Интересно, что в 167-й школе отношения Мура с одноклассниками были хуже, чем в простых школах, где преобладали ребята из небогатых и неинтеллигентных семей. В сентябре 1940-го Муру в 167-й явно плохо, и не только из-за сложностей с математикой. Настоящая жизнь начинается для него только за ее пределами. Там свобода, прогулки с Митей, концерты, книжные магазины, рестораны. А в школе некуда деваться от “гикания товарищей, зубоскаления”, “долбежки” учителей, замечаний, “шума и гама” на переменах, армянских анекдотов, которые тогда были популярны. В 326-й дети менее интеллигентны, “более просты”, но Муру там лучше. “Это странно”, – замечает он. Интеллигентные дети должны бы быть ему по душе, “но нет, я предпочитаю иметь дело с ребятами более простыми и более симпатичными”707, – пишет Мур. Возможно, дело не в предпочтениях Мура, а в предпочтениях одноклассников. В 167-й и без Мура хватало мальчиков “в заграничных костюмах”, а в школе на Покровском бульваре он был такой один. Одевается лучше всех, долго жил за границей, знает иностранный язык как русский, а по русскому – первый ученик. Общество само выстраивает иерархию, даже если власть выступает за равенство и демократизм.
Новая элита
Всеобщее равенство – самая неосуществимая мечта человечества. Люди летают в космос, скоро снова отправятся на Луну, а возможно, и на Марс. Победили чуму и холеру, и есть все основания полагать, что победят со временем коронавирусы и ретровирусы. Разговор с другом из Америки или Австралии для нас дело обычное. Кругосветное путешествие уже не подвиг, а развлечение. Быть может, когда-нибудь люди научатся телепортироваться, мгновенно или за несколько секунд перемещаться в другие города и страны. Возможно всё, кроме равенства.
Во имя идеи равенства умирали и убивали, но его не было даже в годы военного коммунизма. Тем более в годы НЭПа и позднее. Обыватель если не осознавал, то чувствовал это. “Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши”, – даже Шариков не сомневается, что прислуга – не ровня новым хозяевам жизни, новой элите. Партийному начальству, высокопоставленным хозяйственникам, военным высоких рангов – маршалам, командармам, комкорам, высшим чинам ОГПУ/НКВД, легендарным героям-летчикам.
Первый секретарь Западно-Сибирского крайкома Роберт Эйхе жил в Новосибирске как настоящий вельможа, в “сияющем сверху донизу огнями дворце”. Посетителей встречал швейцар, который открывал дверь в “огромный, залитый светом вестибюль”. Лестница на второй этаж покрыта мягким ковром, на каждой ступени справа и слева – “живые распускающиеся лилии” в горшках. Стены гостиной (“зала”) “обтянуты красновато-коричневым шелком”, стол накрыт “как в царском дворце”. Роскошь, которая поразила Агнессу Аргиропуло, жену Сергея Наумовича Миронова (Мирона Короля), приехавшего из Москвы, чтобы возглавить Западно-Сибирское управление НКВД. Эйхе передал Агнессе меню и, видя смущение гостьи, посоветовал: “Закажите телячьи ножки фрикассе…”708
В столице столь откровенное возрождение дореволюционных порядков еще не было принято.
Андре Жид заметил, что летом в Москве все ходят в белом. “Все друг на друга похожи. Нигде результаты социального нивелирования не заметны до такой степени, как на московских улицах”.709 Богатый, успешный Исаак Бабель, хороший знакомый и друг могущественного наркома Ежова, до самого своего ареста и гибели носил белые холщовые брюки и белую рубашку-косоворотку “со стоящим воротничком и застежкой сбоку”710, подпоясывался узким ремешком. Посмотрите на фотографии Маленкова, Хрущева, Кагановича в легких и по виду недорогих светлых рубашках и летних пиджаках. Обычно носили полувоенные френчи, как Сталин. Военная форма комсостава Красной армии была простой и удобной даже у командармов. Страшная власть старалась казаться народной хотя бы внешне.
Светлану Аллилуеву охранник не подвозил к дверям школы, а останавливал машину на углу улицы Горького и Дегтярного переулка. Оттуда она шла пешком в свою образцовую (мы бы сейчас сказали – “элитарную”) 25-ю школу. Ее директор Ольга Леонова, до того учительница начальных классов, прославилась тем, что в начале тридцатых будто бы вызвала в школу отца… Василия Сталина, не разобравшись, кого именно она вызывает. Сталин таких поощрял.[94]
Если партийные вожди старались не демонстрировать своего благополучия, то элита творческая была куда менее стеснительна.
“Я пишу стихотворные фельетоны в большой газете, за каждый фельетон платят мне столько, сколько получает путевой сторож в месяц. Иногда требуется два фельетона в день”, – признавался в дневнике Юрий Олеша. Но то было в двадцатые годы. В тридцатые он писал мало: сценарии стильного “Строгого юноши” и одиозной “Ошибки инженера Кочина”, изредка – очерки для столичных газет. Их он писать не умел – получался набор высокопарных фраз, как, скажем, в посвященном двадцатилетию Октябрьской революции очерке “Красная площадь” (“Вечерняя Москва”, 7 ноября 1937 года). И все-таки средств хватало, чтобы целыми днями сидеть в “Национале”. “Кафе «Националь» было, можно сказать, постоянным местопребыванием Юрия Карловича”711712, – вспоминал его хороший знакомый, знаменитый футболист Андрей Петрович Старостин.
