Внимательный к мелочам, Филипп Филиппович слыл знатоком человеческих душ. Сейчас он с удовольствием разглядывал незнакомца в темно-зеленом мундире с золотым жгутом на правом плече. Рядом с ним на стуле лежала шляпа с черным султаном. Казалось, Раевский занял место для кого-то, но неведомый товарищ никак не приходил. Судя по тому, что посетитель заказал и уже съел обед, не смущаясь отсутствием второго – он никого не ждал, а лишь охранял пространство вокруг себя, не желая делить его абы с кем. Вигель оценил этого человека как скрытного и самолюбивого – считающего себя гораздо лучше тех условий, в которых ему приходится существовать.
– Разрешите? – Филипп Филиппович подошел к столу Александра.
Тот вопросительно поднял бровь, что должно было означать: «На своем месте вам, сударь, разве не сиделось?» – но не проронил ни слова.
Вигель был не из тех, кого смущает молчание. Он просто переложил шляпу полковника и уселся рядом. От такой наглости у Раевского широко открылись глаза, но он быстро взял себя в руки и обозначил свое отношение к навязчивому штатскому лишь кривой улыбкой.
– Я хорошо знаю вашего батюшку, – нимало не беспокоясь явной ложью, начал советник, – оттого и позволил себе потревожить вас, Александр Николаевич.
Молодой человек едва приметно зевнул. Было видно, что ссылка на отца его мало вдохновляет.
– Мое имя Вигель. Филипп Филиппович. Надворный советник. – Вторая ложь тоже далась чиновнику легко. Он перескочил через целый класс в Табели о рангах, но это лишь повышало его вес в собственных глазах.
– Что мне за дело до вашего имени и чина? – лениво осведомился Раевский. – А также до того, что вы друг моего батюшки?
– Я не осмелился бы назвать себя другом столь знаменитого героя… – поспешил поправиться Вигель.
– Героя? – протянул молодой полковник. – Теперь много героев. Все лгут о своих подвигах. О нашей семье, например, говорят, будто мой отец вывел нас с братом еще детьми на батарею и поставил впереди войск. По моему возрасту, можете судить о вздорности этих слухов. Однако всякий болван, услышав мою фамилию, обязательно вспомнит патриотическую басню про юных корнетов со знаменем в руках! – Красиво очерченные губы Александра искривились. – Мой брат смирился. Я же хочу жить своей жизнью, а не той, которую для меня придумывают, прославляя отца.
Эта неожиданная, ничем не вызванная тирада удивила Вигеля. Молодой Раевский оказался человеком желчным. Кажется, обиженным на весь свет.
– Героев нынче и правда много, – осторожно начал Вигель. – Взять хотя бы вашего начальника – графа Воронцова. – Филипп Филиппович чувствовал, что идет по трясине без слеги и всякую минуту может провалиться. По скептическому смешку собеседника, послышавшемуся при имени командующего, советник понял, что движется в правильном направлении. – Кто бы мог подумать, что еще вчера никому не известный дивизионный генерал станет управлять оккупационным корпусом? У него ведь нет для этого нужного опыта…
– Я вам больше скажу, – с досадой бросил Раевский. – У него для этого нет никаких способностей. И если бы не штабные, в первую очередь, Фабр, преданный пес, плохи были бы наши дела при таком командире.
– А нынче они хороши? – подзадорил собеседника Вигель.
– Где там! – Александр махнул рукой. – Граф только и знает что красоваться. Избаловал солдат. Чуть что – они к нему с жалобой. Офицерам уже нельзя как следует наказать нарушителей. Пощечина ротному считается за рукоприкладство. Но эти скоты без зуботычины не разумеют. Поверьте, я имею самые либеральные воззрения. Однако простонародье распускать нельзя. В противном случае они разнесут не только монархию, но и республику. Что мы видели во Франции? Диктатура Бонапарта – всего лишь ответ на якобинскую анархию…
Было заметно, что политические вопросы живо волнуют молодого полковника. Но Вигель постарался вернуть его к сущности разговора.
– Так что же, по-вашему, граф поощряет анархию?
– Вестимо, – кивнул Раевский, со вздохом отвлекаясь от любимой темы. Но ругать командующего ему, как видно, тоже нравилось, и он продолжал: – При выводе войск, вот увидите, дезертирство будет поголовное. Когда выходила армия, сбежало шесть тысяч. Барклай еще тогда сказал государю, что, оставляя во Франции корпус, тот теряет еще тридцать. Все так и есть. Граф поощрял подчиненных к знакомству со здешними обычаями. Полагаете, в коня корм? Все, что они поняли – надо давать деру.
– Но сейчас в корпусе нет дезертирства, – осторожно возразил Вигель.
– Пока стоим. А как двинемся в обратный путь, нет надежды довести и половину. Офицеры с солдатами на «вы», те все газеты читают. Иные и на иностранных языках. Что им, скажите на милость, делать дома? Добро бы он корпус в Англию выводил. Граф – человек понятий иностранных. Жил в Лондоне. Кой черт занес его в наши гребеня? Ему льстят в глаза, от этой лести он ничего вокруг себя не видит и считает, что происходит только то, что ему угодно. На самом деле положение корпуса ужасно. Эти солдаты ни воевать, ни даже на парады ходить не способны – обленились и развращены светским с ними обхождением. Если бы граф к собственным адъютантам проявлял половину того уважения, которое имеет к рядовым…
Александр осекся, решив, что касаться личного не стоит.
