начальник Главного штаба Беннигсен. Только штабс-ротмистр стал поворачивать коня, как 12-фунтовое неприятельское ядро ударило его лошадь в грудь и, пробив скотину насквозь, задело всадника по левой ляжке, так что сорвало шмат мяса, оголив кость.
От удара Фабр потерял сознание. Посчитав мертвым, его отволокли сажени на две, где и оставили среди других трупов. Некоторое время он лежал в беспамятстве, а когда пришел в себя, не мог вспомнить, что произошло. Разорванная лошадь валялась в нескольких шагах от него. Раны Алекс не чувствовал и, лишь когда захотел встать, ощутил боль, точно прострелившую его ногу от пятки до бедра. Вскрик раненого привлек внимание Беннигсена, и тот приказал четверым солдатам вынести Фабра с поля сражения. Рядовые водрузили штабс-ротмистра на шинель и поволокли подальше от огня. Миновав опасное место, они положили раненого на землю. Фабр взмолился не оставлять его и дал им червонец, но трое уже ушли, бросив ружья. А четвертый, более совестливый, отыскал подводу без лошади, перенес в нее раненого и, взявшись за оглобли, выкатил на дорогу.
– Тут, барин, подберут, – ободрил он и, оставив свое ружье в телеге, тоже исчез.
Мимо ехал лекарь, которого Фабр окликнул, прося хотя бы перевязать. Тот, черный от усталости, плохо соображая, что делает, взял тряпку и перетянул ему ногу простым узлом. При этом добавив:
– Чего там, она тебе, брат, больше не понадобится.
По дороге валом валили люди. На подводу уселся какой-то раненый гренадерский поручик, совершенно хмельной. Он плюхнулся Фабру на ногу и пустился рассказывать о подвигах своего полка.
– Отлезь, а? – попросил Алекс.
На что гость возмутился, заявив, что он имеет на подводу такое же право, как и Фабр. После чего предложил выпить водки за здоровье своего полка. Чтобы отвязаться, Алекс хлебнул и снова потерял сознание. Когда он разлепил веки, поручика уже не было, вместо него рядом с телегой шел какой-то пехотный капитан, который, как оказалось, из милосердия примотал оглобли подводы к телеге, везшей других раненых, и она потихоньку потащилась к Москве. Капитан, не переставая, плакал, а Фабр был настолько слаб и пьян из-за гренадерской водки, что не мог слова молвить. Однако пехотинец без всяких вопросов рассказал ему свое горе, хотя такого горя вокруг было – лопатой греби. Оказалось, фамилия его Шавич, он командовал пионерной ротой и был прикомандирован к батарее Раевского, где встретил двух младших братьев, с которыми до того не виделся восемь лет, поскольку прежде их полк стоял в Финляндии. Только вечер 25-го они провели вместе, а на другой день обоих у него на глазах разорвало ядрами.
– Так-то, Вася, – сказал Фабру пионерный капитан и зашагал вперед. А Алекс снова впал в беспамятство.
Быстро смеркалось. Темнота кричала и выла. Никакого отдыха она принести не могла. Стонали и в голос вопили от боли раненые, окликали друг друга в темноте живые, ища, но не доискиваясь своих. Многие полки перестали существовать, и солдаты сбредались с разных сторон, подсоединяясь к тем, где оставалось по сотне человек под начальством прапорщика. Вся Можайская дорога была покрыта умирающими. Люди ползли, не бросая ружей, без рук, без ног, но с карабинами, подбирая у мертвых товарищей патронные сумки. Ночь была по-осеннему холодной. Те, кому повезло добрести до соседних селений, зарывались от стужи в солому и в ней умирали. Фабр видел, как подвода с одними ранеными взяла чуть правее запруженной дороги и переехала кучу соломы в овражке, под которой оказались люди. Последних почти всех задавило. Оставшихся взяли на телегу.
По тракту лошади тянули орудия. Погонщиков не хватало. Они шли далеко впереди и позади, а умные животные шагали друг за другом. Раненые выползали на дорогу в надежде, что их подберут, и попадали под колеса лафетов. Алекс запомнил солдата, лежавшего в канаве, у которого голова уже была высунута на бровку и тут раздавлена колесом батарейной мортиры. Был ли он уже мертв, когда его мозг размазало по сухой глине тракта? Оставалось только гадать.
Перед сражением хвастались, что московский генерал-губернатор Ростопчин заготовил много подвод для раненых. Но их не достало и на десятую часть. Те же, кто все-таки попал в столицу, вскоре погибли в огне пожара, не имея сил вылезти из пустых домов. Многие так и остались на поле, которое неприятель, захватив Первопрестольную, и не думал прибирать. Уже через несколько дней поднялся нестерпимый смрад, а несчастные, не зная, куда им идти, питались сухарями из ранцев убитых, задыхались среди трупов и отбивались от волков, мигом явившихся из окрестных лесов поживиться истлевающей кониной и человечиной.
