Марта 10 дня. Варшава.
Ваше сиятельство!
Мы имеем все основания полагать, что Россия уже нынешним летом введет войска в Турецкую Молдавию, поддержав, таким образом, греческих повстанцев. В Новороссии скапливаются силы этеристов, которым под руководством генерала Ипсиланти определено нанести первый удар. Обрушив всю силу своего оружия на Турцию, император Александр получит несомненный успех и полную доминанту над древней Элладой. Иные европейские державы уже не будут иметь участия в судьбах народов, опрометчиво вверяющих свой жребий Петербургу. Насколько сие сродно интересам Великобритании, судить Вам.
Ныне британская корона, предложив царю свое благородное соучастие в освобождении греков, наткнется лишь на запирательство и будет отодвинута от решения балканских дел. Иной оборот события примут, если Россия, уже ввязавшись в турецкую войну, окажется отвлечена новыми заботами. Тогда она вынуждена будет просить помощи державы знатной, всеми в Европе уважаемой и служащей примером политических добродетелей.
Вы спрашиваете, Ваше сиятельство, что за происшествие может отвлечь алчное внимание Петербурга? Смею ответить – восстание моих несчастных соотечественников. В настоящую минуту царь убежден, что сделал для поляков все, чтобы они прославляли его имя. Но конституция и сохранение армии не заменят нам ни свободы, ни отобранных земель. Лишь когда Польша будет восстановлена в границах 1772 года и вернет независимость, мы обретем покой. На этих условиях мои соплеменники готовы оказать Великобритании названную услугу. Она может потребоваться также, если русские начнут действовать во Франции против короля Луи. Все, чего мы просим, жертвуя своей кровью, это возрождение державных прав Речи Посполитой. Вашего сиятельства нижайший слуга князь Адам Чарторыйский.
P.S. Прошу покорно ответное послание передать через вручителя сего генерала Малаховского, преданного патриота Польши и горячего поклонника Великобритании».
Дочитав до конца, Казначеев почувствовал, что у него кружится голова, а по губам ведет холодком – верный признак скорого обморока. Он засунул бумажку за пазуху, сел на землю и привалился к дубу. Крайняя слабость овладела им. Только страх быть найденным возле трупа придал Саше сил. Он не без труда снял мундир, располосовал рубаху, перетянул бедро, а потом, опираясь на саблю, побрел к лошадям. Добрый мерин позволил хозяину кое-как взобраться в седло и ни шатко ни валко понес его прочь из Венсенского леса.
На следующее утро командующему доложили, что его желает видеть какой-то француз, представившийся Эженом Ожеро, бывшим полковником. Воронцов досадливо нахмурился. Он был занят. Письмо, привезенное вчера Казначеевым, жгло руки. Михаил прочитал его сразу. И сразу же знал, что с ним делать. Но, по своему обыкновению, отложил окончательное решение до «утро вечера мудренее». Встал, еще не было шести, умылся холодной водой и сел писать рапорт государю. Нужно было изобразить происшествие с дуэлью. К рапорту прилагались показания полковника Казначеева о причине поединка. А кроме того, злополучное письмо. В столь щекотливом деле граф не позволил себе никаких комментариев.
Но это не значит, что их у него не было. Адам Чарторыйский – бывший министр иностранных дел и бывший друг царя. В момент нападения Франции на Россию он находился в Варшаве, где его отец собрал сейм, провозгласил восстановление независимости и потребовал от всех поляков на русской службе сложить с себя мундир. Что сын и сделал. Когда же русские войска в обратном шествии вернулись на польские земли, Адам стал закидывать венценосного друга меморандумами, умолял не мстить полякам, а даровать им все то, за что они сражались, добровольно, в качестве жеста милосердия. Сие благородное самоотвержение должно было купить сердца пылкой нации. Странно, но Александр именно так и поступил. Все признавали, что в ореоле этой глупости государь был воистину велик!
Сейчас перед Воронцовым на столе лежал документ, самым наглядным образом изобличающий плоды насильственной любви. Поляки хотели бунтовать, впрочем, как и всегда. Михаил Семенович сознавал, что столь секретную бумагу нельзя переправить в Петербург с простым курьером. Надобен особый посыльный, способный не только довезти пакет, но и незаметно вручить прямо в царские руки. Таковым был Бенкендорф, уже заканчивавший дела с Ришелье. Следовало ознакомить его с содержанием письма, дабы забывчивый Христофоров сын принял дело как кровное. И вот, когда командующий уже привел мысли в порядок, ему доложили об Ожеро.
– Препроводите, – недовольно поморщился он, пряча письмо в ящик стола и поворачивая ключ в замке.
В светлый графский кабинет вошел человек лет тридцати с небольшим. Среднего роста, пропорционально сложенный и довольно изящный. Голову он клонил немного набок, как бывает с людьми, которым прострелили шею. Лицом гость напомнил Воронцову его друга, генерала Сен-При, эмигранта на русской службе, в конце тринадцатого года умершего в Вильно от ран. Это, помимо воли, расположило Михаила Семеновича к посетителю.
