Их класс разделили на отделения и взводы, создали “противовоздушные звенья”. В учебную программу входили строевая подготовка, штыковой бой, топография, противовоздушная и противохимическая оборона и даже военно-морское дело. Всё это бесконечно далеко от интересов Мура.
В детской, подростковой, молодежной компании слабых обычно не уважают. Они становятся вечными козлами отпущения. Сильные мальчики их бьют. Девочки – не любят. Но Муру его слабость никак не повредила. Да он и не был единственным слабаком, не способным к физкультуре и военной подготовке. Многие ли соответствовали идеалу нового человека? В известный нам “военизированный переход” некоторые юноши отправились, надев теплые меховые пальто, галоши. А девушки додумались пойти в туфлях на высоких каблуках. Так что неспортивный Мур в сталинской Москве не был такой уж белой вороной.
Уже в октябре 1940-го жалобы на военную подготовку исчезают из его дневников. Если бы Мур каким-то образом освободился от военной подготовки, он бы об этом непременно написал. Остается одно: в новой школе на Покровском бульваре просто не было военрука.
Свой среди чужих
Мальчик из Франции, не такой, как все, отличается от сверстников и внешностью, и манерами, и интересами. Да еще и сын репрессированного отца… Казалось бы, Мур должен стать изгоем. Но ничего подобного не случилось с Георгием Эфроном. Его не травили, не обижали, не били. Ни в одной из школ он даже не дрался. Не было необходимости. Он был по меньшей мере не хуже других.
“Мальчик был контактный, не дичился наших ребят, с ними у него всегда находились общие интересы. На переменах его всегда окружала стая наших мальчишек. Он им что-то рассказывал, показывал, и все смотрели на него с любопытством”, – вспоминала Ольга Вольф, одноклассница Мура по болшевской школе. А ведь это была первая советская школа Мура. И просто удивительно, что Мур не стушевался и не попал впросак. Он не успел завести среди одноклассников друзей, но ведь и провел он в той школе всего полтора месяца.
В голицынской школе учились преимущественно деревенские ребята. Сама школа оказалась далеко не образцовой. Весной 1940-го там были “непрерывные скандалы, грязь, неорганизованность и полнейшая неразбериха”. Класс ругали “за плохую дисциплину”. Но и здесь Мура никто не обижал. Одноклассники были для него слишком маленькими и глупыми, и Мур сдружился со старшеклассниками: “Семнадцатого пойду на вечер в школу – теперь у меня целая компания девятиклассников, с которыми довольно весело”, – писал он 16 апреля. У них он пользовался репутацией всезнайки, но над ним не посмеивались, не завидовали, а охотно дружили. Мур даже решил, будто у него появились если не настоящие друзья, то хорошие товарищи. Но, видимо, компания, с которой связался Мур, считалась хулиганской. Завучу пришлось даже специально поговорить с Георгием, посоветовать не водиться с этими некультурными хулиганами: они “не соответствуют вам ни в какой мере”. Мур покорно согласился, чтобы не влипнуть в какую-нибудь историю со своими новыми товарищами, но все-таки продолжал общаться с ними вплоть до экзаменов. Он радовался, что теперь “в отличных отношениях” с ребятами.
За всё время обучения в московских и подмосковных школах Георгия Эфрона ни разу не попрекнули происхождением. Не назвали “сыном разоблаченного врага народа”, не припомнили ему арест отца и сестры. Это кажется удивительным, противоречит не только нашим стереотипам о сталинском времени, о советской школе, но и свидетельствам современников.
Из воспоминаний Лидии Либединской: “Приходя утром в класс, мы ежедневно заставали кого-нибудь из наших товарищей, понуро сидящего за партой. <…> Мы не спрашивали: что случилось? Мы знали: ночью раздался звонок и увели из дома того (или тех!), за чьей спиной можно было беззаботно жить”.702703 Возможно, Георгий не афишировал арест отца и сестры. Ни в одной из московских школ Мура об этом не знали. И не проверяли. В обществе без электронных документов, без видеокамер, баз данных и прочего установить тоталитарный контроль оказалось невозможно. К тому же волна репрессий в 1939–1940-м уже схлынула, прекратилась истерика вокруг московских публичных процессов. Мур ничего подобного не упоминает. Его ни разу не назвали “сыном шпиона”, “арестованного врага народа”. Он не участвовал в собраниях, посвященных разоблачению “врагов”, их семей, их детей. Да этих собраний, очевидно, и не было там, где он учился с осени 1939-го по июнь 1941-го.
“…У меня отец – крупный ответственный работник”
В школе на Покровском бульваре Мур был сосредоточен сначала исключительно на учебе. И только в ноябре в его дневнике появляются первые отзывы об одноклассниках: “Всё это очень хорошие ребята, жизнерадостные, но интересующиеся совсем не тем, чем я”.704 Мур ходит на концерты в зал Чайковского, любит классическую музыку. Одноклассники предпочитают оперетку. Мур читает газеты, слушает радио, живет новостями международной жизни. Его интересует война, которая всё еще называется англо-германской. Он читает современную западную литературу, весьма далекую от школьной программы. А его одноклассники любят футбол и шахматы.
