Отец Иэты Лев (Лейба) Квитко был не русским писателем еврейского происхождения, как, скажем, Илья Ильф или Исаак Бабель, а настоящим еврейским поэтом. Он сочинял на идиш, что очень даже поощрялось в те годы. Идиш, в отличие от библейского иврита, был языком советских евреев, языком Переца Маркиша, Давида Бергельсона, Соломона Михоэлса. Стихи Льва Квитко часто переиздавали и охотно переводили на русский, среди его переводчиков – Анна Ахматова и Самуил Маршак. После войны Льва Моисеевича Квитко расстреляют по делу Еврейского антифашистского комитета, а в тридцатые годы он был чрезвычайно успешным литератором, обласканным властью и советскими издателями. Квитко “любит советскую власть поэтично и нежно”234, – писал Корней Чуковский.
Ко времени знакомства с Муром Иэте было двадцать лет, ее уже ценили как интересную, подающую надежды художницу. По словам Корнея Чуковского, она обладала “очень редким у женщин талантом: умением схвачивать (так в источнике. – С.Б.) типичнейшее в человеке. Она редко рисует лица, а главным образом – позы, походки, осанки. И фигуры у нее так характерны, словно у других художников портреты”.235
Иэта снабжала Мура бумагой для рисования и учила писать масляными красками – прежде он рисовал тушью. Муру девушка была интересна еще и тем, что жила за границей. Лев Моисеевич некоторое время работал в советском торгпредстве в Германии, так что Иэта могла рассказать Муру о Берлине. Впрочем, “я с ней как-то не сошелся”236, – замечает Мур. Она показалась Муру “довольно приятной, умной”, но “не исключительно красивой”. Только в июне, когда Мирэль Шагинян уехала в Крым, а и без того редкие встречи с Майей Левидовой прекратились, он снова обращает внимание на Иэту. Этому поспособствовал и случай.
22 июля 1940-го Мур возвращался из библиотеки и неожиданно встретил Иэту. Очевидно, дело было в Столешниковом переулке. Там в здании церкви Космы и Дамиана располагалась тогда библиотека иностранной литературы. На этот раз девушка показалась Муру “пресимпатичной” и к тому же самой умной среди знакомых женщин. Мур признался ей, что теперь мало занимается живописью, но зато записался в библиотеку. Иэта пригласила его к себе в гости. В двадцатых числах июня Мур пишет об Иэте почти каждый день. Она “дельная, активная”, сочувствует Франции, что для Мура очень важно.
29 июня Мур побывал у Иэты в гостях, очень похвалил ее: “…умеет связно, логически рассуждать, сохраняя при этом свою женственность”, что для Мура странно, ведь “логика и женственность редко идут вместе”.237 Эта фраза звучала в 1940-м вполне политкорректно, даже если бы Мур решился произнести ее вслух. Они с Иэтой долго сидели, беседовали, болтали. На этом их “роман” и закончился. Через день Иэта уехала на дачу, пригласила Мура к себе, но он не поехал. Вскоре имя Иэты Квитко снова исчезнет из дневников. Лишь осенью Мур обмолвится, что с Иэтой и Мирэль он больше не встречается.
“…Он отличался от наших мальчиков”
Всё это нельзя назвать даже любовными неудачами. Для неудачи надо хоть что-то предпринять, а Мур не решается прикоснуться к подружке или перевести разговор на тему, которая, вероятно, волновала не только его, но и самих девушек. Мур, при всём своем оптимизме и даже немалом самомнении, сомневается в своей мужской привлекательности: “Самое неприятное – то, что я совсем не знаю – может быть (вполне возможно), что я ничего интересного (для девушек) не представляю, может быть, объективно говоря, я просто противен?”238 Это мысли неопытного и неуверенного в себе пятнадцатилетнего мальчика. А сомневался он зря. Более того, его знакомым и в голову не приходило, будто Мур не верит в свои силы, обаяние, красоту. Он не всем нравился, но, кажется, трудно было найти женщину, что посмотрела бы на него равнодушно. Девочки обращали на него внимание: “Внешне он отличался от наших мальчиков, – вспоминала его одноклассница Ольга Вольф. – Они были худенькие, тоненькие. Этот был выше почти на голову, полный, интересный, хотя красивым бы я его не назвала. Волосы у него были темно-русые. Интеллигентное лицо”.239 Удивляла манера Георгия держаться независимо, не по-детски, и казаться взрослее других. Взрослее – это отмечают все. К лету он оправился от болезней и снова немного пополнел. Мария Белкина увидела высокого плотного блондина с тонкими, правильными чертами лица и серыми глазами: “Он был красив, в нем чувствовалась польская или немецкая кровь, которая текла и в Марине Ивановне. Держался он несколько высокомерно, и выражение лица его казалось надменным. Ему можно было дать лет двадцать или года двадцать два…”240
Пятнадцатилетний Мур был ровней Иэте и Мирэль (20 и 22 года, соотв.), а вот семнадцатилетняя Майя Левидова чувствовала себя гораздо моложе его.
