Он отогнал темное облако и растворился в небесном блаженстве. Гогай увидел сказочный ореол над головой своего друга.
— Однако, Рике, это ведь не из-за того, что ты назвал Пуля дерьмом, ты находишься в таком состоянии?
— Я счастлив.
Гогай восхищенно присвистнул.
— Черт, ты говоришь прямо. Счастлив! Только и всего! Если бы сейчас был воскресный вечер, я бы сказал, что ты выиграл на скачках.
Анри небрежно махнул рукой, давая понять, что даже выигрыш на скачках — пустяк по сравнению с той милостью, которая снизошла на него. Тогда Гогай все понял и подпрыгнул:
— Не хочешь ли ты сказать, что влюбился?
— Да! Да!
— Кричи потише. Влюбился!
— Да!
— Потише, я тебе говорю. Значит…
— Я даже только что оглушил негра, в котором было два метра роста. Если хочешь знать все — у него не осталось ни одного зуба, у этого парня.
— Извини меня, Рике, но я не вижу связи.
— Она есть. Я мужчина? Улисс!
Гогай в свою очередь выпил водки, настолько сложным оказался их разговор. Он подвинул гостю стул, но тот кружил вокруг него, как бегун на соревнованиях.
— Сколько времени, Гогай?
— Пол-одиннадцатого.
— Я знаю ее уже три с половиной часа. Я увижу ее опять через… одиннадцать с половиной часов. Я ни за что не засну.
— Может быть, она англичанка?
Плантэн презрительно расхохотался:
— Разумеется. А кем еще она могла бы быть?
— Я не знаю, итальянкой…
— Час от часу не легче. Итальянка, которая сказала бы: «I want to live»! Поздравляю, Гогай. Или испанка. Или девушка из Оверни, раз ты оттуда родом. Но… может быть, тебе скучно со мной, Улисс?
— Совсем нет. Напротив. Но дай мне время, чтобы к этому привыкнуть.
Плантэн наконец сел и закрыл лицо руками.
— Ее зовут Патрисия Гривс, но ее называют Пат. Двадцать семь лет. В конце месяца она возвращается в Лондон. Если ты думаешь, что я сошел с ума, ты прав, Гогай. У меня всего три недели, чтобы быть сумасшедшим. Три недели. Потом я буду мертв. Всю мою жизнь.
Эта внезапная печаль растрогала Гогая. Но Плантэн уже пришел в себя и весело сказал:
— Улисс! Перед тем, как расстаться со мной около своего отеля, она меня поцеловала.
— В губы?
— Да. Очень быстро, но все-таки в губы. Ты думаешь, это хороший знак?
Гогай ласково улыбнулся.
— Скорее всего.
— Я тоже так думаю.
— Можно узнать, как ты с ней познакомился?
Плантэн оживленно рассказывал о своем приключении, опорожняя рюмку за рюмкой, в которую Гогай через равные промежутки времени наливал водку. Он ничего не забыл и в заключение, опять погрустнев, спросил:
— Улисс, скажи мне, что я ей не безразличен. Что ее поцелуй — это не те двадцать монет, которые бросают в твою кружку на станции Шателе.
Гогай обнял его за плечи.
— Ты не знаешь женщин, Рике.
— Не очень хорошо. Во всяком случае, по ним я не такой специалист, как по уклейкам.
— Это и видно. И вот одна из них, из женщин, позволила тебе проводить ее к Пантеону.
— Да, может быть, это ей просто было нужно…
— Пусть так. У Пантеона ты заявляешь, что не хочешь с ней расставаться. Она тебя не прогоняет.
— Нет.
— В Сен-Жермене ты ради ее прекрасных глаз превращаешься в Фанфана-Тюльпана. Женщины обожают Фанфанов-Тюльпанов. Кроме того, ты ведешь себя с ней со всем почтением и уважением, чего они и требуют в первый день. На второй тебе нужно будет все-таки немного пересмотреть свое поведение.
— Ты знаешь, я не собираюсь набрасываться на нее.
— Очевидно, что она и не потребует от тебя так много, но ты мог бы постараться поцеловать ее, чтобы она по крайней мере знала, что ты ее хочешь.
— Ты думаешь, она дурочка, что ли? Как будто она этого не видит!..
— Это ничего не значит. Нужно это сказать. Они любят это слышать. Даже англичанки.
— Что значит — даже англичанки?
— Если тебе больше нравится — даже эскимоски, даже эфиопки.
— Да, мне так больше нравится. Англичанки — это святое.
— Я хотел сказать, что они — такие же женщины, как и все остальные, вот и все. И поскольку ты начинаешь меня раздражать, я должен сообщить тебе, что существуют и английские мамаши Пампин. У нас нет на них монополии.
— Не сердись. Как ты считаешь, у меня есть шанс?
— Вероятно, — ответил Гогай, пораженный таким простосердечием, — вероятно.
Плантэн посмотрел на своего приятеля.
— Ты — настоящий друг Улисс, что не напоминаешь мне о Симоне и детях.
— Они не имеют никакого отношения к этому, Рике.
— Так это еще одна причина, по которой какой-нибудь придурок обязательно заговорил бы о них со мной. Ты — не какой-нибудь придурок, Гогай!
Он встал перед зеркальной дверцей шкафа.
— Я говорю себе, что я с этим не справлюсь. Она, должно быть, смеется надо мной. Потому что у них, у англичан, есть чувство юмора. Я не очень-то красив. Это должно быть видно — то, что я всего лишь ничтожество, это должно бросаться в глаза, как булыжник в морду полицейского, этого нельзя не видеть. Ты понимаешь, она — манекенщица в доме моделей. Она будет смеяться, когда я скажу, что люблю ее.
