Ссора с Толстой взбаламутила в душе генерала очень давние чувства, о которых сразу после войны он постарался забыть. Аграфена не солгала. Они действительно всех бросили. На милость победителей. Заранее зная, что милости не будет. Сами-то потом не раз проявляли это странное качество и в Польше, и во Франции. Хотя всякое бывало… Но так приятно чувствовать себя благородными! Теперь возникал вопрос, а имели ли они право на щедрость и милосердие, когда тысячи Грушек остались не только обесчещенными, но и не отомщенными? Не поторопились ли всем все простить? И раньше других государь с заявлением, что во Франции у него «нет врагов, кроме Бонапарта». Держи карман!
Закревский не знал, почему именно его догнал давний стыд? Почему за случившееся с Толстой должен отвечать он? Арсений хотел бы никогда ее не знать. Но, узнав, уже мучился родом ответственности. Он развернул приглашение и прочел:
«Милостивый государь!
Настоятельная необходимость требует нашего немедленного разговора. Не благоволите ли Вы посетить меня нынче в пять часов пополудни в моем особняке на углу Литейного проспекта и Фурштатской улицы?
Вашего превосходительства покорный слуга Карл Нессельроде.
P.S. Допускаю, что после нашего заочного знакомства у Вас не возникнет желания видеть меня. Во избежание отказа я имел честь пригласить к себе одну известную Вам особу, которая останется под моим кровом вплоть до Вашего приезда и покинет его сообразно достигнутым договоренностям».
Прочитав постскриптум, Арсений выругался. Аграфена опять влипла. Кой черт понес ее к Нессельроде? В том, что этот человек опасен, генерал имел случай убедиться. До пяти часов оставалась уйма времени. Арсений боялся, что в Главном штабе его задержит работа или, что еще хуже, призовет Петрохан, и тогда уже до темноты придется кукарекать с начальством. Но день прошел благополучно. Закревский сидел, как на иголках, поминутно возвращаясь мыслью к своей беспутной, безнравственной и беззащитной знакомой. Сам бы он, конечно, не пошел к Нессельроде. Но теперь получалось, что носатый Карлик похитил принцессу и держит ее в заколдованном замке. Как ни мало генерал подходил на роль отважного рыцаря, а в половине пятого свернул дела – чем несказанно удивил письмоводителей, ибо обычно уходил затемно – и отправился по означенному адресу. Причем доро́гой Арсений больше воображал себя Донкихотом, вступающим в бой с мельницами, чем Айвенго, спасающим Ревекку.
Впрочем, хозяин зачарованных палат выглядел вполне мирно. Он церемонно раскланивался, потирал маленькие белые ручки и прямо-таки лучился восторгом оттого, что гость не пренебрег приглашением.
– Ваш тропический цветок в моей оранжерее, – предупредил Карл Васильевич. – О, не стоит о ней беспокоиться. Мои люди не причинили мадемуазель Толстой ни малейшего вреда. С моей стороны было бы варварством помять хоть один лепесток на этой чайной розе. Просто удивительно, как светские львицы любят выбирать себе в наперсники людей без имени и состояния! Но, – Нессельроде вновь поклонился, – должен отдать вам должное. Вы, Арсений Андреевич, действительно человек незаурядный. Найти государственный заговор там, где его и в помине не было! Эдакий талант нельзя зарывать в землю! Вам прямая дорога служить в полиции и на немалых должностях.
Закревский поморщился.
– Вижу, вижу, – расплылся в улыбке Карл Васильевич. – Вы не расположены слушать комплименты. Пойдемте ко мне в кабинет. Там удобнее будет объясниться.
Они поднялись на второй этаж в просторную, полную света и новой гампсовской мебели комнату. Нессельроде не терпел старых вещей. Простота и функциональность были его девизом. Карельская береза, медь, разноцветное стекло. Что нужно чиновнику для счастья? Много чернильниц, остро отточенных перьев и лучшая голландская бумага «Pro Patria». Ах да, еще липучие мухоловки!
– Садитесь. – Хозяин радушно указал гостю на одно из кресел возле низкого столика, другое занял сам. По хлопку его ладоней лакей принес кофе, ликер, миндальные пирожные и раскуренные трубки.
Арсению нельзя было ни кофе, ни табака. Но он почел ниже своего достоинства объявить об этом врагу.
– Я вижу, господин генерал, вы считаете меня противником, – вкрадчиво осведомился статс-секретарь. – Племянница рассказала мне о вашей беседе. Признаюсь, она немало насмешила меня. Чуть ранее я заметил временное исчезновение из моего архива некоторых важных бумаг. А потом их возвращение на место. Чистая работа. Ничего не могу сказать. И сделанные вами выводы в целом верны. – Лицо Нессельроде стало серьезным. – Я оценил вас как сильного игрока и не хочу иметь среди своих недоброжелателей. Поэтому и пригласил сюда. Сударь, – Карл Васильевич выделил голосом следующую фразу, как учитель при диктовке выделяет особо трудный кусок, – все, сделанное мною, предпринято с ведома его величества и не противоречит интересам империи.
Арсений откинулся в кресле и впился глазами в лицо носатого австрияка.
– Я вам не верю, – проговорил он.
