Нельзя сказать, чтобы Воронцов пренебрегал живописью. Но, служа в столице, он так ни разу и не вырвался в бывшую королевскую резиденцию – дела, недосуг. Христофорыч же изящными искусствами манкировал, но повесился бы, если б по приезде в Петербург не смог надменно бросить: «Видели мы этот Лувр – дыра!»
В Квадратном салоне специально для русской публики был выставлен новый конный портрет императора Александра кисти Крюгера. Уплатив положенную пеню, друзья вступили под своды Большой галереи, где толкались толпы народу. Бенкендорф повлек Михаила в глубину длинной, невероятно вытянутой анфилады. Ее стены с полу до потолка были завешаны картинами: большими и маленькими, круглыми и прямоугольными. Пейзажи, натюрморты, портреты, исторические полотна, изображения святых соседствовали в полном беспорядке, сплошным ковром покрывая каждый дюйм свободного пространства.
Поминутно хотелось остановиться, чтобы рассмотреть хоть что-нибудь. Но Шурка не позволял другу задерживаться, пробиваясь через толпы глазеющих, как шхуна через ледяные торосы. Музеем интересовались решительно все: венгры, пруссаки, итальянцы, даже татарские стрелки из Мишиного корпуса. Вокруг батальных сцен народ в форме выстраивался кучами и вел затяжные дискуссии, которая тут «Ватерлоо», а которая «Лейпциг», и где, собственно, чей полк.
– Дурья твоя башка, – внушал долговязому английскому драгуну обер-офицер Елисаветградского гусарского полка в восхитительном ментике из леопардовой шкуры. – Ты на кирасы-то посмотри! И хвосты у лошадей еще не обрезаны. Говорят, тебе, дело давнее. Может, даже лет сто прошло.
Но британец нудно гнул свое, ему в каждом конном портрете виделся «папаша Уорт», а в каждой деревенской ферме – Ла-Хэ-Сент, в обороне которой он участвовал.
Миновав несколько залов, друзья свернули на лестницу, углубились в полутемные переходы. Вынырнули у южного крыла, затем в Зале кариатид и, наконец, когда Воронцову уже начало казаться, что Лувр пожирает посетителей, уперлись в Квадратный салон – очаровательный, светлый, полный воздуха из открытых окон и стройных дамских фигур, блуждавших от картины к картине. Возле колоссального, во всю стену, полотна Михаил заметил Лизу и барышень Раевских. А чуть поодаль за колоннадой – зеленый пехотный мундир и лысину Мишеля Орлова. Тот издалека «пас» кареглазую крошку Катеньку и, как всегда, не решался подойти. Стало ясно, куда так рвался общительный Христофоров сын.
Государь на фоне облачного неба в розовых зарницах спокойно правил горячим скакуном и имел вид отрешенно-торжественный, чуточку не от мира сего. Его преображенский мундир пересекала голубая лента, а серебряная кисть шарфа на поясе гармонировала с первыми, едва приметными седыми нитками в рыжеватых бачках. Михаилу картина показалась грустной. Слишком большое небо, которому почти целиком принадлежала фигура монарха. И маленький кусок земли под ногами у царской лошади. Заметно, что Александр уже не мальчик, и все лучшее, увы, позади. Большие надежды рождают большие разочарования. Государю не прощали опрометчивое начало реформ и их крах, возвышение Сперанского и его отставку, поражения под Аустерлицем и Тильзитский мир, сдачу Москвы и заграничный поход, где русские войска были подчинены генералам-пруссакам… Конгрессы, Польша, Аракчеев – все слипалось в огромный ком вопросов и недоумений, на которые Александр Павлович отвечал лишь нежной девичьей полуулыбкой на усталом лице.
Воронцов остановил взгляд на руках императора – холеных, с тонкими перстами. Совершенно не мужских. Граф заметил, что и Лиза, стоявшая перед ним, тоже внимательно смотрит на царские длани.
– О чем вы задумались, мадемуазель? – тихо спросил он.
Браницкая не вздрогнула и не обернулась, будто знала, что Михаил у нее за спиной.
– Его величеству очень идут перчатки, – проронила она.
Снова они думали об одном и том же. Такими руками Россию не удержать.
Избавившись от общего наваждения, Воронцов и Лиза отошли в сторону, где командующий наконец поздоровался с графиней честь по чести.
– И вам не стыдно? – укорила девушка. – Совершенно забыли нас. Мама о вас спрашивала.
Михаил Семенович смешался.
– Вынужден просить прощения. Но, не будучи приглашен, не считал себя в праве…
Лизины глаза округлились.
– То есть как, не будучи приглашены? Если вы приняты в доме…
– Да он у нас совсем дикий, – вмешался Шурка. – Лиза, милая, эти светские обычаи нам приходится заново учить. – Бенкендорф обернулся к другу. – Если тебя один раз позвали, то можно кататься в гости до тех пор, пока от двери не откажут. Запомнил?
Его покровительственный тон был неуместен. Воронцов надулся. Кругом-то он, выходит, дурак! Один Христофорыч умный. Нет, чтоб раньше сказать!
– А поедемте к мадам Кюденер, – вдруг предложил Шурка. – Я читал в газете: у нее сегодня сеанс. В четыре. Там собирается только изысканная публика. После того как государь слушал ее предсказания, она весьма в моде. Быть в Париже и не посетить Сивиллу?
