Советский ученый Бронислав Шукст уезжал на Север, забирал с собой всю семью, кроме старшей дочери – Идеи Шукст. Девушка училась в выпускном классе и собиралась поступать в ИФЛИ. Поэтому она оставалась в Москве, а заботливый отец решил не только заработать на сдаче жилья, но и подобрать хороших, интеллигентных квартирантов. Писательница, о которой уже была целая статья в Большой советской энциклопедии, – прекрасный вариант.
ИЗ БОЛЬШОЙ СОВЕТСКОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ (1-Е ИЗДАНИЕ): Цветаева Марина Ивановна <…>. Представительница деклассированной богемы, Ц. культивирует романтические темы любви, преданности, героизма и особенно тему поэта как существа, стоящего неизмеримо выше остальных людей. Октябрьскую революцию встретила враждебно <…>. В последние годы дошла до воспевания семьи Романовых, а ее манера стихосложения выродилась в голый ритмический формализм.623
И всё же редкий человек мог рассчитывать даже на такую, откровенно ругательную статью о себе в энциклопедии, изданной под редакцией легендарного Отто Юльевича Шмидта. Да еще и прижизненную статью!
Идея Шукст (в жизни ее звали просто Идой) занимала одну комнату, две другие ее отец решил сдать за 7000 рублей в год. Эта сумма была для Цветаевой неподъемной. Она могла снять только одну комнату – за 4000 рублей, другую снимет инженер Воронцов с женой.
Но и четырех тысяч у Цветаевой тогда не было. Она внесла аванс – 500 рублей – и пошла за ссудой в Литфонд. Ссуду ей дали, но, к несчастью, в тот же самый день началась реорганизация Литфонда. Его перевели в подчинение Комитету искусств, и все решения о переводах денежных средств были аннулированы. Заново просить денег не было времени. Дело было в субботу, 21 сентября 1940 года, а во вторник, 24 сентября Шукст уезжал из Москвы. Выход оставался один: собирать деньги у друзей, знакомых и прежде всего у богатых писателей и драматургов. В воскресенье Цветаева уехала в Переделкино, надеясь застать там Пастернака. Но вместо Бориса Леонидовича встретилась с его женой, Зинаидой Николаевной. Пастернак – давняя заочная любовь Цветаевой, так что встретилась она с соперницей.
Еще недавно Цветаева иронично, если не издевательски рассказывала и даже показывала Анне Ахматовой, Эмме Герштейн, Николаю Харджиеву, Теодору Грицу, как Пастернак искал в Париже “платье для Зины”. Сначала попросил Цветаеву примерить на себя, но тут же спохватился: “…у Зины такой бюст!..” “И она изобразила, – вспоминает Эмма Герштейн, – комическое выражение лица «Бориса» при этом и осанку его жены Зинаиды Николаевны…”624
Между тем Зинаида Николаевна тут же взяла дело в свои руки. Денег у нее, кажется, не было, как не было и времени ждать Пастернака. Зато она начала обходить переделкинские дачи, уговаривая, убеждая и едва ли не требуя денег для Цветаевой. Деньги собрали в два дня. Уже вечером 23 сентября у Цветаевой было 4000 рублей. Генрих Нейгауз отвез ее на Покровский бульвар, к Брониславу Шуксту. Она передала деньги, подписала договор, отдала свой паспорт на прописку (у Мура паспорта еще не было).
Как ни странно, до сих пор не ясно, кто именно одолжил деньги Цветаевой. Ирма Кудрова, один из ведущих современных цветаеведов, пишет, что “львиную долю суммы дал Пастернак, остальное помогала собрать жена поэта Зинаида Николаевна”.625 Между тем Мур пишет совершенно иначе. Пастернака не упоминает вовсе, да его и не было в тот день в Переделкино. По словам Мура, 22 сентября “мать получила 1000 р. от Погодина, чек на 1000 р. от Павленко. 23-го получила 1000 р. от Тренева, 500 от Прокофьева и 500 от Маршака”.626 Всё ясно и четко, и цифры вроде бы сходятся. Только вот Мур вместе с Цветаевой в Переделкино не ездил. Воскресный день он провел гораздо приятнее. Вместе с Митей ходил на “Риголетто” в филиале Большого театра, затем они пили пиво и ели бутерброды в “Москве”, а подкрепившись, отправились смотреть “Огни большого города”. Скорее всего, в кинотеатр “Востоккино”. О результатах поездки он узнал только со слов Цветаевой. И со своей французской дотошностью записал цифры: кто сколько дал.
Цветаева ничего не записала, но ее письмо к Лиле Эфрон от 24 сентября несколько противоречит данным Мура: “Первый – сразу – не дав раскрыть рта – дает Павленко: чек на тысячу. <…> Словом, уезжаем с двумя тыс<ячами>”.627 От кого же вторая тысяча? От жены Пастернака или от Погодина? Далее Цветаева пишет про “очень богатого драматурга”, который пообещал привезти деньги, но обещания не сдержал. Кто это? Все-таки Погодин? На Погодина она очень рассчитывала: он был так богат, что и все четыре тысячи были для него суммой незначительной. Или речь про Афиногенова, на которого Цветаева тоже надеялась (есть на этот счет запись в дневнике Мура)? На следующий день Цветаева “добирала остальные 2 тыс. Бесконечно трогателен был Маршак. Он принес в руках – правой и левой – две отдельных пачки по 500 р. (принес Нейгаузу) с большой просьбой – если можно – взять только одну <…>, если же не можно – увы – взять обе”.628 Цветаева взяла одну, а еще 500 рублей “почти насильно вырвала у одной отчаянно сопротивлявшейся писательской жены”. Из списка Мура здесь только Павленко и Маршак, всё остальное – в тумане. Особенно смущают 500 рублей от “писательской жены”. У Мура по пятьсот дали Прокофьев и Маршак. И едва ли это ленинградский поэт Александр Прокофьев. Скорее всего, речь о великом композиторе Сергее Прокофьеве, с которым Цветаева познакомилась еще в Париже. В Москве они виделись у Нейгауза. Прокофьев вряд ли был в Переделкино, но, вероятно, передал деньги для Цветаевой Нейгаузу.
