоконнику.
– В конце концов, Александр Иванович, вы штабной офицер, вы дурно стреляете… А Малаховский слывет бретером.
– Это не важно, – с удивительным простодушием отозвался адъютант. – Если есть на свете справедливость, то ему не жить.
Лицо графа исказила болезненная гримаса.
– Один мой друг, капитан Арсеньев, на ваш манер считал, что дуэль – суд Божий. Вздумал стреляться из-за невесты с графом Хребтовичем, тоже поляком, представьте себе. У нас в полку тогда намечалось три дуэли. Две пары я помирил, а собственного друга не смог. Ухлопали Дмитрия, с первого выстрела. И вам могут башку продырявить.
– Значит, так должно быть, – спокойно сказал Казначеев. – Я знаю историю с Арсеньевым. Граф Хребтович тогда вынужден был уехать из Петербурга: его подлость в сманивании чужой невесты из-за дуэли стала всем известна. Если убьют Малаховского, он будет наказан. Если меня, то, благодаря огласке, о причине поединка узнают в свете, и ему уже шила в мешке не утаить. Странно звучит, Михаил Семенович, но мертвому мне поверят больше, чем живому.
– Возьмите хотя бы мои пистолеты, – сказал граф. – Вы уверены, что секундантов там не будет?
Адъютант кивнул.
– Я не хочу никого вмешивать с нашей стороны. И так у вас будут неприятности. Сначала Малаховский возмущался нарушением правил. Педант. – Сашины губы презрительно искривились. – Но когда я напомнил ему, что он теперь служит в русской армии, а у нас законы насчет поединков весьма строги, ясновельможный пан изволили с крайнею неохотою согласиться.
– Даже помолиться за вас и то толком нельзя! – с раздражением бросил граф. – Ступайте.
Казначеев взял коробку со стола и ровным шагом проследовал к двери. Он знал, что его сиятельство, чуть только створки захлопнутся, сядет работать и будет остервенело лопатить бумаги одну за одной, лишь крайней сосредоточенностью выдавая внутреннее напряжение.
Утро едва золотило верхушки буковых деревьев. У корней еще царила зеленоватая мгла. Венсенский лес дремал, прищурив корявые веки, когда Саша въехал под его сень с западной, наиболее запущенной, стороны. Здесь и днем-то бывало немноголюдно. А в предрассветный час только сонные птицы, вспугнутые стуком копыт, взлетали и снова садились на тяжелые ветки. Казначеев огляделся по сторонам, ища противника. Малаховский расхаживал у раскидистого дуба, росшего особняком на лужайке. Поляк был один.
– Вы задержались, господин полковник! – воскликнул он, едва завидев врага.
Адъютант невозмутимо вытащил из кармана серебряный брегет, щелкнул крышкой, посмотрел на циферблат, затем, прищурившись, на небо и покачал головой.
– Пять ровно, как условленно.
– Ваши часы опаздывают!
– Возможно, ваши спешат. – Александр сохранял ледяную вежливость. Между ними уже все было сказано, к чему препираться? – Начнем, пожалуй.
Казначеев спрыгнул с седла и привязал своего мерина у кустов рядом с лошадью противника. Животные мирно пощипывали листья, не проявляя друг к другу ни малейшей неприязни.
– Повторим условия, – потребовал Малаховский. – На пистолетах. Десять шагов. Стреляем, пока один не упадет.
– Пока не будет убит, – уточнил Саша. – Согласитесь, ведь можно и поскользнуться.
Малаховский кивнул. Его раздражало самоуверенное спокойствие полковника. Хотелось вывести его из себя, заставить кипятиться. У этих русских свинцовая кровь!
Саша демонстративно продул пистолеты.
– Воспользуемся вашими или моими?
– Каждый своим, – бросил генерал, извлекая из кожаного саквояжа крупнокалиберный кухенрейтер.
Казначеев не смог сдержать улыбку.
– Вы собрались охотиться на слонов?
– Нет, – поджав губы, заявил поляк. – Хочу добить вас наверняка. Однажды вы уже улизнули.
