Участники лотереи. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825
Люди, любившие рисковать и мечтавшие законным способом сорвать огромный куш, охотно участвовали также в Королевской лотерее. В начале эпохи Реставрации власти собрались было запретить лотерею, действовавшую в Париже с XVIII века, однако увидев, с какой страстью французы вкладывают деньги в билеты немецких лотерей, решили прекратить отток денег за границу и упорядочить функционирование собственной лотереи. Впрочем, для оздоровления нравственного климата было запрещено принуждать к покупке лотерейных билетов с помощью навязчивой рекламы и продавать билеты в общественных местах, после чего, как пишет историк лотереи Ренье-Детурбе в 1831 году, «из Пале-Руаяля исчез тот добрый человек, который, протягивая вам билет, говорил пропитым голосом: “Шесть тысяч франков всего за двадцать су!”». В столице действовало полторы сотни контор, продающих билеты, причем парижане вносили бóльшую сумму, чем жители всех департаментов Франции, вместе взятых. Например, в 1827 году в Париже было собрано свыше 29 миллионов франков, тогда как со всей остальной территории страны – всего 22 миллиона. Из этой суммы примерно две трети уходили на выплату выигрышей, а треть (около 10 миллионов) пополняла казну королевства. Тиражи лотереи проводились 5, 15 и 25 числа каждого месяца в зале Министерства финансов на улице Риволи; шары с номерами были спрятаны в одинаковые картонные футляры, и вытягивал их сирота из приюта для найденышей, которому во избежание каких бы то ни было злоупотреблений завязывали глаза. Выигрыш падал на пять номеров из 90. Игрок мог сделать ставку на один, два, три или четыре номера (ставки на пять номеров, которые в случае выигрыша могли принести умножение первоначальной суммы в миллион раз, упразднили еще в начале века). Отгадавший один номер получал в 15 раз больше, чем поставил; отгадавший два номера – в 270 раз больше (ставка увеличивалась соответственно в 70 и 5100 раз в том случае, если игрок угадывал не только выигравший номер, но и тот порядок, в котором он выпал). Тот, кто правильно назвал три номера, получал выигрыш, в 5500 раз превосходивший первоначальную ставку. Наконец, отгадавший четыре номера получал сумму, превосходящую первоначальную ставку в 75 000 раз. Лотерейные билеты чаще всего покупали люди из простонародья – кухарки, горничные, лакеи. Условия игры учитывали психологию участников лотереи и способствовали их разорению. Крупные суммы пьянили воображение бедных людей, и они, пренебрегая теорией вероятностей (согласно которой шансов угадать четыре или три числа гораздо меньше, чем шансов угадать одно или два), ставили свои деньги именно на несколько номеров – и проигрывали.
В феврале 1829 года правительство, стремясь сделать Королевскую лотерею недоступной для бедняков, установило для игроков минимальную ставку в 2 франка. Тем не менее парижане, принадлежавшие к самым малообеспеченным слоям общества, продолжали играть в лотерею; бедные люди порой соединяли свои «капиталы», чтобы купить билет в складчину. В 1830 году в каждом тираже участвовало около ста тысяч парижан, причем 20 % из них делали ставки, не превышавшие 3 франков. Конторы, принимавшие ставки от населения, работали до глубокой ночи, дольше всех прочих заведений и лавок.
При Июльской монархии доход государства от лотереи начал уменьшаться (в 1834 году он составил «всего» 3 800 000 франков); по этой причине, а также для того, чтобы оградить подданных, правительство в 1832 году постановило ликвидировать лотерею с 1 января 1836 года.
Простой народ не бывал на балах аристократов, между тем представители светского общества питали неподдельный интерес к развлечениям простонародья. Знатные аристократы, презиравшие «буржузную» Июльскую монархию, считали для себя зазорным бывать при дворе, где они рисковали встретить своего нотариуса и своего банкира; однако они вовсе не гнушались посещением танцевальных залов, где с большой долей вероятности могли встретить своего лакея и кучера.
Точно так же нередко поступали и аристократы-иностранцы, в том числе русские. Они охотно посещали публичные балы – особенно такие, где нарушались чопорные светские правила приличия. А.Н. Карамзин рассказывает в письме к родным от 10 января 1837 года о посещении «публичного костюмированного бала в зале Вантадура»:
«То-то стоит посмотреть, как французы веселятся! Зала прекрасная и ярко освещенная, наполненная пестрыми масками; шум, крик, хохот и бешеные танцы, пьяных мало, а веселы все. Я не понимаю, откуда нищий класс берет деньги для своих удовольствий: за вход платят 5 франков, каждый приходит avec sa bonne amie [с подружкой], кроме того – издержки на костюм и еду, и итогу 20 франков!»
Неделю спустя тот же Карамзин побывал на другом бале-маскараде, у Жюльена в саду «Турецкого кафе» на бульваре Тампля, – «самом многочисленном и самом шумном в этом роде». Благопристойность там соблюдалась благодаря присутствию полиции: «Все идет чинным образом, но во время оно, рассказывают, что было иначе, между прочим, большая вольность в костюмах, до того, что туда приехали однажды дамы в масках, атласных башмаках и боа, а прочее, как Бог создал!»
