Генерал не ответил. Он сознавал справедливость упреков Нессельроде и вместе с тем всей душой противился тому, чтобы считать себя одного с ним поля ягодой.
– Арсений Андреевич, – взмолился Карлик. – Ведь мы договорились? А? Отпустите душу на покаяние.
– У вас есть душа? – Закревский поднял бровь.
Хозяин дома сухо рассмеялся.
– Некий суррогат, ваше высокопревосходительство. Некий суррогат.
– В таком случае я хотел бы забрать Аграфену Федоровну и откланяться.
– Сию секунду, – Нессельроде поднял со стола колокольчик и позвонил. – Ее сиятельство рассматривает мои орхидеи. Очень капризный, знаете ли, цветок. Растет во влажной духоте. Требует постоянного тепла и ухода… Совсем как наша знакомая.
Не дождавшись слуг, статс-секретарь сам отправился за мадемуазель Толстой и через несколько минут привел ее, вручив огромный букет ярко-белых в малиновую крапинку орхидей.
– Надеюсь, пребывание в моем доме не оставило у вас дурных воспоминаний?
– Нет, – огрызнулась Груша, стараясь оттолкнуть от себя букет. – Только тот способ, которым ваши лакеи затолкали меня в карету на Невском, когда я смотрела на акробатов.
– Прискорбно, дитя мое, – не смутился Карлик. – Высокородной даме не стоит смешиваться с уличной толпой. Вперед будьте осмотрительны. Как говорят: береги платье с нову.
Арсений постарался как можно скорее увести Толстую. Рассыпаясь в любезностях, Нессельроде проводил их до самой кареты и все-таки впихнул цветы.
– Прощайте, несравненная. Я буду вечно помнить день, когда ваша божественная ножка касалась ступеней моего дома.
– Аминь. – Закревский захлопнул дверцу экипажа, крикнул: «Трогай!» и поднял глаза на Аграфену. Та сидела напротив него ни жива ни мертва.
– Сударыня, я…
Грушу качнуло вперед, и она повисла у него на шее.
– Вы все-таки приехали! Я думала после всего… вы не захотите! Сеня, простите, что я вам наговорила. Я скверная. Пожалуйста, не надо меня судить. Мне самой плохо.
– Да я знаю. – Он с усилием оторвал Аграфену от себя. – Неужели вы думаете, что я возился бы с вами, если бы вы для меня ничего не значили?
Толстая просияла.
– Я знала! Знала! Вы славный! Вы гораздо лучше всех!
Генерал поднял руку, стараясь защититься от бури ее восторгов.
– Аграфена Федоровна, умоляю. Мне сейчас не слишком…
Мадемуазель Толстая замерла.
– Голова? – На ее лице отразился такой безграничный ужас, что Арсений, как бы худо ему ни было, не мог не рассмеяться.
Хотя если рассудить здраво – не до смеха. Мигрень началась еще в кабинете Нессельроде. Не столько от запаха кофе, к которому собеседники даже не притронулись, сколько от сложности политической конструкции, построенной статс-секретарем на глазах у изумленного генерала. Закревский не был человеком наивным. Послужишь по штабам – всякого насмотришься. Но сейчас вонь привычных армейских грехов была перебита густым наваром дипломатического дерьма. Словом, от услышанного у генерала сделались мигрени. И с каждой секундой жар в голове расплывался все шире. Адская боль сплющивала лоб, ударяла в затылок, сверлила виски.
– Тише, тише, Груша, – взмолился он, когда Толстая попыталась поддержать его голову. – Не надо. Сейчас пройдет.
Оба знали, что это неправда. Арсению было неприятно, что графиня второй раз видела его в подобном состоянии. Секундами в глазах становилось так темно, точно он лишался зрения. А потом белый, безжалостный жгут света причинял еще больше страданий, чем чернота. «Хоть бы в обморок грохнуться! – подумал генерал. – Стыда меньше». Еще немного – и он завоет в голос. А так, по крайней мере, чувства откажут ему на время, и взбалмошная подруга успеет довезти его до дома на Галерной. А там она уйдет, и можно будет корежиться на диване, сколько душе угодно.
– Сенечка, милый, чем помочь? – Голос Груши долетал до него, как из шахты. Будто девица не чирикала над ухом, а аукалась с подружками в лесу.
– Льда бы или снега, – простонал Закревский, уже не понимая абсурдности своей просьбы. – Чтобы жар от головы ушел.
– Господи, да где же я найду снега? – воскликнула Аграфена. – Постой! Сейчас мы жар оттянем.
Ей, кажется, пришла на ум некая каверза, не имевшая отношения к холоду.
– Потерпи, голубчик. Сейчас мы его… Сейчас.
Спутница заколотила кулачком в стенку кареты напротив кучера.
– Эй ты, зараза! Поезжай шагом! Да сверни в тихую улицу! Не смей гнать! Я тебе сказала.
Как она догадалась, что каждый удар копыт словно забивает Арсению в череп гвозди?
Потом Аграфена мигом опустила лиловые шторки на окнах экипажа. Подергала ручку двери – хорошо ли закрыто? И, убедившись, что находится в полной безопасности, попросила:
– Вы, Сеня, смотрите на потолок, пожалуйста.
– Что вы… Зачем?
– Тихо, тихо, – успокаивала она его, уже соскользнув на пол. – Не надо ничего говорить. Вы же знаете: я плохая. Мне все можно.