Футбольный сезон в 1940-м закончился 17 ноября. Чемпионат СССР выиграло московское “Динамо”, выдав серию побед в последних турах. Это позволило команде великого тренера Бориса Аркадьева обойти тбилисских динамовцев, которые оказались главными соперниками москвичей.
Одноклассники Мура сами не играли в футбол, только болели за свою команду. Шахматы – другое дело: “…у нас в классе – повальное увлечение шахматами. Все буквально сходят с ума по этой игре, бегает весь класс с какими-то табличками и т. д. Шахматы очень близки к математике, оттого меня они совсем не интересуют”, – писал Мур 22 ноября.
Мур не вникал в шахматные баталии, которые волновали тогда сотни тысяч любителей. Может быть, даже миллионы. В сентябре – начале октября в Большом зале Московской консерватории проходил чемпионат СССР. Знаменитый орган был закрыт десятью демонстрационными шахматными досками (по ним зрители, как по экрану, могли наблюдать за ходом шахматных партий) и лозунгом “Да здравствует вождь народов, лучший друг физкультурников, великий Сталин!”. Шахматисты мало походили на физкультурников, но так уж повелось, что эту интеллектуальную игру признали разновидностью спорта.
Атмосфера была как на стадионе. Зрители болели весьма темпераментно. Сергей Прокофьев так громко аплодировал, что соседи делали ему замечания, а гроссмейстер Михаил Ботвинник позднее сказал, сдерживая ярость: “Доволен ли был бы мой друг Сергей Сергеевич, если бы он участвовал в трио и после исполнения скрипичной партии зрители аплодисментами заглушали его игру на фортепиано?”705 Несколько месяцев обсуждали сенсационные результаты турнира. Фаворитами считались Михаил Ботвинник и молодой эстонский гроссмейстер Пауль Керес, который уже готовился сыграть на первенство мира с великим Алехиным (помешали война и немецкая оккупация Франции, где жил Алехин). Но Керес оказался лишь четвертым, а Ботвинник разделил пятое – шестое места с Исааком Болеславским. На протяжении всего турнира лидировали Игорь Бондаревский и девятнадцатилетний Василий Смыслов. В итоге Смыслов окажется третьим, а Бондаревский разделит с Андрэ Лилиенталем первое и второе места. Шестеро победителей готовились к матчу на абсолютное первенство Советского Союза. И одноклассники Мура наверняка обсуждали это грядущее событие. Изучали партии. Гадали: как же так Лилиенталь смог разгромить самого Ботвинника? Читали шахматно-шашечную газету “64”, где Абрам Модель опубликовал такой шуточный стишок (подпись под дружеским шаржем на Ботвинника).
А вот в зловещей тишине
Ботвинник едет на слоне.
Волненьем публика объята: —
Кто ждал такого результата!
И каждый мечется с вопросом: —
Скажите, что случилось с гроссом?
А гросс спокоен, как всегда,
И нет волнений в нем следа.
Ботвинник тверд. Он всё учел.
И эта твердость нам понятна:
Он сдал в аренду свой престол
И через год – вернет обратно.706
Турнир состоится в январе 1941-го, и его выиграет Ботвинник, Керес будет вторым, Смыслов – снова третьим.
Если футболом Мур ненадолго заинтересуется, то шахматами – никогда. Эта увлекательная и необыкновенно сложная игра слишком абстрактна для гуманитария.
До середины ноября Мур учился в 8-м “В”, а затем его и еще восемь учеников перевели в 8-й “А”. Теперь Мур учился в первую смену. Нельзя сказать, что Мур был лидером класса, но, очевидно, поставил себя достаточно высоко. И школьники, что удивительно, согласились с его высоким местом. “Я имею в классе известный авторитет”, – заметит Мур 16 октября. Это было в 8-м “В”. В 8-м “А” авторитет парижского мальчика только вырастет. С чем это связано? С успехами в учебе? Но Мур так и не стал круглым отличником. Безоговорочно лучшим он был только по французскому, русскому и литературе. Но разве этого достаточно, чтобы одноклассники тебя полюбили? Или одноклассники Мура были идеальными школьниками, которые уважают не силу, а ум и знания? Не умение быть таким, как все, а оригинальность? Этого мы достоверно не знаем. Но есть одно предположение.
4 января 1941 года Мур запишет в дневнике: “В школе я прикидываюсь необычайно занятым человеком. Очевидно, почему-то все думают, что у меня отец – крупный ответственный работник; очевидно, потому, что я приехал из-за границы и хорошо одет”. Может быть, в этом и заключается ответ.
В предвоенной сталинской Москве еще не носили школьной формы. Ее отменили в первые послереволюционные годы как наследие проклятого царизма. Результат оказался прямо противоположным революционной идее равенства. Дети из богатых семей могли щеголять в заграничных нарядах, что считалось тогда высшим шиком. Цветаева и Мур были небогаты, зато парижские костюмы ставили Мура на высшую ступеньку школьной иерархии.