Боже, она оказалась еще глупее, чем он думал! Ее хитрость имела оттенок слабоумия. А еще называет Волконскую «сумасшедшей»!
– Мадемуазель, вас нужно в цирке за деньги показывать, – почти ласково сказал генерал. – Вот дама, желавшая выйти замуж за человека, которого сама едва не отправила в Сибирь.
– Почему? – оскорбилась Лидия.
– Возможно, ваш дядя вам объяснит, – прервал ее Арсений. – А мне недосуг. Запомните, – дальше он говорил медленно и с расстановкой, – я знаю все, что вы натворили. Кража государственных бумаг карается крепостью. Вы во всем сознались. Если хотите, чтобы вам ничего не было, оставьте князя Петра Михайловича в покое. Если я вас увижу возле моего начальника, пойду прямиком к государю. И последнее. – Закревский помедлил. – Сейчас по заносчивости вы мне не поверите, но с годами поймете. Княгиня Софья Григорьевна и в сорок даст фору любой барышне. Я более чем сомневаюсь в желании Волконского разводиться с ней.
Жеребцова фыркнула. Бросила рассерженный взгляд на Толстую и с видом оскорбленной невинности торопливо двинулась по дорожке к озеру.
– Какова! – воскликнула Аграфена. – Обобрала людей! И не видит в этом ничего дурного!
– Вы тоже не видите ничего дурного в своих похождениях, – отрезал Арсений, который сейчас сердился на весь женский пол.
Груша выпятила губки.
– Ну, это уж вы совсем не к месту!
– Очень даже к месту. Горазды других судить! – Закревский сам не знал, отчего срывается на Толстую. Аграфена уперла кулаки в бока, вовсе не собираясь глотать обиды. Но в это время за кустами орешника мелькнула чья-то воровская харя. Смуглый детина с усищами щеткой и черными, как уголь, глазами.
– Смотрите! Смотрите! Злодей! – возопила Груша. – Он все подслушивал!
Обнаруженный злоумышленник кинулся прочь через кусты, но так как был новичком в парке, оказался перехвачен генералом, вмиг обежавшим заросли орешника по знакомой тропинке. Закревский сбил усача с ног и повалил на землю. Они покатились по песку под азартные крики Аграфены, которая, не долго думая, сняла с ноги туфельку и принялась лупить разбойника каблучком по лбу. Столь дружное нападение обескуражило усача, и он быстро сдался.
– Ты кто таков, мерзавец? – Арсений оседлал чернявого и, расквасив ему нос, держал руку, занесенную для нового удара. – Ну, говори! Чего тебе надо?
– Я Георгиос Мавромихалис, – выдохнул детина, опасливо поглядывая на генеральский кулак. – У меня дело к этой госпоже. – Он скосил глаза на Аграфену, с победным видом обувавшуюся в сторонке.
– Какое дело? – Закревский чуть охолонул, но все еще не опустил руки. – Ну, язык проглотил?
– Пусть ее милость оставит графа Каподистрию. – В голосе поверженного прозвучали нотки угрозы. – Пусть найдет себе другого покровителя. Граф должен жениться на Поликарпе. Наша семья известна в Ионии. Если Каподистрия и Мавромихалисы соединятся, у него будет поддержка на родине. А если он женится здесь, в России, то станет чужим.
– Хорошенькое дело! – рассмеялся Арсений. – Вы, ребята, хотите устроить революцию на наши деньги. А жениться на русской ваш задрипанный граф не может?
– Я вообще не понимаю, о чем речь, – с достоинством произнесла Аграфена. Она уже натянула туфельку и подошла к ним. – Я не собираюсь замуж за статс-секретаря.
На лице усача отразилось безграничное удивление.
– А ребенок?
Возмущению Толстой не было предела.
– Вот наглец! Я не намерена ни с кем обсуждать подобные вещи! Нет никакого ребенка. Уже. Арсений Андреевич, прогоните его!
– Подожди, – одернул ее Закревский. Он снова повернул лицо к Георгиосу и спросил очень строго: – Вы покушались на госпожу Толстую зимой?
– Никто на нее не покушался! – завертелся парень. – Если Мавромихалисы кидают ножи, они не промахиваются! Мы просто хотели напугать ее. Чтоб убиралась со своим щенком! Кто же знал, что она его выкинет! У Поликарпы сегодня праздник. Мы поставим свечу святому Спиридиону!
Арсений снова съездил усатому по носу. Нехорошо, когда люди радуются таким вещам.
– Значит, это вы хотели меня убить? – с обидой переспросила Аграфена. Она была разочарована. Ей-то казалось, что против нее составлен целый международный заговор. – Отпустите его, Арсений, – попросила Толстая. И когда Георгиос встал, влепила тому крепкую пощечину. – Ступай, передай сестре, что она стерва. У меня нет ребенка от Каподистрии. И нет с ним романа. Граф мне надоел.
– Шлюха, – сквозь зубы процедил усач.
– Пшёл вон.
Дерзкий Мавромихалис предпочел ретироваться.
Аграфена и Закревский остались наедине.
– Возможно, вы поясните мне ситуацию? – холодно осведомился генерал.
– Не имею желания. – Графиня гордо повернулась к нему спиной и хотела идти, но Арсений довольно грубо схватил ее за руку.
– Я знал, что вы легкого поведения. Но что вы травите детей…
– Ах, да не травила я детей! – в сердцах воскликнула она. – Был выкидыш. В Пензе. У меня всегда так! Разве я виновата, что залетаю, как кошка? А плод не держится! Никогда!