Цветаева и Мур праздновали новоселье как большую победу. Переехали 26 сентября. Как всегда, помог Муля Гуревич. Они с парой рабочих перевезли цветаевский багаж на новую квартиру. Мур был чрезвычайно доволен: “Мы переехали. Жить очень хорошо (с точки зрения комфорта и соседей)”.629 Свое мнение о соседях он переменит очень скоро.
Квартира на Покровском бульваре
“Место очень хорошее, хотя – чужое. Может быть, привыкну”, – писала Цветаева Лиле Эфрон за два дня до переезда на новую квартиру. Большинство ее московских квартир были на западной стороне Бульварного кольца, и только эта новая квартира – на восточной. Вдалеке от привычных Арбата, Мерзляковского переулка, Моховой улицы.
Дом на Покровском бульваре, 14/5 был новым, благоустроенным и престижным. Там были газ, центральное отопление, ванные комнаты с холодной и горячей водой, в квартире Шукстов (№ 62) имелся даже холодильник – большие достижения цивилизации, ведь большинство москвичей еще готовили на керосинках и примусах, еду зимой хранили в сетках за окошком или между оконными рамами, а мыться ходили в баню.
Лидия Либединская ошибочно называет этот дом “доходным”, вероятно, из-за большого двора-колодца. На самом деле на Покровском бульваре, 14/5 жили большие начальники и ученые (наука в СССР тогда ценилась высоко). Идея Брониславовна Шукст даже называет его “вторым домом Совнаркома”630. Название неофициальное, но его помнят на Покровском бульваре до сих пор[83] (первый дом Совнаркома в тридцатые – это знаменитый Дом на набережной).
Трехкомнатная квартира была прекрасна для одной семьи, но ее переделка в коммунальную нивелировала многие преимущества.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЛИДИИ ЛИБЕДИНСКОЙ: …полутемная прихожая коммунальной квартиры, загроможденная сундуками. Тяжелая дубовая вешалка, где-то под потолком велосипед, неподвижный, а потому беспомощный. <…>…большое окно задернуто серой занавеской, на стульях набросаны вещи, письменный стол завален бумагами <…>. Комната оставляла впечатление неприютности, словно в ней поселилась беда.
Это Либединская еще забыла упомянуть “тусклую, желтоватую, неуютную лампочку” под потолком, без плафона или абажура. Нина Гордон пишет, что через всю комнату были протянуты веревки, на которых сушилось белье. Большой стол около окна использовали и как письменный, и как обеденный, поэтому на нем “в беспорядке стояли еда и посуда – чистая и грязная, книги, карандаши, бумага”.631632 За этим столом Цветаева готовила, читала и занималась переводами, Мур читал, делал уроки и писал дневник. В октябре Тагеры порекомендовали Цветаевой знакомого плотника. Тот сколотил книжные полки за 200 рублей. Довольно дорого, зато хотя бы часть книг теперь можно было извлечь из ящиков. Комната в 14 квадратных метров была, конечно, очень тесной для Цветаевой, Мура и их парижского багажа. Чемоданы, сундуки, ящики и кожаные мешки стояли вдоль стен, так что от двери к столу оставался лишь узкий проход. Не было ни диванов, ни кроватей, ни кресел. Мур спал на матрасе, Цветаева соорудила себе ложе из двух больших сундуков и корзины. Она жалела не себя, а мальчика: “Бедный Кот, он так любит красоту и порядок, а комната – <…> слишком много вещей, всё по вертикали”.633
Кажется, лучше всего был вид из окна на Покровский бульвар и даже “на всю Москву”, еще малоэтажную. Окно огромное, во всю стену. Высокий (во времена Цветаевой – шестой, сейчас это седьмой) этаж. В доме был лифт, но Цветаева его очень боялась, как боялась всякой техники.
ИЗ ПИСЬМА МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ К ЕЛИЗАВЕТЕ ЭФРОН, 3 октября 1940 года: На лифте больше не езжу, в последний раз меня дико перепугал женский голос (лифтерша сидит где-то в подземелье и говорит в микрофон): – Как идет лифт? Я, дрожащим (как лифт) голосом: – Да ничего. Кажется – неважно. – Может, и не доедете: тяга слабая, в пятом – остановился. Я: – Да не пугайте, не пугайте, ради бога, я и так умираю от страха!
“И с той поры – к Демьяну ни ногой”.
Может быть, страх усиливался еще и атмосферой “второго дома Совнаркома”, где многие квартиры остались вовсе без жильцов после двух лет Большого террора. Как и в Доме на набережной, в доме на Покровском бульваре прошли несколько волн арестов: “…на нашей лестнице только две квартиры оставались неопечатанными”