Писатель-сатирик и сценарист Виктор Ардов предпочитал “Националю” “Метрополь”. Когда к Ардовым приезжал из Ленинграда нищий в то время Лев Гумилев, Виктор Ефимович водил его в ресторан “Метрополя”, катал на такси.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЭММЫ ГЕРШТЕЙН: Дом Ардовых импонировал ему (Льву Гумилеву. – С.Б.) своей, как ему казалось, аристократической светскостью. Там бывают только блестящие женщины: Вероника Полонская, или дочь верховного прокурора, или жена Ильфа… Над тахтой Нины Антоновны[95]портреты влюбленных в нее знаменитых поэтов, например, Михаила Светлова… а в ногах вот сидит Гумилев.
Не ясно, кого именно Эмма Герштейн называет “верховным прокурором”. Такой должности в СССР не было, был генеральный прокурор. В 1936-м этот пост занимал Андрей Януарьевич Вышинский. У него была единственная дочь Зинаида, тоже юрист. Ей тогда еще не исполнилось и тридцати лет. Если речь в самом деле о ней, то получается, что Маруся Тарасенко, жена Ильфа, и дочь Вышинского, одного из самых высокопоставленных чиновников СССР, были на равных. Светские львицы тридцатых.
Драматурги, сценаристы и особенно актеры зарабатывали много больше прозаиков и поэтов. Михаил Зощенко за тоненькую книжку рассказов (два авторских листа) получил 2000 рублей. Популярнейший тогда артист Владимир Хенкин читал эти рассказы с эстрады и всего за три концерта заработал те же две тысячи.713714
Знаменитые, популярные артисты много зарабатывали и до революции, но они не были частью элиты. Их знали, ценили, любили, но кто бы мог представить, что комики, трагики, шуты, фигляры займут место аристократов? Однако это произошло. Фраза “одевается как артистка” обернулась комплиментом, статус артиста МХАТа или Театра Вахтангова, танцора или певца Большого театра или Ленинградского театра имени Кирова (бывшего Мариинского) стал одной из карьерных вершин, о которой могли мечтать советские люди.
Если партийцы и военные вынуждены были прятать свое благополучие от народа, то преуспевающие писатели, журналисты, артисты не стеснялись показывать его. На прием в американском посольстве 23 апреля 1935 года Николай Бухарин явился в старомодном сюртуке, Карл Радек – “в каком-то туристическом костюме”. Нарком просвещения Андрей Бубнов пришел “в защитной форме”, то есть, видимо, в гимнастерке и в штанах-галифе. Зато во фраках и смокингах были Иван Берсенев, Всеволод Мейерхольд, Александр Таиров. Булгаков был в черном костюме. Их дамы – Софья Гиацинтова, Зинаида Райх, Алиса Коонен, Елена Булгакова, – разумеется, в лучших вечерних платьях.
Впрочем, любил хорошо одеваться нарком внутренних дел Ягода. При аресте в его квартире помимо прочего нашли 22 заграничных мужских костюма, не считая пяти заграничных же пиджаков, 29 пар брюк, 29 пар мужской обуви, помимо еще 19 пар сапог, 11 кожаных и замшевых курток, 10 меховых шапок и пр. Надо полагать, что всё это добро не висело, не стояло и не лежало мертвым грузом в шкафах Ягоды. Недаром же Генрих Григорьевич (он же Генох Гершенович) любил советскую богему, дружил с Максимом Горьким, Владимиром Киршоном, Леопольдом Авербахом.
Красивая жизнь
В тридцатые годы предпринимательство еще не было уничтожено вовсе. Услуги частных портных ценились столь же высоко, как и услуги частных врачей. Дорогую и дефицитную ткань отдавали мастеру. В 1940-м еще жива была “русская Коко Шанель” Надежда Ламанова. До революции она одевала великую княгиню Елизавету Федоровну, сестру императрицы. Обычной клиентурой Ламановой были богатые купчихи, жёны, дочери, содержанки фабрикантов, богатых торговцев, сахарозаводчиков. Теперь она одевала актрис привилегированных столичных театров и жен дипломатов. Ольга Книппер-Чехова была постоянной клиенткой Ламановой и в двадцатые, и в тридцатые: “У меня новая шубка, очень приятная и элегантная, шила Ламанова, и очень легкая”715, – хвастается Ольга Леонардовна Марии Павловне Чеховой в апреле 1936-го. К гастролям на Дальнем Востоке Ламанова сшила актрисам крепдешиновые платья разных цветов. Софья Пилявская носила лимонное платье, Ольга Лабзина – розовое.716 Для актрис МХАТа шили и Александра Лямина, Елена Ефимова, тоже очень известные, престижные и дорогие мастера, и Варвара Данилина, которая позже, в послевоенное время, станет самой дорогой портнихой Москвы: у нее будут одеваться Любовь Орлова и Ольга Лепешинская – любимицы самого Сталина.
Кроме того, среди государственных ателье, что шили наряды и бельё советским гражданам, были и элитарные. В ателье на Кузнецком Мосту заказывали одежду для сотрудников Наркомата иностранных дел. На Пушкинской улице (Большой Дмитровке) в ателье Дома моделей Мосторга работала Ревекка Ясная. Она шила только для избранных, для советской элиты. Были свои знаменитости и среди обувных мастеров, которых язык не поворачивается назвать просто сапожниками: Гутманович, Барковский и другие.