Макс Марше кашлянул, и они встрепенулись.
— Говорят, — начал он, — что в каждом, даже самом мелком эпизоде нашей жизни заключена она вся — все, что было в ней раньше, и то, что лежит еще впереди. Вы спрашиваете меня, что тогда было. На это я могу ответить: все и… ничего.
Он прямо посмотрел в глаза Роберту, и тот сморгнул.
— Да, я знал вашу матушку. И я любил ее. Как сильно — я понял только потом. — Он потянулся за чашкой, и стало заметно, что его крупная рука, покрытая старческими пятнами, сильно дрожит. — С самого начала, как я воскресил синего тигра, у меня было какое-то недоброе чувство. Но поверьте, пожалуйста, что и для меня эта история значит очень много. Возможно, было ошибкой доставать ее на свет из старой коробки. А возможно, это была самая лучшая мысль, которая когда-либо приходила мне в голову. Ведь иначе вы двое не сидели бы тут, не так ли?
Марше, казалось, уже немного взял себя в руки. Его взгляд с теплотой остановился на Розали, затем он перевел его на Роберта.
— Сын Руфи, — произнес он, качая головой. — Никогда не думал, что еще получу от нее весточку. И вот передо мной ее сын, которому нечаянно попалась в Париже книжка про синего тигра, и он решил отстаивать свое право. — Старик улыбнулся. — В одном вы действительно правы, Роберт. Это и правда не моя история.
Роберт и Розали замерли, пораженные.
— Если уж быть честным, я не должен был ее опубликовывать. Тогда в Париже я подарил ее молодой женщине… Вашей матушке. Это было давно. Очень давно, хотя порой мне кажется, что это случилось вчера.
27
В этот день Макс Марше отправился в путешествие во времени. Оно привело его в прошлое, в Париж семидесятых годов. Там он встретил молодого человека, который много времени просиживал в кафе, выкуривал чересчур много сигарет и зарабатывал на жизнь в качестве внештатного редактора одной дневной газеты. И молодую американку с белокурыми волосами и яркими зелеными глазами, отправленную родителями на летние каникулы в Париж; ее отличало полное неумение ориентироваться в незнакомых местах.
Макс сам был удивлен, какое море картин из прошлого внезапно нахлынуло на него. Он был так захвачен своей собственной историей, что почти не замечал устремленных на себя взглядов двух молодых людей, которые слушали его рассказ.
— Я познакомился с Руфью, потому что она заблудилась, — говорил он. — Я сидел в кафе неподалеку от улицы Ожеро, на которой я жил тогда, снимая двухкомнатную квартирку на пятом этаже. Она была очень маленькой по сравнению с этой виллой. — Он с улыбкой махнул рукой в сторону дома, возвышавшегося у него за спиной. — Но боже мой, как же мы весело проводили время! У меня часто бывали друзья, иногда какая-нибудь девушка, а выглянув в окно, ты первым делом видел из него Эйфелеву башню, которая возвышалась в нескольких кварталах от этого дома. Вот чего у меня больше потом никогда не было, так это такого замечательного вида из окна.
— Вы хотели рассказать, как вы встретились с моей матерью, мсье Марше, — напомнил Роберт.
— Верно. — У него перед глазами, как живая, встала Руфь, идущая ему навстречу по улице в красном платье. — В этот жаркий летний день я впервые увидел вашу матушку. На ней было красное платье в белую крапинку. В руке у нее был путеводитель, и она каждые несколько шагов останавливалась и вертела книжку с картой города так и сяк и смотрела на таблички с названием улиц. Когда она в третий раз прошла мимо кафе, где я сидел, читая книжку, я встал и спросил ее, не могу ли чем-то помочь. Она облегченно вздохнула и взглянула на меня своими прекрасными, зелеными, чуть раскосыми, как у кошки, глазами, которые придавали ее лицу неповторимую прелесть. «Я, кажется, совсем заблудилась», — сказала она со смехом. Смеялась она чудесно. В ее смехе было столько оптимизма и жизнерадостности, что я был сразу им покорен. «Я хочу посмотреть Эйфелеву башню. Она ведь находится в том направлении, верно?» Она заглянула в путеводитель и уверенно показала рукой совсем в другую сторону. «Нет-нет, мадемуазель! Вам надо идти как раз в противоположном направлении, отсюда будет совсем недалеко, — ответил я. Затем я захлопнул свою книжку. — Знаете что? Я сам вас провожу, иначе вы ее, наверное, никогда не отыщете».
Макс улыбнулся:
— Вот так все началось. В следующие четыре недели я водил Руфь по улицам Парижа все время, когда только позволяла моя работа. Я показывал ей город, мы побывали во всех художественных музеях. — Тихо улыбаясь, он покачал головой. — Mon Dieu, кто бы так обожал музеи, как она! В результате я посетил такие музеи, о существовании которых раньше даже не подозревал. Руфь любила картины. Ее в особенности привлекали импрессионисты: Моне, Мане, Боннар, Сезанн. Мы часто бывали с ней в галерее Же-де-Пом[65], где были выставлены сохранившиеся картины. Она могла часами сидеть и глядеть на полотно, не произнося ни слова. Потом она оборачивалась и с улыбкой говорила: «Какое это должно быть счастье — создавать такое!» Я кивал в знак согласия, а сам думал, какое же это счастье — просто сидеть рядом с ней, иногда, как бы ненароком, касаясь ее плеча, или, взяв ее руку, ощущать окружавший ее аромат.
