– Ничего, ничего, доберемся, – шептал Михаил, кусая белые губы. – Не приведи бог… у меня отец в Англии… тогда сообщите…
– Не для чего будет сообщать. – Фабр испытал прилив решимости. Ему ненадолго стало лучше, он сумел снять свой офицерский шарф и заставил товарища обвязаться им, крепко примотав себя к нему. – Как бы то ни было, доедем.
– Упрямство – первый грех, – усмехался генерал.
Они были одного возраста, в одном положении, попеременно впадали то в отчаяние, то в надежду, утешали друг друга и поневоле прониклись взаимной симпатией. При таком обороте разница в чинах не имела значения.
– Думаете, еще будет бой?
Воронцов помотал головой.
– Самоубийство. И преступление против армии. Наших мало. Но оставить город! Как это можно? Почему жителей не вывезли заранее? Зачем всех обнадежили? Наши чиновники… вечно бздят в кулак. А людям кровавыми слезами отливается!
Фабр был с ним согласен. Он читал воззвания Ростопчина и находил их пошлыми. Нельзя поднять национальный дух, оскорбляя врага. Что за крайности у русских! То сами унижаются перед французами, то вдруг оказывается, что солдаты Бонапарта перелопаются от квашеной капусты, и любая баба перешибет им хребет коромыслом! Разве оттого что он, Алекс, француз, он в меньшей степени человек? Или меньше любит Россию? Последняя мысль показалась странной. Раньше он никогда не задумывался над этим.
Москва уже расстилалась перед ними. В отдалении маячила кора крыш, нет-нет да разрываемая изящными силуэтами дворцов с колоннадами, тонкими пиками колоколен, большими просторами зеленых садов и незастроенных пустошей. Тысячи куполов горели сусальным золотом. А посреди всего этого разнообразия, как на блюде, лежал красный пояс Кремля, отделенный от остального мира синеватой подковой реки. С расстояния не было слышно ни криков, ни лязга тележных колес, и картина могла показаться умиротворяющей. Но стоило приблизиться, и ровный гул, долетел до спутников из недр Первопрестольной. Еще немного – стали слышны отдельные голоса, грохот, стук, плачь и потоки брани. Словно в город уже вступил неприятель, и шел погром.
На улицах лежали мертвые и раненые солдаты. Не останавливаясь, шли телеги с добром. Люди, держась за оглобли повозок, волокли на себе скарб. То и дело, кто-нибудь из них крестился, всхлипывал, длинно выругавшись, сбрасывал пожитки и начинал подбирать страждущих. Везде толпился народ. Кое-где шайки мародеров уже грабили дома. Услышав, что армия уходит, Ростопчин призвал москвичей взять в руки оружие и самим встретить Наполеона в воротах города, для чего и открыл арсенал. А заодно и тюрьмы. Стоит ли говорить, кто и зачем разобрал палаши с фузеями? Вооруженное ворье хозяйничало на улицах. На богатые подводы, шедшие без охраны крепостных, нападали и растаскивали на глазах у хозяев.
– Так мы, пожалуй, до дому не доберемся, – с сомнением бросил Воронцов.
– До какого дома? – едва шевеля языком, переспросил Фабр. Он так устал, что держался в седле только благодаря шарфу, связывавшему его со спутником.
– До моего дома, – отозвался генерал. – Э-э, давай подтянись, немного осталось. Знаешь, где Немецкая слобода?
Алекс мотнул головой. Он жил в Питере.
– Заодно и посмотришь.
Посмотреть было на что. Немецкая слобода уже горела. Тушить оказалось нечем, потому что расторопный Ростопчин, бросив в городе двадцать пять тысяч раненых, ухитрился вывезти все пожарные снаряды: ведра, брансбойты, топоры, крючья. Графский дом один, как белая скала, вздымался среди общего хаоса. Вокруг него стояли уже загруженные около сотни подвод, прибывших, как позднее узнал Фабр, из имения Андреевское, чтобы забрать библиотеку, картины, ковры, золотую и серебряную посуду, мебель…
– Сгружайте! Сгружайте! – закричал Михаил. – Ну, живее! Людей берем! Поднимайте, кто лежит на улице!
Его не сразу узнали. А когда догадались, что это барин, бросились исполнять приказание. Вокруг прыгал только козлоногий старичок-управляющий, повторяя со слезами в голосе:
– Батюшка, а холстину-то куда? Холстину?
– Какую холстину? – не понял Воронцов.
– Да размалеванную? – Управляющий ткнул пальцем в сторону какого-то натюрморта.
– В печку ее! – отрывисто бросил граф. – Слышь, Терентич, давай, ради бога! Спешить надо!
Бубня под нос что-то вроде: «Молодо-зелено! Да разве ж, батюшка Лександр Романыч позволил бы!» – старик снова взялся распоряжаться и теперь уже грузил раненых.
– Всех! Всех! Плотно укладывайте! Не выезжать порожними! – Михаил опять почувствовал себя командиром. Он развязал шарф, соединявший его с Фабром, велел перенести их в коляску, выгнать из конюшни всех лошадей и раздать тем из раненых, кто кое-как мог держаться в седле. – Ребята, не отставайте! Движемся в Андреевское!
Коляска тронулась. Их шатало на ухабах, бросало друг на друга. Алекс со страхом подумал, что запачкает кровью внутренность такого дорогого экипажа. Но посмотрел на графа, который усилием воли удерживал себя в сознании, и понял: где чья кровь на обшивке – не разобраться – оба изрядно увозили рессорное английское чудо. «Мы спасены! – билось у Фабра в голове, когда город остался позади. – Спасены!»