Ее вдруг затрясло. Она оттолкнула Арсения и полоснула его недобрым взглядом.
– Какое право вы имеете задавать мне вопросы? Вы мне никто! Даже хуже! Я помогала вам… А вы… Вы нас бросили! Трусы! А теперь колете глаза! Пойдите удавитесь на своих орденских лентах! Мы с сестрами были в Смоленске, у тети. Мне было двенадцать лет! Какие вам еще нужны откровения?
Не дав Закревскому слова вымолвить, Аграфена с шумом ринулась от него через кусты, и последнее, что слышал генерал, были ее проклятия по поводу разорванной газовой косынки.
Карл-Роберт Нессельроде, по-русски Карл Васильевич, всему на свете предпочитал экзотические цветы. Хризантемы, китайские розы или даже орхидеи. Потому что и сам в каком-то смысле был экзотическим растением. Сын австрийского солдата-дезертира, принятого Безбородко в Коллегию иностранных дел переписывать бумаги, он родился на борту английского корабля, шедшего в Лиссабон, где его отец к тому времени уже служил торговым представителем.
С годами Нессельроде стяжал себе на удивление благопристойные манеры. Но в его крови навсегда осталось нечто от солнца и моря далекой Португалии, от отца, искателя теплых мест, и от юности, проведенной в портовом, шумном и опасном городе. Он был мал ростом, так что в большинстве случаев не доставал собеседнику до плеча. А на его продолговатом бледном лице красовался чудовищных размеров крючковатый нос, как бы деливший физиономию пополам. Круглые очки с толстыми, в палец, стеклами и тонкие, вечно поджатые губы дополняли картину. Неудивительно, что в свете Государственного секретаря дразнили «Карлик-Нос». Пенсне, зеленый вицмундир и орден Святого Владимира 1-й степени придавали ему респектабельности. Но это был как раз тот случай, когда одежда создает человека. Нессельроде подошли бы грязная полосатая фуфайка, цветная косынка и нож за поясом, чтобы выглядеть пиратом. А деревянные башмаки и вязаный колпачок сделали бы его гномом из тирольской сказки.
Единственным наследством Карла-Роберта был хороший почерк, и он, едва научившись писать, уже копировал бумаги из коллегии. С рождения варясь в дипломатической среде, Карлик узнал тысячи мелких профессиональных хитростей, позволявших ему ловко вести переговоры по любым вопросам от продажи пеньки до брачных контрактов. Он дышал воздухом министерства, рос в его недрах и умел, если надо, погубить менее опытного соперника. В 1806 году ему повезло – его взял к себе секретарем Сперанский. Но покровитель подставился под удар, а над головой Нессельроде прокатилась волна императорского гнева. Сам он был слишком мелок, чтобы его задело прибоем. Зато расторопность молодого чиновника на переговорах в Тильзите была замечена сразу и царем, и Талейраном. Неожиданно для себя Карл стал связующим звеном в тайных сношениях между Александром Павловичем и продажным министром Бонапарта. Это был его трамплин.
Далее Нессельроде стартовал, подобно пушечному ядру, и уже не мог остановиться, не достигнув цели. Плох дипломат, не желающий стать канцлером. У Карла-Роберта не было для этого ничего: ни высокого происхождения, ни денег, ни связей, ни даже знания языка страны, которую он представлял. Велика беда! Все переговоры ведутся по-французски. На послевоенных конгрессах судьба свела его с австрийским канцлером Меттернихом, проповедовавшим идею общеевропейского союза монархов. Очень кстати. Как раз такую же высказывал государь. И снова посредником между Александром Павловичем и Меттернихом – мозговой косточкой, суставом, позвонком, позволявшим конструкции из взаимных договоренностей двигаться без скрипа – стал незаметный Карлик-Нос.
Он шел к своей цели уверенно, без лишнего шума, как вдруг на его пути возникло препятствие. Второй секретарь по иностранным делам граф Каподистрия. Хитрый грек. Ему император вверил восточные проблемы. Поначалу это не обеспокоило Карла Васильевича. Все важное сейчас творилось в Европе! Там конгрессы. Дележ французского наследства. Священный союз. Государь не любил ни турецких, ни персидских дел. Они отвлекали его от главного – равновесия в Европе. Но Каподистрия, этот новичок в дипломатии, вчерашний врач и секретарь Законодательного совета разогнанной османами республики Ионических островов, оказывается, знал об азиатских планах Петербурга нечто такое, благодаря чему мог пощупать империю за очень чувствительное место.
Разразившийся бунт греков грозил вовлечь Россию в большие хлопоты на Востоке. Этого не хотели ни Меттерних, ни Нессельроде, ни Александр Павлович. Но хором хотело все русское общество. Даже дамы за рукоделием рассуждали о помощи единоверцам. Такой вот восторженный народ! Дошло до того, что в собственном министерстве чиновники разделились на два лагеря. В пору было проводить мелом границу по зеленому сукну столов.
Карл Васильевич гадил Каподистрии как мог. Но в самый неподходящий момент вмешался еще и Главный штаб, в лице своего дежурного генерала. Это уже ни в какие ворота не лезло!
Во вторник утром Закревский получил с лакеем из Министерства иностранных дел запечатанный конверт. Арсений намеревался бриться и взял бумажку мокрыми руками. Она мигом расползлась, так что генерал ощутил под пальцами плотный край картонки, на каких обычно пишутся приглашения. Закревский кликнул Тишку, велел подать полотенце и с крайним неудовольствием воззрился на прилипший к ладоням листок.