Вошедший церемонно поклонился. А когда граф указал ему на стул, остался стоять, как бы подчеркивая: они были и остаются врагами, снисходительность победителя неуместна. Во всем его облике сквозила какая-то нервная щепетильность. Воронцов обратил внимание на старенький фрак с засаленными лацканами и безупречно застиранные воротнички. Было видно, что внешняя опрятность давалась господину Ожеро не без труда. Однако посетитель из последних сил старался скрыть, что нуждается.
– Ваше сиятельство, – произнес он. Голос у него был мягкий и спокойный. – Совершенно случайно до меня дошли слухи о вчерашней дуэли. Не стоит удивляться, в Париже новости за час становятся общим достоянием. Я имел несчастье знать господина Малаховского в Москве. Я видел то, что происходило в этом монастыре. Вот, – гость протянул Воронцову, несколько листов, исписанных каллиграфическим почерком, – мои показания. Возможно, они подтвердят перед судом слова господина Казначеева и тронут сердце вашего государя.
С этими словами он поклонился и собирался уже идти, но граф остановил его. Михаил Семенович встал, вышел из-за стола и, приняв бумаги, протянул гостю руку.
– Господин Ожеро, мне трудно выразить вам свою благодарность. Без сомнения, то, что вы здесь изложили, будет принято во внимание императором и смягчит участь моего адъютанта.
По хмурому лицу посетителя мелькнуло подобие улыбки. Было видно, что давняя история мучила его, и вот теперь явился случай развязаться с угрызениями совести.
– Генерал Малаховский подлец, – заключил он. – Но там было много подлости.
– Согласен с вами, – кивнул Михаил Семенович, выжидая, что еще скажет гость.
И тут Ожеро прорвало:
– А знаете, – с неожиданным вызовом бросил он, – я тоже был в плену, после Березины. И с нами тоже не церемонились.
– Не стану спорить, – вновь кивнул Воронцов. – Но не мы к вам пожаловали.
– Но вы сейчас стоите в Париже!
– Не имею причин извиняться. – Граф сухо кивнул.
Ожеро снова повернулся к двери, чтобы уйти, но хозяин кабинета еще раз удержал его.
– Вы родственник маршала?
– Брат.
– Поддерживаете с ним связь?
– Как? – Гость пожал плечами. – Он в Голландии. Границы перекрыты.
– Не все. – Воронцов усмехнулся. – Хотите написать ему письмо?
На лице Ожеро отразилось недоверие.
– Услуга за услугу, – подбодрил его Михаил Семенович. – Я желал бы отплатить вам добром. Из Мобежа мы свободно обмениваемся почтой с голландской стороной. Я могу послать курьера.
Было видно, что Ожеро колеблется.
– Это слишком щедрый подарок, – протянул он.
– Не слишком, за голову моего адъютанта. При изложенных вами обстоятельствах государь, скорее всего, закроет глаза на поединок.
Воронцов указал гостю на стул возле круглого столика, подал бумагу и перо. Чернильницу Ожеро взял сам, руки у него слегка подрагивали. На несколько минут он задумался, потом склонился и начал что-то быстро писать. Вероятно, гость нервничал и с трудом мог отрешиться от присутствия постороннего, поэтому послание вышло недлинным. Закончив, Ожеро аккуратно согнул лист в конверт, граф ссудил его сургучом, и письмо было готово. На внешней стороне гость весьма красиво вывел свой адрес: гостиница «Шартье», Вандомская площадь – и протянул командующему.
– Вы меня крайне обязали, ваше сиятельство.
– Обяжу, когда придет ответ, – улыбнулся Воронцов.
Они простились чуть теплее, чем встретились. Графа не оставляло ощущение, что он еще услышит об этом человеке.
Глава 8. Приятные знакомства
Париж
Лизины бриллианты закладывать не понадобилось. Деньги пришли быстро, и сделка состоялась в течение двух недель после памятного разговора в Сент-Оноре. За это время граф посетил особняк Браницких не раз. Так уж получилось, что разговаривал он, главным образом, с барышней, которой грозная матушка давно передоверила все дела по хозяйству. Лиза свободно разбиралась с купчими, закладными, планами имений, ревизскими сказками и отчетами управляющих.
– Не бог весть какая кухня! – повторяла она, раскладывая по порядку бумаги Михаила Семеновича. – Тут нет ничего сложного, вы мигом все поймете.
При подробном знакомстве с собственными документами Воронцов был вынужден согласиться. Хорошо еще, что мадемуазель Браницкая не делала из своих познаний святая святых ордена домохозяек.
– А ваша матушка разве не соизволит почтить нас присутствием? – осведомился гость во время повторного визита, когда они с Лизой расположились за тем же столиком в той же гостиной, где старая графиня устроила ему разнос.
– Соизволит, соизволит, – кивнула Лиза. – Как только найдет в себе душевные силы. Она трусит. Наговорила вам колкостей и не знает, как теперь извиниться.
– Ей вовсе не нужно извиняться, – смешался граф.
– Нужно, – покачала головой девушка. – Вы просто не понимаете, поскольку живете вдали от старых родственников. Пожилым людям, как детям, нельзя давать распускаться. А то они измучат и себя, и других. Моя мама – честный и порядочный человек. Она сможет взять себя в руки.