– В Петербурге о его сиятельстве государь совсем иного мнения, – подцепил собеседника Вигель. – Все хором иностранный корпус хвалят. Известно каждому, что в четырнадцатом году его величество спрашивал у графа Аракчеева, кто бы мог после войны занять пост военного министра. И тот указал на двух генералов – молодых, украшенных победами и любимых в армии – на Ермолова и Воронцова. Каждый хорош в своем роде, но Ермолов уже отъехал на Кавказ и там весьма уместен. Так что у нас судят, будто по выводе корпуса быть вашему начальнику новым министром. Государь, правда, пока колеблется…
– Так откройте царю глаза! – с негодованием воскликнул Раевский. Как видно, мысль, что Воронцов может взлететь еще выше, была для него непереносима. – Он и армию угробит! Не то что корпус. Только дай! Всякое быдло газеты читать начнет!
– Я вижу, вы честный патриот, – вкрадчиво проговорил Вигель. – Откроюсь вам, я прислан сюда специально, чтобы составить независимое мнение о положении в оккупационных войсках и донести государю прямо, без посредства. Ваше суждение как человека, близко знающего дело, было бы очень кстати. Изложите его письменно, – и, заметив на лице полковника тень беспокойства, поспешил добавить: – Нет оснований для тревоги. Все будет передано на высочайшее имя негласно.
Раевский молчал. Он прекрасно понимал, что именно ему предлагают. Но, в конце концов, почему не воспользоваться этим скользким субъектом, чтобы насолить Воронцову? Вечный баловень счастья! Весь мир только для него! Он вообще знает, что такое неудачи, неприятности по службе, притеснения? Военный министр! Черта с два он будет военным министром! Раз сюда послали надворного советника для сбора сведений, значит, есть влиятельные люди, не заинтересованные во взлете этого выскочки. Что ж, Александр готов внести свою скромную лепту в их сугубо придворный маневр.
– Говорить государю правду – долг дворянина, – подбодрил собеседника Вигель. – Если честные подданные будут только роптать, не предпринимая реальных шагов, то кто поможет монарху правильно оценить ситуацию?
«Плевать я хотел на монарха», – с раздражением подумал Александр, но вслух сказал:
– Завтра приходите сюда в это же время. Я принесу донесение на высочайшее имя и некоторое образчики приказов командующего по корпусу, где он, например, называет вахтпарады «фрунтовым акробатством», наших союзников – «нахлебниками чужих побед», а также заверяет, что по возвращении в Россию крестьяне получат вольность, поскольку сам государь обещал это в Варшаве.
Советник был более чем удовлетворен.
Александр встал, поклонился и вышел.
Мобеж
Во вторник командующий вернулся в Мобеж и был потрясен неожиданной новостью. Заместитель начальника штаба исчез. Вернее, не то чтобы совсем… но уже третьи сутки в отлучке, о месте которой не известил подчиненных. Зато невозмутимый Казначеев имел при себе пакет – письмо негодника Фабра его высокопревосходительству графу Михаилу Семеновичу.
Воронцов нетерпеливо надорвал конверт. Правду говорят, дисциплины в его корпусе никакой! Если даже старшие офицеры позволяют себе… Глаза у командующего полезли на лоб.
«…Скорый вывод войск в Россию не оставляет мне надежды когда-либо оказаться вновь близ родового замка и отыскать прах моих родителей. Находясь в крайних обстоятельствах и не имея упования получить возможность отправиться в Мюзе, я решился совершить поездку на свой страх и риск, не уведомив никого из начальства. Сознаю всю тяжесть своего проступка. Готов понести наказание согласно уставу. Вашего сиятельства покорный слуга…»
Губы Воронцова выразительно шевельнулись, так что Казначеев даже угадал, что за ругательство было употреблено графом. Но вслух тот не проронил ни слова. Фабр сорвался. Что послужило тому причиной, Михаил Семенович не знал.
– Он пил в последние дни?
– Нет.
– Получал какие-то письма?
– Нет.
– С кем из посторонних входил в общение?
– Приезжал чиновник Министерства иностранных дел с бумагами. Они много работали вместе.
Ладно, этот вопрос еще предстояло выяснить. Не может человек ни с того, ни с сего закусить удила и пойти на такое серьезное нарушение.
До Мюзе было часов восемь пути. Здесь все близко. Однако дороги вовсе не выглядели спокойными. Шайки неприкаянных волонтеров Великой армии продолжали колобродить в лесах и балках. Отправляясь в Нормандию один и в русской форме, Фабр очень рисковал. Интересно, догадался он переодеться?
– Как давно его нет? – осведомился командующий.
– Да суток трое уже. Притом сомнительно, проехал ли он через посты англичан, – подал голос Казначеев.
Воронцов дернул щекой. По-хорошему, следовало выручать дурака. Для этого послать в Мюзе отряд сабель в пятьдесят. Да, добрался ли он до замка? Еще вопрос. Из какой канавы его казачки вытянут?