Лиза нахмурилась.
– Вряд ли это… правильно…
Но кузины Раевские повисли на ней.
– Ну, тетя, ну, пожалуйста! Поедем! Всего на часок? Что может быть плохого? Так интересно! Раз даже сам государь…
Мадемуазель Браницкая колебалась. Воронцов не знал, стоит ли посещать столь одиозную особу в обществе молодых девиц. В этот момент к ним наконец присоединился Мишель Орлов, на которого храбрость в разговорах с барышнями нападала только за компанию.
– Поедем, – страшным шепотом потребовала от tante Катя Раевская. – Я тебя очень прошу.
Лиза сдалась. Но при этом такими глазами посмотрела на Шурку, что тот опешил:
– А что я такого предложил? Я же вас не в зверинец зову!
– На твоей совести, – отрезала мадемуазель Браницкая и, подхватив кузин под руки, направилась с ними к выходу.
Генералы поспешили следом. Спустились на первый этаж, миновали Малую галерею и апартаменты Анны Австрийской, где размещались коллекции антиков. Вышли на улицу. Браницкую ожидала собственная открытая карета, друзья взяли приличный экипаж. Проехав вдоль улицы Риволи, мимо корпусов, соединявших Лувр с Тюильрийским дворцом, они миновали недостроенную Триумфальную арку и свернули на площадь Каррузель. Здесь в прежние времена устраивались конные состязания – так называемые карусели. Теперь же обреталась новоявленная Сивилла – баронесса Юлия Крюденер.
В прошлом российская подданная, а ныне хозяйка модного мистического салона, она вещала о конце света, Армагеддоне, гибели тронов и восстании рабов по всему свету. Михаил был у нее. Один раз. И ему не понравилось. Впрочем, тогда он лишь сопровождал генерал-адъютанта Павла Киселева, которому пророчица передавала письмо для императора. Тому тоже было не по себе, хотя новоявленная Пифия не сидела на треножнике и не впадала в транс. Все же оба почувствовали себя лучше, когда вновь оказались на улице.
Между тем кареты уже подъехали к дому, возле которого теснилось немало изящных ландо, повозок и экипажей. Баронесса Крюденер пользовалась популярностью. Судя по разговорам кучеров, в основном у русской публики. Генералы помогли дамам спуститься на землю и вслед за другими посетителями вступили в просторный мраморный вестибюль. «А она неплохо устроилась», – подумал Михаил. В его прошлый визит здесь было еще довольно голо. Теперь оттертые от республиканской краски стены засияли дубовыми панелями. На лестнице лежал ковер, перехваченный блестящими медными спицами. Пейзажи в золоченых рамах и светильники с хрустальными ножками создавали ощущение богатой светской гостиной. Окружающая роскошь почему-то раздражала графа. От Киселева он знал, что государь посылает «сестре Юлии» деньги. «Лучше б на инвалидный дом подал!» Воронцов усилием воли сдержал досаду. Но осадок остался.
На втором этаже вместо церемонного дворецкого гостей встречали две девушки в длинных серых – монашеских? – хламидах с капюшонами, накинутыми на головы. Послушницы были босы. Их «власяницы», подпоясанные толстыми кручеными веревками, символизировали смирение, тогда как длинные разрезы на бедрах открывали любопытному глазу куда больше, чем следовало. Нимфы приветливо указывали посетителям путь в глубь анфилады комнат – полутемных, с зашторенными окнами. Там горели свечи, выхватывая из мрака лишь узкую дорожку к круглому купольному залу, где, судя по доносившимся голосам, находилась сама хозяйка. За стенами играла музыка. Тихо и торжественно кто-то невидимый исполнял Баха, настраивая пришедших на мысли о вечном.
Притихшие и оробевшие барышни Раевские держали Лизу за руки. Только шустрая Катенька в полумгле завладела-таки ладонью Мишеля Орлова, и тот, лелея хрупкое счастье, совершенно сомлел. Вскоре все вместе вступили в купольный зал – некое подобие пантеона – и узрели наконец хозяйку. Это была упитанная дамочка сильно за пятьдесят, облаченная в черное одеяние наподобие католической монахини, с тяжеленным наперсным крестом. Ее голову покрывал чепец с белым подбоем и свободным хвостом, спадавшим на спину. Ничего примечательного в лице «сестры Юлии» не было. Она благосклонно кивнула Михаилу, как старому знакомому, хотя видела его лишь однажды и то мельком. Это неприятно поразило Воронцова. Он предпочел бы остаться незамеченным. Но у Сивиллы была, вероятно, отличная память на лица. Зато Лиза ей сразу не понравилась. Крюденер сдвинула тонко выщипанные брови и насупилась, издав горлом какой-то булькающий звук. Но не произнесла ни слова.
В центре зала стоял огромный круглый стол, накрытый черной скатертью. На нем на подставке в виде золотой усеченной пирамиды лежал хрустальный шар. Знаком гостям предложили рассаживаться, чередуясь мужчина с дамой. Лиза оказалась между Воронцовым и Бенкендорфом, а Катя между Шуркой и Орловым. Послушницы внесли три семисвечника и установили их в глубоких нишах стен, так что света почти не прибавилось. Трепетное пламя озаряло не столько комнату, сколько мраморные полукруглые нефы. В торжественном и мрачном молчании посетители заняли свои места.