К счастью для Фабра, он не попал в их число. Его подвода худо-бедно дотянула до села Горки. Там раненых стали перегружать, потому что лошади устали. Фабра сняли с телеги, положили на улице и оставили одного среди умирающих. Он поминутно ожидал быть раздавленным артиллерией или повозками. Московский ратник перенес его в пустую избу и подсунул под голову пук соломы, после чего ушел. Тут понял Алекс, что пришло его время помирать. Он не мог двигаться, не чувствовал ноги – дурной признак – и всю ночь то приходил в себя, то терял сознание. В избу порой заглядывали люди, но, видя раненого, тут же уходили и плотно затворяли дверь, чтобы не слышать просьб о помощи. Какой-то урядник лейб-гвардии казачьего полка, обнаружив несчастного, вынул из ташки несколько яиц всмятку и накормил Фабра. Уходя, он написал мелом на двери фамилию и полк «постояльца». Перекрестил Алекса и сказал:
– Ничего, брат. Может, так-то оно лучше. Разом отмучиться.
Фабр лежал и думал: «А ведь верно. Сил больше нет. Если не помру, то уж точно буду калекой. На что жить? Хорошо еще дядя скончался. Хуже нет влачить нищенское существование со стариком, который тебя вырастил, и не иметь возможности поддержать его немощь…»
Тут дверь толкнули, и хриплый голос окликнул:
– Есть кто?
Алекс застонал.
– Живой?
Снова стон.
– Двигаться можете?
К топчану, на котором лежал раненый, подошел, сильно хромая, высокий человек, форму которого в темноте избы было не разглядеть.
– Надо идти. Французы на пятки давят. Пленных не хотят брать. Кто без сил, добивают. Ну же, шевелитесь.
Только что Алекс собирался отдать Богу душу. Но, услышав, что его вот-вот заколют, проявил чудеса выносливости. Он сел, держась руками за топчан, и сообщил, что сможет прыгать только на одной ноге.
– Я делаю то же самое, – хрипло рассмеялся нежданный помощник. – На двоих у нас будет две ноги. Не так плохо, если учесть, что сорок тысяч уже без голов.
– Сорок тысяч? – поразился Алекс. Отродясь он не слышал о таких цифрах потерь.
– Только с нашей стороны. Сколько у французов, не знаю. Да поспешайте же! – Незнакомец протянул Фабру руки и помог ему встать. Сам он, хоть и утверждал, что ранен в бедро, при случае с воем и матом мог-таки опереться на левую ногу. – Раздробило ее… Боюсь глянуть.
Они выбрались из избы, и очень вовремя. Потому что у посланного Фабру небом товарища едва не увели лошадь. Но тот действовал решительно. Выхватил пистолет и пальнул в похитителя.
– Мародеры! С живых сапоги снимут!
Вор пустился наутек, а незнакомец свистом подозвал кобылу, помог сначала взгромоздиться Фабру, потом сел сам. Лошадь шустро потрусила по дороге среди отступающих войск. Тут только Алекс разглядел, что на спасителе генеральская форма. При виде нее Фабр машинально попытался выпрямиться, но получил толчок в спину.
– Не стоит вытягиваться во фрунт, сидя. Командующий второй сводной гренадерской дивизии генерал-майор Воронцов, будем знакомы.
Фабр назвался.
Последовал удивленный смешок.
– Выходит, вы француз? Забавно.
– Вы можете скинуть меня на дорогу, – простонал Алекс. – Вас трудно будет осудить.
– Молчите. Разговор отнимает силы.
Какое-то время они ехали в тишине.
– А у вас нет акцента, – вдруг произнес Воронцов.
– Я эмигрант. Вернее, дядя – эмигрант. Был. Я вырос здесь.
– И как вам стрелять в соотечественников?
– Вам бы понравилось? – ожесточенно бросил Алекс. – Меня всегда учили: французы – культурные люди. Посмотрите, что они творят. Пленных не брать. Это как?
– Да очень просто. Жрать нечего, они и не берут. В революциях народ дичает. Впрочем, думаю, и роялистская доблесть сильно преувеличена.
С этим Алекс не мог согласиться. Надо твердо помнить, что между якобинскими чудовищами, способными вырезать целые города, и благородным войском Людовиков, ограничивавшихся грабежом и насилием, есть существенная разница. Варвары ее не видят, но для цивилизованного человека она заметна.
– А где же ваша дивизия? – осведомился он. – Неужели не нашлось, кому проводить вас до Москвы?
Вопрос был дерзким, но Воронцов не обиделся.
– А хоть бы и не нашлось. Что тут странного? Еще утром дело было. Мы на Семеновских флешах стояли. Мои войска и генерала Неверовского бок о бок. Две дивизии. Восемь тысяч человек. Теперь не знаю, что от них и осталось. К вечеру меня уже там не было. Против нас семь пехотных и восемь кавалерийских дивизий. Не шутки! Наши видели в трубу и Мюрата, и Нея с Даву, но я сам их в лицо не знаю, потому не поручусь, что мы против таких знатных неприятелей дрались. Когда первый редут французы захватили, я поднял батальон в штыки. Возле меня разорвало гранату. А людей почти всех положило. Меня вытащили и на телеге с подбитым колесом вывезли в Татарки, где наш перевязочный пункт был. Там прооперировали, я немного отлежался и поехал в Москву.
У Фабра округлились глаза.
– Вы после операции? И так прыгаете?
– Я думаю, это с перепугу, – деловито отозвался спутник. – Может, шок. Может, еще что. Боюсь, как бы антонов огонь не начался. Раз сел в седло, пока еду. А сойду, уже, наверное, и не поднимусь больше. Если что, постарайтесь меня удержать.
Алекс клятвенно обещал и в течение дороги, случалось, подхватывал кренившегося на сторону товарища за ремень.