Когда она скрылась в ванной и принялась посыпать раковину чистящим порошком, Розали и Роберт оба, как по команде, выскочили из-под кровати и, сняв обувь, бесшумно сбежали по лестнице вниз.
— Одну секунду! Моя сумка осталась в библиотеке, — шепотом сказал Роберт, когда Розали хотела направиться к выходу.
— Bon, уходим через сад.
Воровато ступая, они вошли в библиотеку и, прокравшись мимо книжных шкафов и диванов, отодвинули стеклянную дверь, а затем снова задвинули ее снаружи.
Когда они убегали через сад, словно Бонни и Клайд после удачного грабежа, и наконец скрылись за стеной гортензий, на Розали напал неудержимый смех.
— Чертова электрика! — воскликнула она весело и, задыхаясь от смеха, оперлась о старую черешню у стены, окружавшей сад.
Роберт согнулся пополам и стоял упершись руками в колени, пока, не выдержав, тоже не расхохотался, стараясь при этом, как и она, не подавать голос.
А затем — Розали впоследствии даже не могла вспомнить, как это получилось, — он поцеловал ее. В этот вечер она записала в голубой книжке:
Самое худшее в этот день:
У Роберта зажужжал его чертов мобильник, когда мадам Бонье стояла рядом с кроватью, под которой мы спрятались. Я чуть не напустила в штаны от волнения. Что было бы, если бы она нас обнаружила!
Самое лучшее в этот день:
Вечерний поцелуй под черешневым деревом, после которого мы оба не сразу смогли опомниться.
— Простите, но я не мог удержаться, — сказал Роберт.
А я, чувствуя, что сердце у меня так и подпрыгнуло и сделало сальто с переворотом назад, сказала:
— Ничего, это, конечно, от пережитого волнения. — И даже посмеялась, как будто поцелуй — это так, ничего не значит.
В машине по дороге домой у нас только и разговоров было, что о сделанном открытии. Мы все гадали, что бы это могло означать. И я все говорила и говорила, чтобы заглушить сердце, так громко оно билось. Тут Роберт сделал какое-то дурацкое замечание, и мы оба замолчали. Наступило неловкое молчание, даже как-то неприятно. Торопливо попрощались у гостиницы. Уже без поцелуев. Я чувствую облегчение, но и немножко разочарована.
Когда я вернулась домой, Рене еще не спал. Он ничего не заметил, да ничего такого и не случилось. Ну, допустила промашку. C’est tout![48]
23
Но что-то случилось.
И под этим Роберт подразумевал не те удивительные события, которые начали происходить с тех пор, как неделю тому назад в витрине на улице дю-Драгон он сделал неожиданное открытие. Открытие, которое, как выяснилось в дальнейшем, внесло в его жизнь много сумятицы, выбив его из колеи так, что истинная цель этой поездки (навести ясность в отношении своего будущего в профессиональном и личном плане) отступила куда-то на задний план.
Он имел в виду другое. Этот внезапный, неожиданный, совершенно необдуманный поцелуй среди зачарованного сада в Ле-Везине не шел у него теперь из головы.
Направляясь ранним утром по Парижской улице в музей д’Орсэ, чтобы посмотреть импрессионистов, он все время думал только об этом, и на него, как волны на одном пейзаже Сорольи[49], накатывали картины прошедшего дня. Снова и снова перед ним возникал образ хохочущей до беспамятства Розали в голубом приталенном летнем платье, с разрумянившимися щеками, под простертыми над нею ветвями раскидистого черешневого дерева. В воздухе пахло лавандой, и над садом опустились сумерки, так что кусты и деревья едва виднелись на фоне неба, как тени. Волосы Розали вольно рассыпались по плечам, и так же вольно рассыпался ее чудный смех. На один пьянящий миг, затерянный во времени, женщина с чудным смехом стала для Роберта самым желанным созданием на земле.
От неожиданности она не стала ему противиться. Он поймал ее врасплох, и она ответила на его страстный поцелуй, который пронизал его тело тысячью частиц света и был сладок, как дикая земляника.
Он невольно облизал губы и на секунду стиснул их, словно для того, чтобы вернуть вкус этого поцелуя, который сейчас представлялся ему чем-то нереальным, как будто ему это только приснилось. Но то был не сон. Это происходило наяву, а потом вдруг все кончилось неудачей.
Крепко стиснув в карманах кулаки, он хмуро шагал по узенькой улочке.
Не стоит себя обманывать — ей это было скорее неприятно. Когда миновал тот миг, он почувствовал, как она смущенно от него отодвинулась. «Это, конечно, от пережитого волнения», — сказала она и засмеялась, как будто ничего не случилось.
Его поцелуй не вызвал у нее восторга, и она из любезности замяла неловкость, чтобы он не выглядел в собственных глазах полным идиотом.
Он тяжело вздохнул. Хотя, с другой стороны… Когда они, замерев в тишине, как гусеница в коконе, лежали там под кроватью… Разве не мелькнула тогда в ее взгляде внезапная симпатия? Разве не возникло неожиданное ощущение близости, которое на минуту заставило его забыть про жесткий паркет и страх, что их обнаружат?
