Более подробное описание работы Городской больницы в 1836 году оставил другой русский автор, А.И. Тургенев:
«Мы обошли несколько зал; везде чистота и воздух свободный и благорастворенный. Ни малейшего запаха даже у кроватей: под ними паркет почти во всех залах; в остальных будут под кроватями также паркеты: от того с полов нет ни сырости, ни холода ни зимой, ни летом. Посреди и по концам зал печки и камины. У среднего обыкновенно собираются больные, коим недуг позволяет вставать с постели. <…> Полы, как каменные, так и паркетные, ежедневно натирают; в каждой зале – термометр. Кровати в надлежащем расстоянии одна от другой. В случае чрезвычайного умножения больных в промежутках ставятся другие кровати, но занавеси (пологи) служат всегда полезной преградой и возбраняют сближению испарений. В самых залах устроены особые приспешные для приуготовления разных лекарств, примочек и пр., особенных ванн для тех, кои не могут быть переносимы в нижний этаж, где сверх того в теплых комнатах 320 человек обоего пола могут брать ежедневно ванны, считая на каждого по получасу. Мы осмотрели и те палаты, в коих лежат увечные: на кроватях все продумано для облегчения их движений, хотя здесь я и не заметил той роскоши в удобствах сего рода, в пружинах для вставания и для поднятия раненых и изломанных, какие я видел в морском гошпитале, в Портесмуте. <…> Мы обошли залы в всех этажах Hôtel-Dieu и сошли в подземелье – Dépôt des morts [морг], куда сносят умерших после того, как они, шесть часов по кончине, закрытые занавесом, пролежали на кроватях своих. В подземелье оставляют их еще на 24 часа в гробах и потом уже передают прозекторам в анатомический театр, не иначе как в присутствии дежурного доктора или профессора анатомии. Ежедневно умирает в Hôtel-Dieu шесть человек: мы нашли семь новых гробов в подземелье: на стене распятие и лампада. Над каждым занятым гробом дощечка с надписью, в коей обозначено имя и прозвание умершего. Из подземелья выход на площадку, куда приезжает ежедневно фура, из больничных окон невидимая, и увозит их на последнее жилище. Отсюда прошли мы в храмину анатомическую, где несколько медных подвижных столов поставлены для принятия и анатомировки тел. Учеников впускают туда только с прозекторами и профессорами их. И здесь чистота везде: нет ни капли крови: все омывается немедленно. <…> здесь устроены для первой надобности: зала патологическая, зала хирургическая, лаборатория, аптека, кухня аптечная, в коей мне понравился следующий распорядок: для каждой больничной залы назначен в лекарственной кухне особый стол, на который поставляют те лекарства и снадобья, кои требуются для сей залы. Больничные прислужники каждой залы идут прямо к сему столу и берут с него заготовленные лекарства: оттого не может быть ошибки в раздаче лекарств; ибо каждый разносчик знает свой стол в кухне и свою залу в больнице. Особые залы для белья, для починки оного и для работ приуготовительных; богатый запас белья постельного: на каждую кровать полагается десять простыней. <…> Кухня мне не понравилась, ибо я не нашел той опрятности, которой удивлялся везде в Англии. Вываренное мясо мне также не приглянулось, и аппетит мой, столь легко возбуждаемый, не позволил мне даже отведать предлагаемого супа и вареных бобов. Больница сия устроена для помещения тысячи кроватей; в этот день занято было 250. Для мужчин и женщин выздоравливающих – особые гулянья. На каждого больного выходит в день 30 sol [су]. Сюда не принимают ни венерических, ни закожных болезней (maladies de peau). Для неминуемых неудобооглашаемых родин устроены на первый случай особые приемные. <…> В эту городскую больницу всех принимают даром, без различия пола, веры, народности, цвета».
Больного несут в Городскую больницу. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825
За казенный счет в Париже содержался кроме больниц еще и Королевский институт слепых, где людей, лишенных зрения, учили заменять его осязанием и другими чувствами. Здесь в середине 1820-х годов воспитывались на казенном коште 90 воспитанников (60 мальчиков и 30 девочек); вместе с ними жили несколько детей, за содержание и обучение которых в институте необходимую сумму (около 800 франков в год) платили родители.
При Июльской монархии система медицинской помощи населению не претерпела значительных изменений. В 1845 году в городе было 14 больниц (то есть на 2 больше, чем в 1820-е годы), однако многие важнейшие проблемы оставались нерешенными. Больницы по-прежнему располагались в старых и неудобных монастырских корпусах, большинство из них – в левобережной части города, между тем наиболее густонаселенным было правобережье. Городская больница, конечно, содержалась чисто и могла произвести самое благоприятное впечатление на посетителей, однако уже давно нуждалась в расширении. Городские власти сознавали, насколько назрела потребность в пристройке к ней новых корпусов. Однако предложение частных лиц (анонимного акционерного общества) на свои деньги выстроить новую Городскую больницу на 2000 мест на Гренельской равнине не встретило поддержки Генерального совета по делам больниц. Его члены хотели расширить Городскую больницу своими силами, однако до 1848 года намерения эти так и не воплотились в жизнь. Новое здание Городской больницы на острове Сите начали строить при Второй Империи, а закончили при Третьей Республике, в 1877 году. После 1848 года было завершено и строительство «Северной больницы», которая открылась в 1854 году под названием «больница Ларибуазьера».
