Войска приуныли, а враг, напротив, храбрился до чрезвычайности. 24-го служили молебны во всех полках. Вместо налоев, составили пирамиды из барабанов, на них водрузили образа и сто тысяч человек разом преклонили колени при распущенных знаменах. Фабр сделал это вместе со всеми, хотя был католиком. Какая теперь разница? У дверей в рай их вряд ли спросят о конфессии. Рядом касались лбами земли офицеры-немцы, те, в нарушение закона Лютера, даже причастились. Общее убеждение было – завтрашнего дня не пережить. Дым кадил относило ветром за реку Колочу, очень спокойную и гладкую, точно на ней и вовсе не было течения. Как вдруг из большой дубравы по правую руку поднялся орел, набрал высоту и величаво поплыл в воздухе, сделав над войсками большой круг.
– Бог подает победу, – сказал Кутузов, вставая.
Это событие ободряло людей. Но у французов имелись свои приметы. Все, происходившее во вражеском лагере, тотчас становилось известно среди войск, поскольку и Наполеона, и его маршалов можно было разглядеть в подзорные трубы. Передавались даже слова, якобы сказанные корсиканцем, хотя кто их слышал с русской стороны?
– Короли, генералы и солдаты! – воскликнул он, повернувшись лицом к рассвету. – Вот восходит солнце Аустерлица!
И громовое «виват!!!», долетевшее до наших позиций, было ему ответом.
Вечером французы зажгли несколько деревень, находившихся среди их линий. Зрелище было величественным. Неприятельский лагерь представлял собой почти сплошную полосу пламени. Алекс смотрел на нее и думал: зачем его соотечественники пришли сюда? Сначала отняли у него дом, убили родителей, а теперь, когда он нашел себе пристанище, явились опять. Странную комедию играет с ним судьба! С каждой минутой в его душе все больше нарастало ожесточение.
25-го погода испортилась, пошел дождь. А на следующий день сияло солнце. Словно природа по-своему готовилась к ужасной бойне, расстилая зеленые поля в росе для тех, кто ляжет в них навеки. Первым на горизонте появился эскадрон французских егерей, которые, отделившись от основного войска, поскакали вперед. Они попытались переправиться за Колочу, но столкнулись с русскими егерями, среди которых был и Фабр. Дело приняло жаркий оборот. Французов поддержали драгуны, от удара которых русские конные стрелки разлетелись, как горсть пуха. Алекс почувствовал, что время перед его глазами странным образом сжалось. Вот только они скачут наперерез врагу, копыта коней ударяют по дощатому настилу моста, вот вокруг него падают люди – свои, чужие – вот граф Остерман-Толстой командует отступление, и у переправы остаются до семи сотен рядовых и 27 офицеров.
Уже отступив за шанцы, Фабр увидел, как несут мимо него тело знакомого подпоручика – князя Грузинского. Балагура, забияку, дамского угодника. Он был высокого роста, очень худой, его перекинули через два ружья, а руки и ноги, выпростанные из-под окровавленной шинели, волочились по земле.
Между тем полки, пришедшие с правого фланга, заменили собой расстроенные части егерей. Гвардейскую артиллерию выдвинули на батарею. Под ее защитой отведенные с позиций егеря смогли перестроиться и наблюдать за происходящим. Сражение разворачивалось на огромном пространстве, в него втягивались все новые и новые тысячи людей, отделенных друг от друга где речкой, где небольшими рощицами. Каждый видел сравнительно немного. И лишь по нараставшему гулу с разных сторон понимал, что варево в громадном котле начинает закипать. От жерл пушек отделялись крученые колечки дыма, вскоре поле заволокло рваными клубами. В воздух то и дело взлетали комья грязи. Земля гулко вздрагивала при каждом выстреле.
Но совсем иначе – не переставая ни на секунду – она затряслась, когда справа, миновав речку Воинку, в бой пошли кирасиры 2-й дивизии. Им для разгона требовалось большое расстояние. Переправившись, они пустили лошадей шагом, постепенно горяча их. Еще на подступах к Курганной батарее послышались командирские окрики: «В галоп, марш!» Кони все ускоряли бег и буквально на глазах Фабра понеслись, дробя землю подковами. «Палаши вон! В карьер! Марш! Марш!» Мимо пролетели Екатеринславский, Орденский, Глуховский и Малороссийский полки. Все в железе, со вскинутым оружием, они врезались в неприятельскую кавалерию, наседавшую на редуты лейб-гвардии Измайловского и Литовского полков. Рубка была жестокой.
Блеск кирас и звон сабель на время заполнил воздух. Замелькали красные, синие, желтые чепраки. Черные каски с изогнутыми греческими гребнями придавали всадникам сходство с античными воинами, точно сошедшими с храмовых фризов, стряхнувшими побелку и ринувшимися в бой. Фабру грезилось, что перед ним разворачивается сражение древности, где закованные в латы гиганты сшибались с неприятелем и рубились холодным оружием. Страшно было оказаться между ними. Казалось, остальная битва должна замереть, наблюдая за поединком кирасир. Ибо на всем пространстве поля не могло происходить ничего более важного.
Бронированный кулак, вмятый в брюхо французов, разорвал их ряды до батареи. Обычно лишь артиллерия могла остановить атаку тяжелой конницы. Но сейчас русские наскоком захватили восемь пушек, и неприятельская пальба в округе Воинки ненадолго смолкла. Многие французские кирасиры были выбиты из седел и заколоты на земле легковооруженными ратниками, которые преследовали и нагоняли с трудом двигавшихся в броне рослых врагов.