Неужели все это он себе только навоображал? Или виною тому была необыкновенность момента? Он уже ничего не понимал!
Он знал только одно: что вечно готов был так лежать под кроватью. Но затем дал о себе знать его мобильный телефон, и его тихая вибрация произвела впечатление иерихонской трубы. Они чуть было не попались.
Он усмехнулся, вспомнив тяжеловесный топот испуганной экономки и как она потом долго все возилась с лампой.
Обратная дорога в Париж прошла как-то странно. Едва они сели в маленькую машину, Розали заговорила, и говорила она не умолкая ни на секунду, закидывая его вопросами. («А вы уверены, что ваша мать ни разу не упоминала имени Макса Марше? Может быть, он все-таки побывал в Маунт-Киско и заходил к ней в дом? Но они непременно должны были знать друг друга, он же явно посвятил ей эту историю!») Притом Розали, несмотря на поцелуй, упорно продолжала говорить с ним на «вы» и неустанно выдвигала все новые сценарии, представляя в них Макса Марше в самых разных ролях: начиная от роли пропавшего брата его матери и кончая ролью тайного возлюбленного.
Роберту скоро стало как-то неуютно, и он становился все молчаливее. Все эти открытия и вызванные ими вопросы утомили его до изнеможения. Куда проще было бы обвинить стареющего и несколько нагловатого французского писателя в плагиате. Но потом Розали нашла у Марше рукопись и старую пишущую машинку, и все стало уже совсем не просто. С тех пор как выяснилось, что историю про синего тигра придумала не его мать для него, а что эта сказка — как можно было предположить — была подарена ей, причем, надо же, каким-то французом, о котором она никогда не упоминала (по крайней мере, не упоминала в разговорах с Робертом), он уже почувствовал некоторое беспокойство. Но не строил никаких конкретных предположений, а если говорить честно, то и не хотел их строить.
В конце концов, речь шла о его матери и о его чувствах, и, что бы ни крылось за этой историей, его это затрагивает сильнее, чем безудержно фантазирующую женщину, сидящую за рулем, чьи слова его одновременно злили и смущали.
Наконец Роберт не выдержал.
— Ваши соображения, Розали, конечно, очень интересны, но они не продвинули нас ни на шаг вперед. Пора бы нам поговорить с самим Максом Марше, — жестко оборвал он ее речь, — не скончается же он на месте, если мы зададим ему парочку вопросов.
— Ладно, больше не буду! Простите меня, что я пыталась вам помочь, — ответила Розали. — Все в порядке, я помолчу.
Она обиженно умолкла, хотя он тотчас же заверил ее, что не хотел обидеть, и тогда в тесной коробке автомобиля воцарилось молчание.
Когда она высадила его перед отелем, он больше не решился к ней прикоснуться. Они попрощались коротким кивком, и Розали пообещала позвонить, как только Макс Марше достаточно оправится, чтобы ответить на его вопросы.
— Надо хотя бы дождаться, когда он вернется домой из больницы, — сказала она, и Роберт в душе только вздохнул. — Тогда мы сможем вместе его навестить. Мне кажется, так будет проще, правда? — При этих словах она посмотрела на него и робко улыбнулась.
— Если только не придется опять лежать нам обоим под пыльной кроватью, я согласен на все, — сказал он в неудачной попытке сострить.
В этот момент он готов был сам себе влепить оплеуху за свое дурацкое высказывание.
Розали замкнулась, как устрица, закрыв створки. А чего он хотел! Огорченный, он посмотрел на ее побледневшее лицо, не отражавшее никаких чувств.
— Ну что ж… Мне пора, — произнесла она наконец с какой-то странной улыбкой, делая вид, что поправляет ремень безопасности. — Рене уже заждался меня.
Рене! Этот удар попал в цель.
Роберт сердито пнул ногой камешек, и тот упал в одну из никогда не просыхающих парижских водосточных канав. Он вообще как-то забыл, что у Розали есть друг — этот телохранитель, всегда с удовольствием готовый пустить в ход кулаки, защищая ее. Роберт криво улыбнулся, вспомнив свою первую и, надо надеяться, единственную встречу с французским богатырем, который однажды уже хотел его поколотить за то, что он якобы грубо приставал к его девушке. Вроде бы тренер по фитнесу. («Он специалист по спорту с высшим образованием и преподаватель йоги, — серьезно объясняла ему в „Марли“ Розали. — Однажды он даже работал персональным тренером у одной знаменитой французской актрисы».) «Ну и что! Допустим, что благодаря своему внушительному росту и бархатистым карим глазам он, конечно, пользуется успехом у женщин. Ладно, пускай он недурен собой. Но чем еще он может поразить воображение?» — с вызовом подумал Роберт. Он не мог, да и не хотел себе представить, что связывает Розали с прагматичным Рене: родства душ тут явно не было и в помине. Во всяком случае, это же ясно как день, что эти двое не подходят друг другу.
Затем он почему-то подумал о Рейчел.