Гогай так и подпрыгнул.
— Она не будет смеяться.
— Ей будет неловко.
— Она не будет смеяться, а все потому, что ты не скажешь ей, что любишь ее, как ты говоришь.
— Это нужно!
— Ничего не нужно, ничего! Ни слова!
— Ты знаешь, это ведь тоже видно, как и все остальное.
— Согласен, но, как и все остальное, пока не сказано, это не сказано! Доверься старшим, Рике! Молчи, иначе твоя Патрисия так и будет твоею только в мечтах. Она будет издеваться над тобой. Она будет играть с тобою. Не нужно открываться до такой степени, иначе ты получишь оплеуху прямо по морде. А это больно! Любовь — это серьезно. Это тебе не шуточки. Если хочешь выиграть, не нужно тащиться туда с цветами.
Анри небрежно пожал плечами.
— Мне плевать, выиграю я или нет. Я хочу жить три недели. Не порть мне удовольствие. У нее кожа, как у ребенка, такая свежая, такая…
— Ладно. Это все очень старая песня, я пел ее своей Клотильде, своей бедной жене, похороненной в Бенё, она имела такое же счастье когда-то в таком же августе. Но это обман! Твой замысел, однако, — это прежде всего увиваться за ней. Если бы такого замысла не было у тебя, то, может быть, он пришел бы ей в голову относительно тебя.
— Ты думаешь, — спросил Плантэн, охваченный безумной надеждой, — что это возможно?
— Это уже случалось несколько раз с тех пор, как земля вертится, и, разумеется, может случиться опять. Если ты будешь держать рот на замке, это должно случиться.
— Спасибо, Гогай, спасибо. Я ничего не скажу. Ни слова.
— Это тебя надо благодарить за то, что ты здесь.
Они выпили по последней, и Гогай изложил свой план военной операции. Поскольку Пат изъявила желание увидеть картины Плантэна, ему хорошо было бы показать ей что-нибудь иное, нежели почтовый календарь. Прежде всего нужно создать в комнатах артистический беспорядок и убрать все, что может напомнить о существовании детей.
— Что касается картин, тебе повезло — я их тебе найду.
— А ты не врешь?
— Не беспокойся! Я знаю парня, у которого есть талант.
— Откуда ты его знаешь?
— Клиент. Мы частенько беседуем. Как-то вечером после моей работы мы даже выпили вместе аперитив. Я вижу его каждые два-три дня. И поговорю с ним о тебе.
— Откуда ты знаешь, что у него есть талант? Это он тебе сказал?
— Однажды у него с собой была одна картина, она мне понравилась.
— Мне понравились бы оленихи на поляне.
— Да нет, это совсем не то. Я же говорю тебе, что он талантлив.
— Хорошо… Тем лучше… Но давно ли ты стал любителем искусства?
— Уже пятьдесят лет, с тех пор, как хожу в Лувр, не испытывая никакого желания рассказывать об этом таким типам, как ты или Битуйу.
Плантэн крепко пожал ему руку.
— Гогай, как здорово иметь друга. Ты представить себе не можешь, что для меня значит возможность поговорить с кем-нибудь о ней. Благодаря тебе я, может быть, смогу поспать три-четыре часа.
Когда Плантэн ушел, Гогай покачал головой. «Только этого не хватало, — пробормотал он, — только этого и не хватало. Он ни с кем не поменялся бы местами даже за выигрыш на скачках сразу по трем номерам. Но я, Улисс Гогай, предпочитаю быть на своем месте».
Постучав в стену мсье Пуля, спрятавшегося под своей кроватью, Плантэн поставил стул перед открытым окном и, скрестив руки, стал смотреть в ночь.
Пат лежала вытянувшись под простыней в отеле «Мольер», волосы обтекали ее, как вода. Обнимет ли он ее этими руками, вот этими самыми, скрещенными сейчас на подоконнике?
Пат милая, такая милая, слишком милая для какого-то продавца из отдела рыбной ловли.
Плантэн смотрел в ночь.
Ночь, где все звезды белокурые.
Где все глаза серые.
ГЛАВА V
Анри заснул одетым, сидя на стуле. Он продремал так до наступления дня, до того, как солнце высоко поднялось над землей, когда его разбудил белый голубь, севший на подоконник. В это воскресенье белый голубь ворковал по-английски. Анри бросил быстрый взгляд на свои часы. Восемь. Белый голубь наклонил голову, чтобы заглянуть ему прямо в лицо. Не двигаясь, Плантэн смотрел и не узнавал свою комнату. Обстановка была здесь лишь для того, чтобы следовать за всеми поворотами и странностями ума. Плантэн жил здесь с незнакомцами и даже с Плантэном, который не был настоящим.
В это утро он был охвачен волнением впечатлительного ребенка, которого ведут к первому причастию. Он увидел белого голубя в перьях, в красном платье. Закрыл глаза. Губы Пат опустились на его лоб, покрывая его короткими поцелуями, прохладными и круглыми, как капли. В этой области реальность неважна; когда мечта материализуется, пусть даже во сне, она перестает быть мечтой и становится похожей на реальный мир. Губы Пат прижались к губам Анри, он задержал дыхание, чтобы не спугнуть их. Голубь взлетел, шурша крыльями. Рот Пат последовал за ним над крышами.