Он вынул саблю, воткнул ее в землю и отсчитал десять шагов. В этом месте полковник оставил свой клинок. Затем противники повернулись друг к другу спинами и двинулись к разным сторонам поляны, считая про себя. Было договорено отмерить еще десять шагов. Почти одновременно они обернулись лицом друг к другу, подняли пистолеты и по взаимному кивку начали сходиться. Александр не торопился спускать курок. По совести трудно было определить, какая сторона «оскорбленная» и кому первому стрелять? Но с формальной точки зрения, оскорбителем был Казначеев. Видимо, Малаховский так и считал, потому что, не пройдя пяти шагов, нажал на курок.
Адъютант сначала увидел белое облачко у ствола поляка, а потом услышал выстрел. Надо признаться, кухенрейтер хлопал, как железная дверь. А бил… без промаха. Леше обожгло правое бедро. К счастью, он стоял боком, пуля прошла навылет, разорвав мундир, кожу и мышцы. Целился Малаховский явно в живот, чтобы потом сказать, что хотел попасть в ногу – известный трюк. Но, видать, рановато бахнул.
Зато теперь все козыри были на руках у Казначеева. Выдержав первый выстрел, он имел право подозвать противника к барьеру и бить по нему, как по неподвижной мишени. Это жесткое правило почти не оставляло поляку шансов. Не позволяя себе отвлекаться на боль, полковник сделал Малаховскому знак приблизиться. Но тот не двинулся с места. Допустив один промах, он не собирался идти на поводу у дуэльного кодекса. Вот если бы были секунданты! Тогда бы генерал не ударил в грязь лицом и пошел бы к покачивавшейся сабле. А сейчас… кто их видит? Кто сможет доказать?
– Стреляйте! – поляк сплюнул под ноги. – А то истечете кровью.
В его голосе слышалась насмешка. Саша понимал, что противник прав: дырка у него в бедре здоровенная, скоро начнет кружиться голова, и он не сможет как следует прицелиться. Если же Казначеев промажет, то невредимый Малаховский быстрее перезарядит пистолет и добьет его уже без всяких правил, пока сам адъютант будет только хромать к своему ящику с дуэльными принадлежностями. Не думая более ни секунды, Саша спустил курок.
Хорошее у графа оказалось оружие. Ай да братья Коминаццо! Итальянская работа! Малаховский дернулся и сел на землю. Как, бывает, садятся шарнирные куклы с подрезанными веревками. А потом стал заваливаться на бок, выбросив вперед руку и продолжая жать на курок, словно из пустого пистолета все еще могла вылететь пуля. Отшвырнув от себя бесполезное оружие, Казначеев зажал обеими руками рану на бедре и поспешил к генералу. Если бы тот оказался жив, по всем правилам, адъютант вынужден был бы позаботиться о нем. Стыдно сказать, но Саша молился, чтобы поляк был мертв.
Так и случилось. Пуля ударила в грудь и, вероятно, разорвала сердце. Похвалить себя за меткость полковник не мог: он целился в голову. Приписать удачу следовало чистой случайности. Или вмешательству Провидения. Что Саша и сделал. Он нагнулся над противником, чтобы, как полагается, осмотреть рану и послушать, нет ли слабого стука. Хотя заранее знал, что нет. Но кодекс… Он расстегнул белый генерал-адъютантский мундир, на котором кровь выглядела отталкивающе яркой. Тонкий холст рубашки уже взмок и затрещал под пальцами. Руки полковника наткнулись еще на что-то плотное, тоже испачканное кровью. Оно лежало между мундиром и рубашкой в небольшом батистовом мешочке, приколотом булавкой к подкладке. На ощупь это была бумага.
Нехорошо обирать покойников, но в Казначееве заговорил штабной. Перед ним был враг. У врага пакет. Саша живо извлек мешочек, схваченный на живую нитку, разорвал край и достал оттуда продолговатый конверт с сургучной печатью бурого цвета. Приглядевшись, он понял, что на ней оттиснут всадник с поднятым над головой мечом – герб Великого княжества Литовского. Несколько мгновений Казначеев колебался, потом надломил сургуч. Лист был продольно согнут и сложен три раза. Правый нижний край пострадал от пули, поле во многих местах запачкала кровь. Кое-где чернила поплыли, но не настолько, чтобы смазать текст. Некоторое время адъютант подержал письмо на ветру, давая ему просохнуть, а потом поднес к лицу. Оно было написано по-французски.
«Его сиятельству лорду Чарльзу Киннерду.