– А я думаю, куда это все подевались! – заявил вернувшийся.
– А вот мы сидим и думаем, куда это вы подевались! – съехидничал Друг Народов.
– Мне премию вручали…
– Какую премию? – подозрительно спросил товарищ Буров.
– Денежную! – исчерпывающе объяснил Поэт-метеорист, бросил на стол авоську с пакетами и полез в карман. – Вот, Толяныч, твой чирик, как договаривались, с премии…
Гегемон Толя внезапно получил назад деньги, которые, конечно, уже вычеркнул из своей жизни.
– А это, Машка, тебе… От Кардена… и… от меня! – Поэт-метеорист протянул зардевшейся Пейзанке коробку.
– Сколько же это стоит? – в ужасе спросил Торгонавт.
– Почти пять штук! На всю премию… А на сдачу винища купил… В пакетах. Очень удобно – не бьется и посуду сдавать не нужно…
– Какая еще такая премия? – сурово повторил свой вопрос товарищ Буров.
– За стихи…
– За стихи! Не смешите людей! – подтявкнул Друг Народов.
Поэт-метеорист глянул на него тем особым презрительным взором, каковым обладают лишь долгосрочно пьющие люди, и, не говоря ни слова, раскрыл зеленую папку-адрес: внутри оказался сдвоенный вкладыш из атласной бумаги, на которой золотом было оттиснуто (Алла перевела вслух):
Господину Кириллу Сварщикову (СССР) присуждается поощрительная премия Международного конкурса имени Аполлинера на лучшее анималистическое четверостишие.
Генеральный президент Всефранцузского общества защиты животных
Подпись. Печать.
А рядом, тоже золотом по атласной бумаге, были напечатаны два четверостишия, точнее, оригинал и французский перевод премированного четверостишия:
Мы с тобою – городские чайки,
Мы давно забыли запах моря,
Мы всю жизнь летаем над помойкой
И кричим с тоской: «Мы – чайки, чайка…»
– Поздравляю! – веско произнес товарищ Буров и осуществил поощрительное рукопожатие.
– Это ж сколько за строчку получается?! – восхитился Торгонавт.
– Добытчик! – С этими словами Пипа Суринамская обняла и расцеловала Поэта-метеориста.
– Ладно уж…– смущенно отстранился он.– Как сказал поэт Уитмен, чем болтать, давайте выпьем!
В пакетах оказалось красное сухое вино, и, если бы там было молоко, его бы хватило минимум на неделю, а вино выхлестали за какие-нибудь полчаса. Туда же последовало и все остальное. Поколебавшись, Торгонавт притащил бутылку лимонной водки, припасенную, видимо, на черный день, и, когда он откручивал пробку, я заметил, что на его безымянном пальце вместо Медного всадника нанизан аляповатый перстенек из дешевого желтого металла.
– Поэма Рылеева «Наливайко»! – приказал Поэт-лауреат.
Затем пьяная щедрость овладела и Другом Народов: он выставил бутылку виски, прикупленную для подарка кому-то в Москве, а я, чтобы не отстать, банку икры, которую так и не смог продать, несмотря на приказ супруги моей практичной Веры Геннадиевны.
– В следующий раз берите икру только в стеклянных банках! – посоветовал Торгонавт.– В железных, как у вас, покупать боятся… Бывали случаи, когда наши впаривали кильку с зернистой этикеточкой!
Потом пели:
Хас-Булат удалой,
Бедна сакля твоя…
Золотою казной
Я осыплю тебя…
Дам коня, дам кинжал,
Дам винтовку свою,
А за это за все
Ты отдай мне жену…
Начали дружно, хором, но постепенно те, кто забыл или не знал дальше слова, замолкали. Я сошел с дистанции где-то в середине, когда начал проясняться вопрос о том, что молодая жена Хас-Булата состоит в нежных отношениях с князем, пытающимся выторговать ее у мужа. До конца смогли допеть лишь Пипа Суринамская и Гегемон Толя. Честно говоря, я понятия не имел, что все закончится так скверно, мне почему-то всегда казалось, что они договорятся. В общем, Хас-Булат убил свою неверную жену – «спит с кинжалом в груди», а князь снес Хас-Булату саблей голову – «голова старика покатилась на луг…».
Появился Спецкор, сообщил, что наше хоровое пение разносится далеко по ночному Парижу, и выставил свою бутылку зеленогрудой, уже начинавшей исчезать из продажи «андроповки».
– «Прощай, мой табор, пью в последний раз!» – провозгласил Поэт-метеорист, закусил и рассказал, как у них в Союзе писателей направляли поздравительную телеграмму автору этой знаменитой песни, но на почте ошиблись и вместо «пою» отстукали «пью». Старикан страшно обиделся, так как увидел в этом намек на беззаветную любовь к алкоголю, которую он пронес через всю свою долгую жизнь.
Ко мне подсел пьянехонький Торгонавт и с доверительной слезой, совсем по-рыгалетовски, поведал свою печальную историю мальчика из творческой семьи, насмотревшегося на мытарства родителей-вхутемасовцев и выбравшего себе профессию ненадежнее. Нет, сначала-то он хотел стать инженером – тогда это еще ценилось, но отец подхалтуривал – красил праздничное оформление для большого универмага – и всегда брал с собой сына, подкормиться. Было это после войны, а бездетная директриса магазина всегда угощала или конфетами, или эклером.