Менее всего он был способен сейчас бдеть за приличиями. Сначала ему стало еще хуже. Потому что горячая боль и горячее же наслаждение слились в один влажный комок. Потом жар начал скапливаться в принципиально иной части тела. Плотное кольцо губ Аграфены, казалось, могло высосать хворь, как яд из раны. В какой-то момент Арсений ощутил, что не справляется с собой, и на пике адских удовольствий отдал ей мучительный жар, распиравший его тело.
– Вуаля! – провозгласила Толстая, откинувшись от него к краю противоположного кресла. – Фейерверк на Неве. Кстати, мы едем по набережной.
Арсений смотрел на спутницу в полном ужасе. Голова, как назло, была совершенно ясной.
– Вам лучше? – Груша смеялась. – Сознайтесь, лучше?
– Аграфена Федоровна, зачем вы все это делаете? – взмолился он. – У вас совести нет. Ведь Пост.
– Очень мило! – надулась спутница. – На себя посмотрите. Сидите со спущенными штанами и учите меня морали. Еще минута – и ваша голова разлетелась бы, как арбуз в тире. Кстати, в Пост положено совершать добрые дела. Вот и приласкайте меня. – Она шустро взобралась ему на колени и стукнула кулачком в стенку.
– Правь к Прачечному мосту. Потом к Верхне-Лебяжьему. Небыстро.
Генерал понял, что фейерверк продолжается. Но не имел сил сопротивляться.
– Сеня, разве можно во всем себе отказывать? – между тем мурлыкала Толстая. – Ведь я вам нравлюсь? Нравлюсь. Я знаю. Ну, пожалуйста, ну я хочу быть вашей любовницей. Обо мне никто никогда так не заботился. Я же не в жены набиваюсь! Никаких обязательств…
Черт возьми, она расшевелила бы мертвого! А Закревский, хоть и стоял на краю могилы, да каждый день откладывал срок заказывать отходную.
– Груша, я с вашим темпераментом в одиночку не справлюсь, – пошутил он при ее повторном радостном: «Вуаля!»
– А я вам исключительных прав не обещаю.
Они катались часа два. От моста к мосту. От сфинкса к грифону. Кучер Главного штаба успел подумать очень многое о господах генералах, их барышнях и использовании служебных карет. Когда он все-таки доставил седоков на Галерную, дама дала на чай целый рубль. Знать, богатая бабенка попалась дежурному генералу. И зачем бы ей такой замухрышка?
Вечером следующего дня Арсений и князь Волконский сидели в кабинете начальника Главного штаба на втором этаже. Было уже так поздно, что малиновая полоса над Зимним сменилась угольной сажей с кое-где рассыпанной солью звезд. Служащие разошлись. И письмоводители, и копиисты, и столоначальники, и повытчики. Только сторожа с колотушками гремели то у одного, то у другого угла здания, окликая друг друга: «Слу-у-ушай!»
На столе перед генералами стоял початый графин водки. Сей неуставной момент искупался только запертой дверью и крайней неординарностью ситуации. Тяжело подчиненному пить с начальником. Тяжело начальнику, презрев субординацию, слушать от подчиненного все то, что Петр Михайлович сегодня услышал.
Закревский не утаил ничего. Дал полный отчет в потраченных деньгах, ознакомил с копиями документов, изъятых в Министерстве иностранных дел, и слово в слово пересказал беседу с Нессельроде. Грозный Петрохан насупился, наклонил вперед бычью голову, вот-вот боднет, и собрал губы гармошкой, как у надутого младенца.
– Полагаете, Карлик соврал?
Волконский с шумом втянул воздух и мотнул головой.
– Нет, похоже на правду.
– Но государь не мог…
– Мог, – отрезал Петрохан. – Мог просто не пожелать знать, как именно Нессельроде обделает дело. Его величество любит самоустраниться и наблюдать за событиями со стороны.
Князь скрестил руки и оперся о них лбом.
– Но с чего она взяла, что я собираюсь развестись с Софьей? Тем более… послать ее в «желтый дом»? – Кажется, предательство мимолетной любовницы огорчило его больше, чем откровенное равнодушие царя. – Я никогда ничего подобного не обещал.
– Охотно верю, – кивнул Закревский. – Но мадемуазель Жеребцова весьма прыткая особа.
– Да-а, – протянул Петр Михайлович, наливая себе стопку. – Но до титула княгини Волконской ей не допрыгнуть. Клянусь Богом! Бедная Соня. Доктора не знают, что посоветовать. И ей тяжело без детей.
– Может быть, вам стоит забрать их из Одессы? – осмелился высказать свое мнение Арсений.
– Чтобы над ними издевались из-за сумасшествия матери? – Петрохан залпом осушил стопку. – Ей-богу, давно бы уже привез сюда. Совсем от рук отбились. А Соню они слушаются. Она умеет цыкнуть. Даже такая, как сейчас.
– Высокое положение защитит их от насмешек в глаза, – возразил Закревский. – А за глаза люди говорят гадости даже о государе.
– Наверное, вы правы, – князь надолго задумался, подняв кудлатую голову и уставившись в окно неподвижным взглядом. – Мне сорок два. Когда мужчина в моем возрасте встречает юное создание, ему кажется, что судьба дает второй шанс…
– Что же вы намерены делать? – осторожно спросил Арсений.
Князь задержал вздох.
– Вернусь к Соне. Мне нужно быть с ней. Двадцать лет из жизни не выкинешь. Мы светские люди, она всегда прощала мои шалости. Разве можно оставить человека в таком положении?