При Июльской монархии тяжелейшим испытанием для всей системы охраны здоровья стала эпидемия холеры, обрушившаяся на Париж в начале 1832 года. Эпидемия не была полной неожиданностью, так как приближалась к Франции постепенно: в 1830 году холера свирепствовала в России, в 1831 году – в Польше, Австрии, Пруссии и Англии. Поначалу власти предпочитали не оповещать о первых заболевших, чтобы не нарушать общественное спокойствие; газеты заверяли «чистую» публику в том, что болезнь не заразна, а заболевшие – сплошь простолюдины, проживающие на грязных улочках острова Сите и ставшие жертвами собственной неопрятности. Однако уже в конце марта 1832 года стало ясно, что болезнь не щадит никого. Ее начало выразительно описано очевидцем – Генрихом Гейне во «Французских делах»:
«К этому бедствию отнеслись сперва тем беззаботнее, что, как сообщали из Лондона, холера уносит сравнительно мало жертв. Поначалу как будто даже собирались поднять холеру на смех и думали, что она, как и всякая знаменитость, не сможет поддержать здесь свой престиж. И не приходится пенять на бедную холеру, если она, из боязни показаться смешной, прибегла к тому средству, которое еще Робеспьер и Наполеон считали надежным, и, чтобы заставить уважать себя, стала косить народ. При большой нищете, которая здесь царит, при страшной нечистоплотности, которую можно наблюдать не только среди беднейших слоев населения, при восприимчивости народа вообще ко всему, при его безграничном легкомыслии, при полном отсутствии предосторожностей и предохранительных мер, холера должна была распространиться здесь быстрее и ужаснее, чем где бы то ни было. Ее прибытие было официально возвещено 29 марта, а так как это был день mi-carême [день общественных увеселений, четверг на третьей неделе поста] и стояла солнечная и мягкая погода, то парижане, еще более веселые, чем обычно, толпились на бульварах, где даже встречались маски, которые, пародируя болезненный цвет лица и расстроенный вид, высмеивали боязнь холеры и самую болезнь. В тот вечер танцевальные залы были полны как никогда, самонадеянный смех почти заглушал самую громкую музыку. <…> И вдруг самый веселый арлекин ощутил в ногах чрезмерную прохладу, снял маску, и из-под нее, ко всеобщему изумлению, глянуло сине-лиловое лицо. Скоро заметили, что это не шутка, и смех умолк, и несколько повозок, наполненных людьми, прямо от танцевальной залы направились к Городской больнице, где люди эти вскоре и умерли в своих затейливых маскарадных одеждах».
Парижан охватил ужас; все, кто мог, покидали столицу. Театры опустели: актеры брали отпуск, зрители возвращали билеты. Число жертв возрастало стремительно: если в марте умерших было всего 90, то в апреле холера унесла 12 733 жизни. Это был максимум, после которого число погибших стало быстро уменьшаться, однако в июле оно опять подскочило вверх (до 2573 человек); затем болезнь опять пошла на спад, но люди продолжали умирать от холеры вплоть до 1 октября – официальной даты окончания эпидемии. В общей сложности в 1832 году в Париже скончались 44 463 человека, что примерно в два раза превышало среднегодовую смертность. Разумеется, более всего жертв было среди простолюдинов – людей, живших бедно и скученно, но умирали представители и других сословий – в том числе, например, председатель кабинета министров Казимир Перье.
Перед городской администрацией холера поставила множество проблем: больниц не хватало, поэтому приходилось срочно открывать временные приюты для заболевших парижан. В городе умирало по пять-шесть сотен человек в день, и нужно было предавать их земле, между тем обычных погребальных дрог также недоставало, и гробы приходилось грузить на телеги, обычно используемые для перевозки мебели. Это наводило на горожан ужас, поэтому было решено заменить телеги фиакрами, но там гробы полностью не помещались, и края их высовывались из открытых боковых дверей. Генрих Гейне продолжает свое мрачное повествование:
«Но самое безотрадное зрелище открывалось вблизи кладбища, где сходились похоронные процессии. Однажды, собравшись навестить знакомого, я поспел к нему в то самое время, когда гроб его ставили на дроги, и мне пришла мрачная фантазия отплатить ему за любезность, которую он оказал мне однажды; я нанял экипаж, чтобы проводить его до кладбища Пер-Лашез. <…> Когда, пробудившись от своих грез, я осмотрелся кругом, я увидел только небо да гробы. Я очутился среди нескольких сотен погребальных дрог, тянувшихся вереницей перед узкими кладбищенскими воротами, и не имея возможности выбраться, должен был провести несколько часов в этом мрачном окружении».