В школе Георгия могли принять за молодого преподавателя. Серьезный мужчина в заграничном пиджаке, с портфелем – так не каждый учитель умел выглядеть. В 1941-м директриса школы-интерната будет обращаться к Муру только на “вы”, что “было беспрецедентно”. Взрослые обращались к нему с интонацией “придворного учителя, говорящего с королем-школьником: «Ваше Величество, Вы еще не приготовили уроки»”.241
Одевался он особенно. Умение носить вещи отмечают, кажется, все, кто знал Мура. Даже в 1942–1943 годах в Ташкенте Мур, почти всегда голодный, без копейки денег, давно распродавший ценные вещи, изумлял своим умением носить пиджак. Старый, с истрепанной подкладкой, но всё же стильный и заграничный. “У меня чинный вид: темно-синяя фуражка, черное пальто, «шотландский» шарф, калоши, портфель, палочка… И я иду, медленно хлюпая по тающему снегу – и мне смешно, что у меня вид такого пай-мальчика”242, – напишет он Але 22 февраля 1943-го.
А в 1939–1940-м у Мура был довольно приличный гардероб. Они с Цветаевой привезли из Парижа огромный багаж, который, правда, задержали на советской таможне. Получить его удалось только летом 1940-го. Но и до этого Муру хватало одежды. Одноклассницы Мура с удивлением глядели на этого высокого и полного молодого человека в брюках “с напуском”, “на пуговицах чуть ниже колен”, на его кожаные краги, на кожаную куртку со множеством кармашков. По словам Татьяны Дервиз, в конце тридцатых “курток как вида одежды еще не было и в помине. За одним исключением: кожаные куртки летчиков. Но это была недосягаемая мечта”.243 А ведь у Мура были еще непромокаемые парижские ботинки из моржовой кожи. Были желтый плащ, черные кожаные сапоги, пальто черное, и пальто бежевое “лохматое, плюшевое с поясом и шелковой подкладкой”244, и даже кожаное пальто.
Разумеется, в гардеробе Георгия Эфрона были и классические белые рубашки, и несколько галстуков. Один из них – “зеленый монпарнасский”. Другой – галстук в горошек, его Мур летом 1941-го отдаст Мите в обмен на три тома “Очерков по истории западноевропейской литературы” П.С.Когана.
Мур любил одеваться с детства. Уже в тринадцать лет, как раз на свой день рождения, он надел свою первую шляпу. Сергей Яковлевич поздравил его с этим, заметив: “…я здесь (в Советском Союзе. – С.Б.) хожу <…> в кепке <…> еще парижской”.245 Не знаю, можно ли считать любовь Мура наряжаться наследственной. Сергей Яковлевич на дореволюционных фотографиях одет элегантно. Позже ему было не до ходьбы по магазинам, даже парижским. Марина Ивановна, вопреки распространенному стереотипу, любила и одежду, и украшения. Недорогие, но изящные. Даже в страшном 1918-м она поехала в Тамбовскую губернию (менять мыло на хлеб и сало) в серебряных браслетах и кольцах. К счастью, ее не ограбили. Ценили золото, а его Цветаева не носила.
Одежда – настоящая страсть Мура. Он хотел одеваться стильно, изящно, дорого. Блистать, вызывать у всех зависть, быть самым красивым и самым ярким – везде. Когда стал хуже видеть, решил, что надо бы обратиться к врачу. Пусть пропишет ему очки. Но не только читать и беречь глаза – а носить очки и просто “ради шика”246.
Георгий прекрасно разбирался в одежде, причем не только в мужской. Майе Левидовой сшили в ателье модный шерстяной костюм, но она сомневалась: хорош ли он, не слишком ли велики карманы? Мур “принял очень горячее участие в обсуждении этого костюма, я помню, с большим удовольствием”, – вспоминала Майя. Тогда, в 1940-м, ее это очень удивило, ведь мальчиков такие вещи обычно не интересуют. Мур высоко оценил костюм и заметил, что “карманы точно такие, как нужно”. Майя согласилась, признав авторитет парижанина: “Позже выяснилось, что он был прав”.247
Георгий не только любил носить дорогую одежду, но и следил за ней, заботился о вещах. В Москве он будет чистить ботинки в лавочках у ассирийцев, ставших почти монополистами этого нехитрого бизнеса. Позднее станет чистить сам. В его портфеле всегда лежали две щетки – для одежды и для обуви: “Я потрясающе вычистил свои ботинки: всем грязнулям в зубы!!!”248
В Елабуге, в последние дни жизни Марины Ивановны, Мур озабочен тем, как бы местная грязь не повредила его парижским башмакам и “шикарным брюкам”. Ни на день не забудет о своей внешности: “…я хорошо причесан и поддерживаю свою репутацию элегантного мужчины”.249 Цветаева писала о необыкновенной страсти своего сына к парикмахерским.
Поразительно, но в сентябре 1941-го в Чистополе, через несколько дней после гибели матери, Мур продает часть вещей, но при этом… покупает себе несколько галстуков. Даже в октябре-ноябре 1941-го, в поезде, что увозил эвакуируемых из Москвы в Ташкент, Мур думал о своей красоте и элегантности: “По общему признанию, я – самый элегантный человек состава”.250 В Ташкенте Мур будет жить в крайней бедности, даже в нищете. Постоянно голодать. Но и там он будет думать об одежде. Он считает, что это совершенно необходимо в жизни: “Я неизмеримо выигрываю от хорошего костюма, а Ташкент – город шикарно одетых людей”251, – напишет он Але 11 мая 1943 года. В тяжкой и бедной ташкентской жизни настоящая радость для Мура – “получить из стирки и глажки брюки и белье”. Всё это “заставит еще ярче сверкать мою классическую красоту, – снова пишет он Але уже 30 июня 1943-го. – Эх, люблю, грешным делом, приодеться!”