<тем>, что берет авансы и не дает комнаты. У нее уже было дело с угрозыском по этому поводу”611, – но Муля и Мур узнали об этом слишком поздно. Она еще будет звонить и уверять, что комната будет, будет непременно. В общей сложности Майзель обещала Цветаевой четыре разные комнаты, а показала только одну, да и туда не пустила.612 Муля грозил мошеннице угрозыском и судом. Увы, ни комнаты от нее не получили, ни потраченных денег не вернули. А между тем до возвращения семьи Габричевского оставалась неделя.
Друг Цветаевой, знаменитый пианист и профессор Московской консерватории Генрих Нейгауз, нашел было ей квартиру на Метростроевской улице, то есть, по-старому, на Остоженке. Место очень понравилось Муру: “…новая хорошая улица с большими домами. <…> Район и сообщение очень хорошие”.613 Рядом станция метро “Дворец Советов”, а вокруг “много лавок”. Но поселиться на Метростроевской Цветаева с Муром не смогут. Позже, в сентябре 1940-го, неудачей закончатся переговоры с квартирными хозяйками на Солянке и на Пятницкой. Муру, впрочем, эти комнаты не нравились: маленькие и без телефона. Зато на Пятницкой он оказался бы соседом Мити, и поселиться в лучшей части Замоскворечья – совсем не плохо. Но хозяева отказали, узнав, что квартиросъемщик – женщина. Раз женщина – значит, будет готовить, занимать кухню. Искали одинокого мужчину. Мужчины тогда не вели хозяйство и не готовили, если только не были профессиональными кулинарами.
“Возможности комнаты обламывались одна за другой, как гнилые ветки”614, – записывает Мур.
Цветаевой приходилось просить – а просить она не умела, не любила, не выносила.
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ, сентябрь 1940 года: Я <…> как бродяга с вытянутой рукой хожу по Москве: – Пода-айте, Христа ради, комнату! – и стою в толкучих очередях – и одна возвращаюсь темными ночами, темными дворами.
Ходила она в Союз писателей, где ее принял сорокалетний, интеллигентного вида человек Петр Павленко. Богатый и влиятельный. Это его, а не Цветаеву считали тогда живым классиком, издавали огромными тиражами его романы про Парижскую коммуну (“Баррикады”) и про будущую войну с японцами, которая закончится коммунистической революцией в Китае и Корее (“На Востоке”).
Сейчас книги Павленко забыты, забыты глубоко и прочно, и само имя этого писателя известно лишь историкам литературы. Но я не знаю человека, который хотя бы однажды не процитировал Павленко: “Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. На том стояла, стоит и стоять будет русская земля”. Эти слова сценаристы Петр Павленко и Сергей Эйзенштейн вложили в уста заглавному герою фильма “Александр Невский”. Сам князь Александр Ярославич вполне мог бы их сказать, но ни в одном историческом источнике они не записаны.
Петр Андреевич принял Цветаеву, был с нею приветлив. Он только что получил письмо от Пастернака, который просил его хотя бы ободрить Цветаеву. В общем, член правления Союза писателей так и сделал. Но с комнатой не помог, развел руками: нет жилья, нет лишних метров для еще одной советской писательницы.
Позвонили Алексею Толстому, который был на вершине славы и казался могущественным. Но Алексей Николаевич изволил быть в отъезде. Жена писателя, Людмила Ильинична, обещала по приезде мужа сказать ему о звонке Марины Цветаевой.
Цветаевой пытались помочь друзья: Борис Пастернак, Генрих Нейгауз, Самуил Гуревич. Муля дал объявление в газете, но без успеха. Цветаева дала даже четыре объявления, и тоже без результата.
Цветаева отправила письмо Павленко, которое заканчивалось словами “Исхода не вижу. Взываю к помощи”. Вместе с Мулей и Муром составила телеграмму Сталину: “Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева”. Мур отнес телеграмму на почту и ждал скорого ответа вождя.
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА 27 августа 1940 года: Говорят, что Сталин уже предоставлял комнаты и помогал много раз людям, которые к нему обращались. Увидим. Я на него очень надеюсь. <…> Наверное, когда Сталин получит телеграмму, то он вызовет или Фадеева, или Павленко и расспросит их о матери. Увидим, что будет дальше. Я считаю, что мы правильно сделали, что написали эту телеграмму. Это последнее, что нам остается сделать.
Мур был прав. Сталин помогал с жильем, но только тем, кто был ему нужен или кто ему нравился. А Цветаева, в общем-то, была не нужна…
Однако телеграмма все-таки свое действие возымела. Цветаеву пригласили на Старую площадь, в приемную ЦК ВКП(б). 31 августа она отправилась туда в сопровождении Мура и Николая Вильмонта. В здание зашла одна, а Мур и Вильмонт остались ждать в Ильинском сквере, около памятника героям Плевны. Увы, и этот визит дал немногое. Квартиру Цветаевой не дали, но позвонили в Союз писателей: пусть там поищут жилье для писательницы Цветаевой. Мур оценил визит в ЦК как провал. Он горько сожалел, что Сталин телеграмму не прочитал: “Если бы телеграмма дошла до Сталина, то, конечно, с комнатой было бы улажено”.615
Деньги для Марины
Мур писал, что переживает “наихудшие дни” своей жизни. Никогда еще не было ничего подобного. Даже аресты сестры и отца не вызывали такого беспросветного отчаяния: “Мать живет в атмосфере самоубийства и всё время говорит об этом самоубийстве. Всё время плачет и говорит об унижениях, которые ей приходится испытывать…”616
Мистическое совпадение: за год до гибели Цветаева уже находится на грани самоубийства. Письмо к Лиле Эфрон она закончила словами “До свидания! Издыхаю”. “Моя жизнь очень плохая. Моя нежизнь”, – пишет Цветаева Вере Александровне Меркурьевой 31 августа. В довершение всех несчастий у Цветаевой в руках вспыхнул целый коробок спичек, она обожгла себе руки и подбородок.