Под копытами было страшное месиво. Алекс видел, как его знакомый-эмигрант, конногвардейский ротмистр Шарлемон, рухнул с убитой лошади, и французы потащили его за лядунку с криками: «Сдавайся!» Но в этот момент накатили другие конногвардейцы во главе с ротмистром Алексеем Орловым и отбили товарища. Не то быть бы ему расстрелянным. Впрочем, коня убило и под Орловым, и Алексей остался пешим посреди польской конницы, врезавшейся лейб-гвардейцам в бок. Кружившиеся вокруг него уланы несколько раз ударили его пиками, которые он отбил палашом. Изнемогая от ран, Орлов скоро упал бы, но поляков разогнали князья Голицыны, подняли Алексея в седло и поскакали к своим. Его брат Мишель Орлов несколько раз мелькал перед глазами Фабра. Стрелял в упор в какого-то генерала с перьями, по виду итальянца, вытаскивал кого-то из самой гущи дерущихся, потом исчез.
В плен был захвачен командовавший французскими кирасирами генерал Бомани. Его сшибли с лошади и ранили несколькими ударами в голову. Когда опрокинули неприятельскую конницу, он остался на батарее Раевского. Пехотинцы долбили его прикладами, а он, упав на колени и закрыв глаза левой рукой, защищался палашом в правой. Когда его забрали у ратников и отвезли к главнокомандующему, француз был страшно изрублен, а все лицо залито кровью.
Следующий удар неприятельской конницы изрядно потеснил наших. Гвардейские егеря, лишь недавно переименованные из драгун и плохо привыкавшие к новому оружию, с трудом противостояли тяжелой кавалерии неприятеля. Алекс сам бросил штуцер и схватился за саблю – слишком легкую против длинных, увесистых вражеских палашей. Он получил несколько скользящих ударов по предплечьям, но отделался незначительными царапинами. К счастью, им оставили каски со стоячими гребнями. В противном случае штабс-ротмистр лишился бы в этой драке головы. Металл шлема еще можно было прорубить, но жесткая щетина конского волоса смягчала любой удар и защищала череп лучше железа.
Вместе с отступавшими в беспорядке товарищами Фабр скатился в лощину, где копились раненые. Сюда сыпались неприятельские гранаты, добивавшие несчастных осколками. Кругом стояли лужи крови, среди которых в конвульсиях умирали люди и лошади. Стоны и вопли заглушали свист пролетавших над лощиной ядер. Фабру представилось, что он смотрит на какую-то невиданную прежде картину Босха: «Истребление рода людского» – ибо ни одного целого человека или животного тут не было.
Выехав из лощины, он наткнулся на стоявший в резерве Иркутский драгунский полк, вернее все, что от него осталось. Пятьдесят всадников во главе с обер-офицером. Остальных убило на месте. Драгуны застыли неподвижно во фрунте с обнаженными палашами под сильнейшим огнем. Тут проиграл сигнал к общей атаке, и они, развернув коней, поскакали вперед, обдав Фабра комьями земли. Дальше находились пехотинцы – Семеновский полк, который, не участвуя еще в деле, потерял от ядер до четырех сотен человек.
Прапорщики мальчишки Оленины затеяли со скуки перед фрунтом игру упавшим неприятельским ядром, стали перекидывать его друг другу, поддевая ногами. К ним присоединились еще несколько таких же молокососов. Алекс хотел одернуть их, как вдруг новое прилетевшее ядро ударило старшему Оленину в спину и разорвало его пополам. Не успел его брат сморгнуть, как следующее просвистело у него между плечом и головой, так сильно шарахнув парня воздушной волной, что он грянулся оземь, и его почли убитым. Позднее Фабр узнал, что несчастный выжил, но контузия оказалась настолько мощной, что он впал как бы в помешательство, а по прошествии времени в тихое слабоумие.
Солнце уже садилось, но огонь не прекращался. К ночи после жаркого боя русские изрядно потеснились. Остатки 6-го корпуса генерала Дохтурова, примыкавшие правым флангом к дороге на Москву, кое-как удерживались, но оконечность левого фланга была смята и отброшена назад, так что старый Можайский тракт остался открытым. Лишь павшая на поле тьма спасла войска от гибели, которой, никто не сомневался, миновать бы не удалось, продлись дело еще часа два. Всеми владело лихорадочное остервенение, сдаваться не думали – лучше лечь на месте под катком превосходящей силы. Эта храбрость обреченных владела и Фабром. Давно уже никто не знал, где его часть, где чей полк. Приставал к идущим в атаку, двигался и умирал вместе с ними. Возле орудий выбило всю прислугу, и места мертвых артиллеристов занимали пехотинцы, ополченцы, кто попало. Как они стреляли? Бог весть. Но стреляли же…
Никогда до и никогда после Алекс не чувствовал себя таким свободным – происхождение, прошлая жизнь, язык не имели над ним власти. Он дышал и двигался вместе с тысячами других, одушевленных как бы одним большим неосязаемым потоком, в котором его желания и мысли обретали смысл только потому, что сливались с чужими стремлениями. Вместе с Иркутскими драгунами остатки егерей и Фабра в их числе занесло на батарею Раевского, где его окликнул