Володька мысленно очутился в предместье Парижа…
Очнулся в какой-то пещере, где поместиться могли человека три, в полный рост не стать. Тюфяки, набитые сухой травой, лежали прямо на земле. Но здесь было тепло. Когда Луиза первый раз вывела Володьку на воздух, он рассмотрел жилище: холм из валунов, а перед входом в пещеру куст, так что заметить природный грот сложно, а вокруг лес. После лихорадки он спал сутками, просыпался от голода или жажды, быстро утомлялся от боли. Много прошло времени, прежде чем осознал полностью, что теперь он калека. Пальцы рук не сгибались и не разгибались, стоило подвигать ими, как пронизывала страшная боль. Но не измерить той боли, которая терзает нутро, когда понимаешь, что все вдруг, в одно мгновение, пошло прахом. Теперь он не сможет держать в руках кисти и создавать удивительные полотна, открывая людям глаза на самих себя.
Володька набирался сил, учился заново держать предметы в руках, ловкости не приобретал, пальцы оставались неуклюжими, предметы выпадали. Как-то вечером попросил Луизу проводить его к вилле.
Странно, он понимал ее, сам говорил по-французски, не подбирая слова, как раньше, разве что произношение хромало. Видимо, когда летел с лестницы, дремавшая память проснулась и усвоила французский. Как в сказке! Если бы только в этой сказке не потерял все остальное, включая себя.
Ныла спина, плохо слушались ноги, без помощи Луизы не дошел бы до виллы. Обойдя пепелище, задержался в садике, который тоже пострадал от пожара, долго смотрел на руины.
– Так дом сгорел? – спросил дурочку. Та глупо улыбалась. Она все время улыбалась. Казалось, беспомощность Володьки доставляла ей удовольствие. – А я, где я был? (Луиза показала костлявым пальцем на пепелище.) Там? Кто вынес меня из дома?
– Луиза, – сказала она, приложив ладонь к груди.
– А Полин? Что с ней?
– Уехала, – нахмурила бровки Луиза.
Володька не поверил. Слишком Луиза мала, чтобы вынести его из горящего дома. Здесь он приобрел то, что называют удачей, здесь ее потерял. Некто пришел и с беспардонной жестокостью отобрал надежду, Полин, жизнь. Впрочем, он жив, а зачем? Чем теперь займется? Как будет жить?
Луиза потянула его за рукав клетчатого пиджака, под который помогла надеть его рваную и обгоревшую рубашку. Рубашка обгорела, он получил ожоги, Луиза тоже. Неужели это она спасла его из огня? Как же у нее сил-то хватило?
Володька обнял ее за плечи, пошел, не оборачиваясь, прочь. Он должен перебороть боль, горечь, обиду, научиться двигаться, чтобы спросить!
Так прошел март, апрель, май…
– Луиза, я должен уйти, – сказал однажды утром.
– Уйти, – повторила она, не понимая.
– Да, я ухожу. Спасибо тебе, Луиза. Ты самая… хорошая. Я буду помнить о тебе. Всегда буду помнить.
Притянул ее, прижал крепко, гладил по голове. Что ждет Луизу, когда она не сможет заботиться о себе? А его ждал длинный и тяжелый путь в Россию, домой. Возвращение казалось несбыточным, дом – чем-то далеким и призрачным, но он должен был вернуться. Отстранив Луизу, оторвал большую пуговицу от ее пиджака, сказал, что берет на счастье, и пошел к дороге, ведущей в Париж. Вскоре Луиза догнала, подстроилась под его шаг, некоторое время так и шли. Ноги Луизы были обуты в огромные ботинки, отчего поступь утяжелялась, громко чеканился шаг. Володька, слушая ее шаги рядом, растерялся.
– Ты хочешь уйти со мной? – спросил, остановившись. Она закивала, мол, да. – Луиза, прости, я не могу взять тебя с собой. Я в этой стране чужой. Не знаю, что будет завтра. У меня нет денег, документов… все сгорело. Иди домой, Луиза, здесь тебя знают, помогут. А я… я не могу… прости меня и прощай…
И зашагал, чувствуя спиной недоуменный взгляд Луизы. Но она догнала его. Как заставить ее не плестись следом? Только нагрубить.
– Какого черта, Луиза? – резко развернувшись, заорал по-русски. – Ты что, не понимаешь, что не нужна мне? Убирайся! Иди отсюда, я сказал!
Луиза, обиженно мигая веками, протянула на ладони несколько франков. Володька едва сдержался, чтобы не взвыть. Этот сморщенный комок, вмещающий столько доброты и преданности, сколько не вместит в себя миллион человек, по общему мнению – дурочка, великодушно отдавала Володьке все свое богатство. А он ничего не мог дать взамен, не мог даже достойно отблагодарить. Да уж, отблагодарил! Наорал на бедную Луизу ни за что ни про что. И, проклятье, навернулись слезы. Какого черта они заслонили Луизу?
Он сжал ладошку с деньгами в кулак, покачал головой – не возьму. Потом прижал кулак Луизы к ее груди и почти побежал, заставляя себя не оглядываться. Прошлое следует оставлять в прошлом, а в нем и Луиза, маленькая, глупенькая Луиза, но самая, самая… на свете. Черт, эти слезы проклятые, кто их придумал?..
…Этот эпизод всякий раз, когда вспоминал его, вызывал удушливый комок в горле. Володька опустил голову низко на грудь, пряча слезы.
– Она тебе вторую жизнь дала, а ты зло пустил в душу, – сказала цыганка без осуждения, но и сочувствия не слышалось в ее словах.
– Допустим, – усмехнулся он, поражаясь ясновидению.