И, обращаясь к Роберту и Розали, он сказал:
— Не знаю, что это были за духи, но от нее всегда пахло мирабелью. Представляете себе? Как варенье из мирабели! Это было неописуемо и кружило голову. Я больше никогда не встречал другой девушки, от которой пахло бы мирабелью. — Он вздохнул. — Tempi passati![66] Есть вещи, которых не вернуть. Тем драгоценнее воспоминания. — Почувствовав, что у него пересохло в горле, он кашлянул. — Наши отношения были подобны нежному романсу, и все ограничилось лишь несколькими поцелуями. Но проведенные рядом с ней мгновения значили для меня больше очень многого, что я впоследствии испытал в жизни. Каким огромным счастьем было глядеть в ее прелестное лицо или в выходной день вместе бродить, взявшись за руки, по парку Багатель, который она предпочитала всем другим паркам Парижа.
Он заметил, что Розали бросила Роберту выразительный взгляд, и у Макса мелькнул в голове вопрос: какие, собственно, отношения установились между ним и ею?
— Сегодня это трудно себе представить, но для меня просто сидеть в кафе и ждать ее уже было счастьем. — Внезапно его взгляд упал на нетронутые тарелки на столе. — Прошу вас, угощайтесь яблочным пирогом! Какой же я плохой хозяин!
Розали разрезала пирог и разложила по тарелкам. Они отведали пирога с карамелизованными дольками яблока, которые так и блестели на слоеном тесте. А Макс поковырял в своем куске серебряной вилочкой и отложил ее в сторону, так и не попробовав собственного угощения.
— Не правда ли, странно, что иногда можно испытывать огромное счастье, хотя знаешь, что тебе не на что надеяться? — спросил он задумчиво и посмотрел на Роберта, который от волнения уже приканчивал последний кусочек и сейчас обратил на него вопросительный взгляд. — Да-да, не на что. Так как наша любовь была безнадежной. Она была ограничена несколькими неделями, и мы это хорошо понимали. В первый же день, когда я проводил Руфь к Эйфелевой башне, а затем спросил, не выпьет ли она со мной бокал вина, она рассказала мне, что помолвлена и в Америке у нее остался жених. По всей видимости, очень хороший человек, симпатичный, из хорошей семьи, успешный адвокат, который носил ее на руках. И что в конце лета у них назначена свадьба. «К сожалению, я уже помолвлена, — сказала она с улыбкой. — И тут ничего нельзя поделать». — «Но сейчас-то ты здесь, в Париже», — ответил я и постарался отогнать куда-нибудь подальше мысль о том, что за океаном ее ждет жених. Мы понимали, что когда-то этому наступит конец. И я все равно держал ее руку в своей, и все равно попросил: «Пожалуйста, один поцелуй!» — когда мы вечером плыли по Сене на прогулочном катере и Эйфелева башня высилась впереди так близко, что, казалось, до нее можно дотронуться, стоит только протянуть руку. — Макс вздохнул с выражением счастья на лице. — И она все равно меня поцеловала, и мы влюбились друг в друга и были так счастливы, словно этому никогда не будет конца.
— Но этому все же пришел конец, — произнес Роберт.
Макс помолчал. Он вспоминал, как Руфь под проливным дождем уезжала на такси в аэропорт. Она не захотела, чтобы он ее провожал.
— Я никогда не скрывала, что должна буду вернуться домой, — сказала она утром в день отъезда, когда, вся бледная от переживаний, прощалась с ним.
— Я помню. — Его сердце сжалось так, словно на него плеснули ледяной водой.
Она кусала губы, не в силах переносить его молчание.
— Мы можем иногда писать друг другу письма, — сказала она, умоляюще заглядывая ему в глаза.
Ее взгляд словно бы говорил: «Это и так тяжело, не делай все еще тяжелее».
— Да, конечно, как же иначе, — сказал он, а она заставила себя улыбнуться, но в душе оба знали, что никаких писем не будет.
Это был бесконечно грустный момент. Под конец она с необыкновенной нежностью погладила его по щеке и в последний раз заглянула в глаза.
— Я никогда не забуду тебя, mon petit tigre[67], — сказала она. — Это я тебе обещаю.
И затем ушла, тихонько затворив за собой дверь.
Макс грустно улыбнулся и не сразу заметил, что Розали смотрит на него, все еще дожидаясь его ответа.
— Да, вот так кончилась эта история, — просто сказал Макс. — Руфь исчезла из моей жизни так же, как появилась, — с чарующей легкостью, а я остался с тем словом, печальней которого я не знаю: никогда. Я отпустил ее, потому что не сознавал тогда всей безмерности этой утраты. Потому что верил, что тут уже ничего нельзя изменить. Я был тогда молод и многого не понимал.
Я думал, что это безнадежное дело. Вероятно, мне надо было за нее бороться. Даже наверняка. Иногда человек, лишь пережив утрату, начинает понимать ее значение.