– И знаешь, что самое интересное? – тряс меня за плечо полуплачущий Торгонавт.– Я ведь ни о чем не жалею, хотя мои акварельки хвалил сам Фальк… Он дружил с папой…
Потом хором уговаривали Пейзанку примерить платье от Кардена. Она отнекивалась, объясняла, что ей жалко портить ленту, завязанную изумительной розочкой, но товарищ Буров заявил, что изготовление розочек из ленточек – его прямая обязанность, после чего Пейзанка смирилась и ушла переодеваться. Ни с того ни с сего хватились Диаматыча, и я уже было собрался что-нибудь наврать, но Друг Народов предположил, что профессор, по всей вероятности, выбрал свободу и попросил у французов политическое убежище. Все просто повалились от хохота! Вернулась Пейзанка. Платье было умопомрачительное, элегантно-легкомысленное, с той изящной небрежинкой, которая, наверное, и стоит таких денег.
– Горько! – завопила Пипа Суринамская и, не удовлетворившись кратковременным поцелуйчиком смущенной Пейзанки и ослабшего Поэта-лауреата, сгребла Гегемона Толю и показала, как на своей свадьбе она целовалась с генералом Суринамским, тогда еще лейтенантиком.
Дальше – нашли по телевизору парад клипов и начали танцевать. Естественно, товарищ Буров заграбастал Аллу и в процессе музыкального топтания посреди номера все крепче и крепче прижимал ее к себе – она даже уперлась кулачком ему в грудь. Он что-то шептал Алле в лицо, и мне казалось, я чувствую его разгоряченное, пьяное дыхание.
– Давай набьем Бурову морду! – присев рядом со мной, предложил Спецкор.– Ишь, бурбоншце! Терпеть не могу, когда пристают к чужим женщинам. А ты чего скуксился – борись!
– Не умею…
– Вот-вот! Ты обращал внимание, что у роскошных баб – мужья обычно жлобы жлобами? А почему? А потому что, когда нормальный парень видит классную девочку, что он испытывает?
– Что? – спросил я.
– Он испытывает не-ре-ши-тель-ность! А вдруг я не в ее вкусе? А вдруг она не то подумает?.. А вдруг за ней ухаживает кто-нибудь в кожаном пальто, а на мне папин габардин? Точно?
– Точно! – поразился я верности его наблюдений.
– А какой-нибудь хмырь с немытой шеей, даже не посмотрев на себя в зеркало, подвалит и цап мертвой хваткой…
– Ты поссорился с Мадлен?
– Нет. Оказалось, что она замужем…
Аллу от товарища Бурова освободила Пипа Суринамская: обняв рукспецтургруппы, она показывала, как нужно танцевать классическое танго, а попутно рассказывала, что генерал, будучи еще курсантом и завоевывая сердце своей будущей жены, гусарил и даже пил шампанское из ее туфельки.
– Шампанское на все столики! – сорвав телефонную трубку, крикнул Поэт-метеорист.– Гарсон! Ин циммер!
Клипы в телевизоре становились все круче и круче. Один изображал скандал в дорогом борделе. Мы сгрудились вокруг экрана и разнузданными криками приветствовали смертельно-сексапильную мулатку, которая, подпрыгивая на батуте, закамуфлированном под кровать, творила в полете стриптиз. Первой заметила стоящего в дверях элегантного официанта Алла, она улыбнулась ему, что-то сказала и стала искать глазами Поэта-метеориста, но он уже выпал из нашего праздника и спал, сжимая в руке стоптанный Пейзанкин туфель. Проследив взгляд Аллы, официант тонко улыбнулся, потом, шевельнув бровью, оценил наш стол с объедками колбасы, кусками хлеба, выскобленными жестянками, опрокинутыми бутылками и пакетами из-под вина, снова улыбнулся и спросил что-то.
– Кто-нибудь заказывал шампанское или это ошибка? – перевела Алла.
– Скажите ему, у нас возникли определенные организационные трудности!
– заплетающимся языком распорядился товарищ Буров.
– Я ему завтра подарю матрешку! – пьяно пообещал Друг Народов.– Завтра будет все!
Официант терпеливо ждал, рассматривая пятна вина и обломки галет на паласе. Возникла неловкая пауза.
– Я заказывал!
Алла посмотрела на меня с удивлением и перевела. Гарсон что-то уточнил.
– Сколько? Одну, две…– разъяснила она.
– Две! – самоотверженно потребовал я.
Алла снова перевела, и официант снова уточнил.
– Какой сорт предпочитаете?
– «Вдова Клико»! – не задумываясь, выбрал я, потому что о других сортах не имел ни малейшего представления, а про этот читал в каком-то французском детективе.
Алла перевела. Официант уважительно приподнял брови, поклонился и вышел.
– Безумству храбрых поем мы песню! – крикнул Спецкор и хлопнул меня по плечу, а я тем временем прикидывал, что, пожалуй, нашел лучшее применение моим сэкономленным 50 франкам. В конце-то концов! Тварь я дрожащая или право имею?!
Официант вернулся через несколько минут. В одной руке он держал серебряное ведерко, из которого торчали два серебряных бутылочных горлышка, похожих на любовников, купающихся в ванне; а в другой руке, между пальцами,– восемь бокалов с длинными и тонкими, как у одуванчиков, ножками-стебельками. Он расставил все это на краешке нашего засвиняченного стола, обернул бутылку белоснежной салфеткой, осторожно хлопнул пробкой и принялся плавно разливать шампанское по бокалам. Делел он это без особой бдительности, улыбаясь нам, но ни разу пена не переползла че