– Совершенно естественно. – Нессельроде, кажется, и не ожидал иного ответа. – Я готов дать пояснения.
– Государь не мог приказать вам похитить документы у начальника Главного штаба.
– Конечно нет! – всплеснул ручками Карл Васильевич. – Его величество вообще редко вникает в детали. Но ведь и вы, после всего, что прочли, не станете отрицать: император не в восторге от идеи помогать грекам.
Закревский кивнул.
– Между тем наше общество точно взбесилось, – продолжал статс-секретарь. – Единоверцы в беде! Константинополь и проливы! Крест над Святой Софией! После победы все кажется легким. А то, что казна истощена многолетней войной, мало кого волнует.
«Не стоило отказываться от контрибуции», – с раздражением подумал Арсений.
– В угоду этим настроениям император и приказал Главному штабу составить план возможных действий против Турции. – Нессельроде встал и прошелся по кабинету из угла в угол. – Излишне говорить, что сию бумагу он рассчитывал положить под сукно. Но уже сам слух о наших военных приготовлениях отчасти успокаивал мнение света. Противостоять ему открыто, изнутри страны, для правительства чревато потерей поддержки. Другое дело, когда критика придет из-за границы. Например, из Германии. У нас разрешены немецкие газеты, а общество легко меняет свои суждения под впечатлением от пары-тройки публикаций в европейской печати. Через них Министерство иностранных дел осуществляет свое влияние. Вам кажется, что вы раскрыли заговор. А на самом деле – лишь приподняли покров над тайными пружинами моей работы. Этот покров лучше опустить обратно. Вы умный человек и должны понимать: государю нет дела до того, как именно будет осуществлен нечаянный выход сведений на поверхность. Исчезновением ли бумаг, прямым ли подкупом газетчиков. Августейшее лицо всегда выше таких мелочей. На сей раз я воспользовался своей племянницей и тем, с позволения сказать, кавардаком, который существует в доме у князя Петра Михайловича.
– Это низко, – заметил Закревский.
Нессельроде пожал плечами.
– Разве государь хоть словом упрекнул Волконского? Хоть раз напомнил о злополучном плане? Вас это не насторожило?
Арсений вынужден был признать, что уже ломал голову над этой загадкой и не находил решения. Ему тем неприятнее было слушать статс-секретаря, чем больше слова того походили на правду.
– Повторяю, господин генерал, я не хочу иметь вас среди своих противников. Вы действовали напористо и умело. Я предпочел бы больше не подвергать архив министерства столь пристальному интересу с вашей стороны. Обнародовав свои открытия, вы не повредите мне у государя, но можете сильно повредить во мнении света. У всякого есть своя цена. Чего вы хотите за молчание?
Пухлые губы генерала дрогнули в усмешке.
– Я полагал, что это голова прекрасной принцессы на блюде, усыпанном лепестками роз.
– Красиво, – оценил Карл Васильевич. – Но политическое убийство – не мой метод. За этим прошу покорно к господину Каподистрии и его разбойникам. Освобождение принцессы из лап злобного Карлика – лишь цена вашего приезда сюда. Я же спрашиваю о большем.
Закревский задумался. Ему доставляло истинное удовольствие держать паузу, наблюдая, как Нессельроде выжидающе смотрит на него.
– Меня не слишком интересуют деньги, – протянул генерал. – Во всяком случае, из ваших рук. Я предпочел бы кое-какую информацию. И чем откровеннее вы мне ответите, тем с большим основанием сможете положиться на мое слово.
Нессельроде насторожился.
– Сведенья сведеньям рознь. Есть такие, которые я ни при каких условиях не смогу…
– Оккупационный корпус, – отрезал Закревский. – Его решено вывести раньше срока? Почему?
– На кону стоит вхождение Франции в Священный союз.
– А зачем понадобились слухи о ненадежности войск? Об упущениях дисциплины? О якобинском духе?
– Разве всего этого нет? – прищурился Карл Васильевич. – Дело вновь в общественном мнении. Публике лестно тешить самолюбие мыслью о победе. Если государь решит выводить корпус на два года раньше срока, в этом увидят ущерб нашим интересам. Если же при дворе, в Военном ведомстве и в свете укрепится мнение, будто корпус ненадежен, будто он разлагается под влиянием красивой жизни и вредных идей, его вывод произойдет под благовидным предлогом, и его величество останется незапятнан. Мне искренне жаль вашего друга Воронцова. Но ничего нельзя поделать. Такова воля свыше.
Нессельроде возвел очи горе и потыкал пальцем в потолок, как если бы Александр Павлович занимал у него мансарду.
– Значит, корпус будет принесен в жертву общественному мнению, которое вы сами же и создаете? – уточнил Закревский.
– Именно! – Карл Васильевич пришел в восторг от его догадливости.
– И куда, с позволения спросить, честному человеку податься? – ядовито осведомился генерал.
– А где вы видели честных людей? – парировал статс-секретарь. – Кто нынче честен? Ваша приятельница Толстая? Вы, который забрались в мои дипломатические документы? Ваш начальник, соблазнявший юную девушку при больной-то жене? Или Воронцов, встречающий каждое приказание из Петербурга остротами в адрес императора?