– В бога веришь?
– Нет.
– Зря. На тебе его печать. Когда мать рожала, бог тебя за руку держал, оттого худые дела тебе не делать.
– Да, держал, – хмыкнул Володька. – Так держал, что раздавил.
– Не гневи его. Он испытания не по силам не дает. Все проходит, и плохое, и хорошее. А между ними пустота. После нее ты заново рождаешься с тем, что встречаешь плохое или хорошее. И так всегда. Богу неинтересны ссоры, разборки, а вот каким ты выйдешь из передряги – для него главное. Беса в душу пустишь, под откос покатишься, нищим станешь, даже если золото каждый час в руке держать будешь. Бога выберешь – поможет он тебе. И всегда будешь выбирать между сатаной и богом. От твоего выбора зависит путь твой. Бога выбирать труднее, но тебе это по силам. Дай еще сигаретку.
– От меня выбор не зависел, – промямлил он, протягивая пачку. – За меня его сделали. Я сегодня хотел выстрелить в того, кто выбрал за меня. Хотел и не смог. Я проиграл по всем статьям. Я неудачник.
– Не вижу неудачника. И знать сейчас ты не можешь – проиграл или выиграл. Это узнаешь потом, после пустоты. Сегодня ты стал лучше прежнего, и будет награда, щедрая, сам удивишься. Дорогу вижу, далеко она идет. Города вижу, не здешние, ты в тех городах в почете и славе. Женщина тебя ждет там, вернешься ты к ней по длинной дороге. А пока терпи и зло выгони, а то помешает.
Сказала и пошла по бульвару. Хорошие слова сказала, но Володька ни во что хорошее уже не верил.
Одноместный номер без удобств напомнил каморку под крышей в Париже. Только тогда Володьке нипочем были трудности и лишения, мир казался заманчивым и был открыт. Он лег на кровать и спросил, глядя в потолок:
– Почему же, господин бог, я попал на чужой стул? Где теперь мое место?..
Жить невозможно без будущего, а Володька жил только прошлым…
В Париже три дня провел с бездомными, размышляя, с чего начать возвращение. Нужны деньги, а где их взять? Ну почему мерилом всего являются деньги? Без них никуда! Позвонив Софи, выяснил новый адрес Влада и потопал к нему.
О, Париж, Париж… Теперь ты недосягаем, как звезды на небе. Всякие калеки тебе по барабану, твоя коллекция состоит из Великих, а Володька уже никогда не станет таковым.
Шел по улицам. Но улочки самого прекрасного города в мире уже не станут его улицами, не переступит он с трепещущим сердцем порог знаменитого салона, не встретят его восторги публики.
Влад открыл дверь, не обрадовался, не пустил в квартиру. Раньше он снимал комнату с напарником, теперь, судя по всему, жил один, значит, дела у него неплохи.
– Привет. Извини, я тороплюсь, – сухо сказал.
Володька хотел просить у него денег взаймы, но передумал:
– Скажи, тебе известно что-нибудь о Полин?
– Д-да… – с сомнением сказал Влад, не желая говорить на эту тему. – Она улетела в Россию. У Полины тяжелое нервное заболевание, ее разыскивал муж. Это все.
– Нервное, говоришь? – задумчиво произнес Володька, неожиданно этот самодовольный тип, стоявший напротив, вызвал брезгливость, словно чужая блевотина. – И ты согласился, что у нее «нервное» заболевание? Не помог ей?
– У ее мужа были документы, подтверждающие ее болезнь. Она сбежала из психиатрической клиники. Попутно нескольких человек прикончила.
Володька тяжело ступил на лестницу.
– Эй, Делакруа! – окликнул его Влад. – Ты выглядишь как бомж.
– Я опять, друг мой, обрел родные пенаты, – проговорил тот, спускаясь по лестнице и не оборачиваясь, ведь теперь и Влад в прошлом. – Мне недостает опыта – сына ошибок трудных. Я спустился с небес и под акведуками, в сточных канавах, обретаю себя.
– Ну, обретай, обретай, – откликнулся сверху Влад. – Взрослеть пора.
– Да уж, – саркастически рассмеялся Володька, – пора. А не взрослеется!
– Недоделанный, – проворчал Влад, когда шаги Володьки смолкли.
Ждал Софи у кабаре, она налетела, как тайфун, треща всякую чепуху, впихнула в такси, привезла к себе. Только дома обратила внимание на его руки. К чему таиться? Он рассказал, что помнил, у девчонки глаза то и дело лезли на лоб, она вздыхала и даже всплакнула. Володька поел вволю, вино подействовало как снотворное, уснул где сидел.
Проспал до полудня. Софи не было. Вымылся, постирал тряпье, то есть свою одежду, напялил халат Софи и… пригорюнился. Впервые в жизни не знал, что делать дальше. Но вернулся тайфун – Софи, и закрутилось время с такой скоростью, за которой мозг не поспевал. Она бросила на диван костюм:
– Папа Одетт умер, он был твоего роста. Примерь. Вечером идешь с нами.
К вечеру Володька безумно устал, потому что примчалась и Одетт. Обе девушки пытались решить неразрешимую проблему с документами. Да фигушки ее решишь. Володька сказал, что вряд ли его оставят в чужой стране, уж как-нибудь выпустят: мол, своих калек полно. Виза не так давно закончилась, к чему проблемы с полицией. Начнут копать, докопаются до виллы. На границах будет говорить, что его ограбили, избили, он хочет домой, в Россию, в конце концов даст телефон мамы. В общем, угомонил деятельных подружек. Вечером посмотрел представление не из-за кулис, а со стороны посетителей, за столиком администратора. Его не радовал праздник.