В это время за спиной у отступавших раздался оглушительный взрыв – это взлетел на воздух пороховой магазин, и столица, которая уже в нескольких местах горела, запылала почти вся. Идущие никак не хотели верить, что пламя пожирает Москву, и передавали из уст в уста, что занялось какие-то большое селение между городом и хвостом войска. Ехали весь день, а к ночи свет от пожара стал таким ярким, что Воронцов, подобрав на дороге какой-то обрывок газеты, вздумал его почитать для разнообразия.
Утром Бог послал графу лекарей. Два врача и фельдшер застряли на обочине дороги в колымаге, у которой отвалилось колесо.
– Ага, – сказал Михаил Семенович, прокурорским взглядом окидывая подводу. – Попались. Тяните-ка их, ребята, в нашу колонну.
Крепостные Воронцова мигом приладили соскочившую ось и, не обращая внимания на протесты медиков, пристроили их повозку к своим телегам.
– Нишкни, – цыкнул на лекарей старик Терентич. – У нас тута цельный гофшпиталь.
Дым от пожарища соткался в густое черное облако, сквозь которое с трудом пробивался рассвет. Позднее товарищи, дошедшие то Тарутина, рассказывали, что им казалось, будто тень столицы не оставляет их, требуя мщения. И лишь когда армия встала и заняла новую позицию, ветер переменился, облако исчезло, горизонт просветлел. Но ни Фабр, ни Воронцов, ни раненые, которых граф забрал с собой, этого не видели. Они свернули с полдороги и углубились в сосновые перелески под Андреевским.
Огромная вотчина некогда принадлежала канцлеру Александру Романовичу и перешла к Михаилу по наследству. Здесь точно и не было войны. Даже запах гари, с которым за время дороги сроднились беглецы, остался позади. Большой барский дом на косогоре превратился в лазарет, где нашлось место пятидесяти генералам и офицерам, тогда как крестьяне приняли около трех сотен солдат. Два графских адъютанта – Арсеньев и Нарышкин – еще собирали и приводили раненых с дороги.
Вскоре граф уже прыгал на костылях и уверял гостей, что рана у него плевая. Выздоравливавшие собирались группами, получали пищу, одежду, по десяти рублей на брата и отправлялись под командой какого-нибудь из поправившихся офицеров в Главную армию. Сам Воронцов еще два месяца не мог покинуть имение и только глубокой осенью отбыл догонять войска. Фабр приходил в себя одновременно с ним. Там же, в Андреевском, лечился от контузии старый друг Михаила – генерал де Сен-При, тоже эмигрант. Славный малый, адъютант государя. Они быстро сошлись с Алексом на почве общих переживаний. Проклинали Бонапарта, удивлялись превратностям истории, заставлявшим их, потомков славных родов, воевать против Франции, утешали друг друга рассуждениями о долге и присяге. Наконец, надеялись на лучшее: настанет день, они вернутся домой, где уже не будет ни Наполеона, ни якобинцев… Фабру это удалось. Сен-При – нет. Он умер от ран в конце войны. Но пока, веселый и молодой, друг Воронцова обещал взять Алекса к себе в дивизию начальником штаба, что и исполнил по выздоровлении.
Вновь с графом Фабр встретился только в заграничном походе. А когда формировали оккупационный корпус, перешел в его штаб. Такова была история их отношений. И, положа руку на сердце, она не позволяла Алексу слова худого сказать о своем начальнике. Не то что подписать донос. Утром следующего дня он отверг предложенные советником Вигелем бумаги, побрезговав даже прочитать их.
– Уезжайте отсюда как можно скорее, – жестко сказал гостю полковник. – Официальное поручение вы выполнили. Причин задерживаться нет. Как говорят дома, скатертью дорожка.
– Вы уже называете Россию домом? – криво ухмыльнулся Вигель. – Видит Бог, здесь, на родине, вы могли бы вернуть свое состояние. Что вас ждет в Петербурге? Нищенское жалованье? Богатая невеста, прихоти которой придется исполнять всю жизнь? Вы сделали большую ошибку, граф де Мюзе.
«Я знаю», – мысленно отозвался Алекс. Но не проронил ни звука и указал чиновнику на дверь.
Париж
И все же Вигель нашел того, кого искал. На службу из отпуска вернулся адъютант Воронцова – молодой полковник Александр Раевский, сын всеми любимого и уважаемого генерала Николая Николаевича. Они встретились случайно, уже в Париже, куда взбешенный советник вернулся из Мобежа не солоно хлебавши. Ему удалось собрать кое-какие жалобы от местных жителей – весьма жиденькие. Однако Филипп Филиппович понимал, что этого мало. Необходимы были свидетельства близких к командующему лиц. Например, адъютантов. Из них, по слухам, с Михаил Семеновичем не слишком ладил только наследник бородинского героя.
Молодого Раевского чиновник увидел в кафе «Клозери», где предпочитали обедать русские офицеры. Бросив быстрый взгляд на красивого полковника, брезгливо вытиравшего пальцы белой салфеткой, Вигель заметил про себя, что бывать здесь, для него, пожалуй, дороговато. Об этом свидетельствовала аккуратная манера во время еды подтягивать рукава мундира повыше, чтобы, в крайнем случае, запачкать манжеты рубашки, но не золотое шитье на клапанах.