Редкий случай, когда отчаяние матери отчасти передалось и сыну: “Положение ужасное, и мать меня деморализует своим плачем”. Происходящее его и расстраивало, и злило. Ему бесконечно жаль Марину Ивановну. Люди, прочитавшие его дневники поверхностно, считают, будто Мур был холоден с матерью и вообще ее не любил. Это не так. В записях Мура столько тоски, отчаяния, бесконечной любви к Цветаевой при полной невозможности ей помочь. И в то же время его раздражают рыдания и жалобы на жизнь, пускай и совершенно справедливые. “Я больше так не могу. Я живу действительно в атмосфере «всё кончено». <…> Я ненавижу наше положение и ругаюсь с матерью, которая только и знает, что ужасаться. Мать сошла с ума. И я тоже сойду”.617 Он уже не может о ней писать. Дневник от 5 сентября открывает фраза, которая, несомненно, относится к Цветаевой: “О сумасшедших рассказывать не буду – в сущности, это не интересно”.
Цветаева плакала целыми днями. Уже месяц не могла вернуться к работе, кормившей ее и Мура. Можно переехать к Елизавете Эфрон (что они и сделали 30 августа) – но куда девать вещи? Чемодан с рукописями Цветаева отдала на хранение Анатолию Тарасенкову. Ящики, сундуки, мешки с одеждой и книгами пока разместили у знакомых, там же, в доме на Герцена, – но как быть дальше? Цветаева в отчаянии кричала Муру: “Пусть всё пропадает, и твои костюмы, и башмаки, и всё. Пусть все вещи выкидывают во двор”.618
Их парижский багаж, добротные (по советским меркам – роскошные) наряды Мура не сочетались с бездомностью, бесприютностью. Даже для книг не было книжного шкафа, не было и комнаты, где бы этот шкаф мог стоять. Огромные старинные фолианты, самые дорогие, любимые, которые Цветаева не оставила в Париже, не раздала друзьям-эмигрантам, лежали в ящиках. Бесценные и никому не нужные.
“Сказка проста, – писала Цветаева Лиле Эфрон. – Был – дом, была – жизнь, был большой свой (здесь и далее курсив Цветаевой. – С.Б.) коридор, вмещавший – всё, а теперь – НИЧЕГО – и ВСЁ оказалось – лишнее”.619
Цветаева потрясена и возмущена. Она коренная москвичка. Ее отец создал для города Музей изящных искусств. В фондах Ленинки – “три наши библиотеки: деда: Александра Даниловича Мейна, матери: Марии Александровны Цветаевой, и отца: Ивана Владимировича Цветаева. Мы – Москву – задарили”.620 И что же? Теперь у нее не больше прав, чем у колхозника, что недавно перебрался в город. Отцовский дом разобрали на дрова еще в Гражданскую. Прекрасную квартиру в Борисоглебском переулке отобрали. Деньги, завещанные ей и сестре Асе, национализированы, то есть конфискованы, отняты большевистским государством. Правда, дали бесплатно дачу в Болшево, но к лету 1940-го дача перешла от НКВД к “Экспортлесу”, и у Цветаевой не было шанса туда вернуться, даже если бы она пересилила ужас и отвращение от воспоминаний об этом страшном месте. А теперь ей приходится выпрашивать себе комнатку. Даже не в собственность и не в бесплатное пользование. При этом жилищные проблемы ведущих советских писателей были успешно решены. Илья Эренбург, Илья Сельвинский, Всеволод Вишневский, Николай Погодин получили пятикомнатные квартиры в Лаврушинском переулке. Председатель Литфонда Всеволод Иванов – шестикомнатную.621 Все они завоевали советскую Москву, а Цветаева оказалась ей не нужна: “Москва меня не вмещает. <…>…она меня вышвыривает, извергает”, – писала Марина Ивановна поэтессе Вере Александровне Меркурьевой.
Считается, что Союз писателей и Литфонд все-таки помогли Цветаевой найти новую квартиру. Но помощь эта была ничтожной. Ей не предложили ни метра ведомственного или государственного жилья, не дали ни копейки[82]. Просто помогли разместить очередное объявление в “Вечерней Москве”: “Писательница с сыном срочно снимут комнату на 1–2 года”.622 И на этот раз Цветаевой повезло.
Верившая в мистические знаки Цветаева связала эту удачу с янтарем. Ее “восточный мусульманский янтарь”, купленный пару лет назад в Париже “совершенно мертвым, восковым, обогретым плесенью”, начал оживать, светлеть, наполняться светом, “играть и сиять изнутри”. В сентябре она продала янтарь, и вскоре в Мерзляковском переулке зазвонил телефон. На газетное объявление откликнулись.