Самой знаменитой парижской забавой, в которой принимали участие и светские люди, и простолюдины, был так называемый спуск из квартала Куртий в ночь на первый день поста («пепельную среду»). Им завершался период карнавала, длившийся несколько недель между Крещением и началом Великого поста. Время это было полностью отдано гуляньям и развлечениям. По бульварам и улицам Парижа в открытых экипажах разъезжали люди в масках и разноцветных костюмах, днем они бросали в толпу букеты, конфеты и апельсины, по вечерам размахивали факелами. Однако все это не шло ни в какое сравнение со спуском из квартала Куртий.
Квартал этот находился в деревушке Бельвиль, до 1860 года не входившей в состав Парижа. Он делился на две части. Верхний Куртий располагался на высоком холме, а Нижний, как это и следует из названия, – у его подножия. В Верхнем Куртии почти не было жилых домов, зато здесь имелось множество кабачков и танцевальных залов. Немало подобных заведений находилось и на улице Предместья Тампля в Нижнем Куртии. Самой громкой славой пользовались такие развлекательные заведения, как «Красный бык», «Храбрый петух», «Дикарь», «Деревянная шпага», «Галантный садовник» и в особенности «Папаша Денуайе». В обычное время квартал оживал только по воскресеньям. Но в течение трех последних дней карнавала (в воскресенье, понедельник и вторник накануне Великого поста) в кабачки Верхнего Куртия поднималась толпа светских людей в масках и карнавальных костюмах. Они веселились и напивались там вместе с обитателями предместий, а утром «пепельной среды» усаживались в кабриолеты, фиакры, шарабаны (открытые четырехколесные экипажи с поперечными сиденьями в несколько рядов) и по главной улице Бельвиля спускались из Верхнего Куртия в Нижний, выкрикивая непристойности, разбрасывая цветы и конфеты, яйца и муку.
Карнавал. Худ. П. Гаварни, 1840
Карнавальный кортеж состоял из нескольких сотен экипажей, а глазели на него десятки тысяч зрителей. Места в окнах близлежащих домов сдавались за деньги, причем «бронировать» их нужно было за несколько недель (а то и месяцев) до начала карнавала. В ходе этой своеобразной церемонии смешивались эпохи и сословия; всадники в средневековых костюмах ехали рядом с дилижансами, на империалах которых восседали музыканты, исполнявшие популярные оперные мелодии; человек в костюме мельника приплясывал рядом с человеком в костюме корсара. Заводилой, королем карнавала в 1830-е годы был человек в маске по прозвищу Милорд Подонок. О его личности ходили легенды. Современники считали, что под маской Милорда Подонка скрывается президент Общества любителей скачек лорд Сеймур; сегодняшние историки полагают, что прозвище принадлежало Шарлю де Ла Баттю – внебрачному сыну француженки и богатого английского фармацевта, получившему огромное состояние после смерти отца. Именно его экипаж, запряженный шестеркой лошадей, с особым нетерпением ожидала толпа; характерно, что после 1838 года, когда Ла Баттю разорился, спуски из квартала Куртий прекратились.
Галоп во время карнавала. Худ. П. Гаварни, 1840
Зато толпа зевак из года в год могла радоваться другому карнавальному зрелищу: в последние три дня карнавала по городу водили убранного лентами «жирного быка», которого нарекали именем одного из персонажей современной литературы. Парижанам случалось приветствовать быка по кличке Отец Горио (в честь заглавного героя бальзаковского романа), быка по кличке Дагобер (в честь персонажа романа Эжена Сю «Вечный жид») и быка Монте-Кристо. Откормленный бык, покрытый атласным покрывалом и увешанный погремушками, в сопровождении музыкантов, паяцев, жандармов и конных артистов цирка Франкони три дня гулял по Парижу. В каждой лавке, против которой он останавливался, его поили вином, и с каждым днем бык становился все тучнее. Бык с шумной свитой наносил визиты королю, министрам и аристократам Сен-Жерменского предместья, и нигде ни ему, ни его провожатым не отказывали в угощении. Только вечером последнего дня карнавала быка убивали, обрушив на его голову дубину.
Карнавал был праздником для всех парижан. А.И. Тургенев был уверен: «Без масленицы не узнаешь вполне Парижа. Нигде нет такой суматохи, все пляшут, почти в каждом доме бал, по крайней мере, в известных кварталах. Работница, получающая 25 су в день, несет последний франк на бал и в нарядную лавку». Не все, но очень многие парижане вели себя во время карнавала, а особенно в последнюю ночь перед Великим постом, в высшей степени вольно. Две-три тысячи человек собирались в помещении цирка Франкони на бал и, разгоряченные вином и пуншем, пускались в пляску, которую современники уподобляли адскому видению. «Дьявольская кадриль, хоровод на шабаше» – в таких выражениях Огюст Люше в книге «Париж, или Книга ста и одного автора» описывает галоп, который танцуют парижане во время карнавала. По словам Люше, «мужчины и женщины, держась за руки, лицом к лицу или спиной к спине, несутся, сшибая все на своем пути, подобно неумолимому вихрю»; они роняют на пол шляпы и шали, шейные и носовые платки; многие падают, но тотчас вскакивают, и хоровод несется дальше так же стремительно, как и прежде.