<…>…в СССР я живу скоро уже два года и ни с кем не подружился. А просто не с кем дружиться. Мне просто никто не приходится по душе”.859 Потому он и ждет так звонков Вали. Для Мура она не только кандидатка в будущие любовницы, она – еще один (наряду с Митей) друг, еще один близкий человек, который нужен даже цинику и эгоисту.
Что мог дать девушке Мур? Прежде всего он был элегантен, красив, прекрасно одет. Он по-прежнему следил за своей внешностью. Его парижские ботинки всегда хорошо начищены: Мур небогат, но мелочь для чистильщиков обуви находилась. Свой гардероб пополнил отцовскими пиджаком и брюками – пришлись впору. Был у него и свой костюм, всегда “тщательно отутюженный”. Образ дополнял монпарнасский галстук.
Внешне Мур сильно изменился. Парижский толстяк 1939 года остался лишь на старых фотографиях. Московский Мур 1941-го – высокий, стройный, даже худощавый. Ирина Горошевская заметила, что Мур “наконец-то перестал расти” и “сильно похудел”860.
Фотографии сороковых далеко не всегда передают красоту и уже вполне мужское обаяние Георгия Эфрона. Поэтому обратимся к воспоминаниям девушек.
Когда Цветаева привела Мура в гости к Юркевичам[137], он даже внимания не обратил на четырнадцатилетнюю Олю, а вот она его запомнила хорошо. Ольга Юркевич с видимым удовольствием описывает его внешность. Высокий, широкоплечий. С первого взгляда его можно было даже принять за спортсмена. Ей нравится “царственно поставленная голова с широким, просторным лбом”, “крупная, безукоризненно одетая в серый тон фигура” и особенно руки. Такие руки она видела на античных статуях, причем не у богов, а у богинь: “Мне хочется сравнить эти руки с руками Афродиты. Крупные, белоснежные, с великолепным сводом и тонкими аристократическими суставами. Эти руки не могли ничего крепко взять, они могли только прикоснуться”.
Просто восторженное описание внешности Мура оставит влюбленная в него Гедда Шор: “Он был высок ростом, великолепно сложен. Большелобый и большеглазый, смотрел как-то чересчур прямо и беспощадно. <…>…это был взгляд «рокового мужчины», каковым он и был, должен был стать – кстати говоря, без всяких кавычек. Сегодня назвала бы его римлянином. Было в его взгляде много ума, надменности и силы. Сверстники до такой степени не были ему ровней, что ощущение собственного превосходства было неизбежно”.861862
Вот такого мальчика выбрала себе Валентина Предатько. И простая девушка достигнет большего, чем образованные и много знающие Майя Левидова или Мирэль Шагинян.
Лучший день московской жизни
“Сегодня хороший для меня день, хорошо наполненный и интенсивно прожитый”. Только однажды в дневнике Мура появится такая фраза – 12 июня 1941 года. Оригинал, разумеется, на французском: “Aujourd’hui – journèe qui me plaît, journèe bien remplie et vècue intensèment”.
Больше месяца – с 11 июня по 16 июля 1941-го – Мур будет писать только по-французски. Его записи в это время обширные и эмоциональные. Начался короткий и яркий период его жизни, где было много всего: любовь, война, разлука и предчувствие грядущей катастрофы.
А начиналось всё обычно. Еще один будний день, еще один четверг. Правда, очень теплый. Неделю назад шел холодный дождь и погода напоминала октябрьскую, теперь же над Москвой сияло голубое небо, а под парижскими полуботинками Мура плавился московский асфальт. Кстати, с обуви и начинался этот день. С утра Мур понес чинить свои ботинки. Возвращался домой на трамвае, где встретил немецкого писателя Фридриха Вольфа. Тот был хорошо одет – “по-европейски”: берет, плащ – Мур это сразу отметил. Человек, одетый по-европейски, всегда привлекал его внимание. Они оба сошли на остановке “Чистые пруды”. Вольф свернул в переулок около кинотеатра “Колизей”[138], а Мур побрел дальше по Бульварному кольцу в сторону дома. И вот у Покровских Ворот Мур увидел Валю Предатько, “которая семенила со своей сумочкой”. Они посмотрели друг на друга, но не поздоровались. Смутились, сделали вид, что не узнали или просто не заметили друг друга. Мур тут же разозлился сам на себя: “…это просто чертова чушь, потому что мы уже давно знакомы по телефону. Ну и вот, я прохожу дальше, и мы не здороваемся – просто идиотство!”
Дома Мур едва успел пообедать, как раздался звонок. Мур кинулся (именно так!) к телефону. Звонила Валя. Мур вспомнил о встрече у Покровских Ворот. Валя кокетливо ответила: “Да, кажется”. Она спросила Мура: догадывается ли он, почему она ему звонит? Тот осторожно предположил, что Валя звонит, когда ей скучно. Девушка рассмеялась и сказала, что “никогда не скажет мне причину”. Они говорили о литературе. Валя сказала Муру, будто всё свободное время проводит за книжками. Она спросила Мура: не найдет ли он ей книгу Клода Фаррера? Она обожала Фаррера.
Мур сказал себе: “…каким же я буду ничтожеством, если не смогу ей найти ее Фаррера”, – и пообещал перезвонить Вале в четыре часа.
Клода Фаррера в России начали переводить еще до революции, много переводили в двадцатые. А позже издавать перестали. Клод Фаррер – бывший военный моряк, лауреат Гонкуровской премии, член Французской академии – “запятнал себя” сотрудничеством с французскими ультраправыми. Его заклеймили как “певца французского колониализма”. Книги Фаррера не изымали из библиотек, но достать их стало уже трудно. А спросом они пользовались. До дыр зачитывали “Во власти опиума” и “Цвет цивилизации”. Эти романы переносили советского читателя в экзотический мир французского Индокитая: “Обед кончался. Лакеи-аннамиты с мягкими движениями принесли в тростниковых корзиночках азиатские фрукты, незнакомые европейцам, – бананы с кожицей пестрой, как у пантеры, плоды манго, рыжие, как венецианки, прозрачно-серебристые летши, белоснежные медовые мангустаны и кроваво-красные какисы”.863864 Бананы в Москве, как мы знаем, продавали, но всё остальное отдавало фантастикой. И вполне реальный колониальный Сайгон казался такой же грезой, как населяющие леса драконы из видений обкурившихся опиумом. Но и Франция была страной почти сказочной. К тому же советский читатель не был избалован даже легкой эротикой, столь обычной у Фаррера: “У нас троих, молодых, сильных, но с тощими карманами, была всего одна женщина. Мы выписали ее на общий счет из Гренобля. <…> Один из нас раскрывал какую-нибудь сентиментальную книжонку и начинал читать ей. Чтение, впрочем, было непродолжительным, чувствительные нелепости действовали на нее, как шпанская мушка. На второй странице она уже лежала в объятиях своего очередного любовника…”865 В Сайгоне же герои Фаррера занимаются любовью почти открыто:
“Как глупо! – сказала Элен <…>. – Эти люди нас видели. <…>
– А теперь вы сами посмотрите на них, – отозвался Торраль, пожимая плечами.
В каждом экипаже были мужчина и женщина или две женщины. Все эти парочки без исключения прижимались друг к другу гораздо теснее, чем до заката солнца, и позволяли себе тысячи вольностей, которые ночь почти не скрывала”.866
Мур пообещал достать книгу, но это оказалось задачей почти невыполнимой. В Ленинке книг не выдавали на дом. В Исторической библиотеке не выдавали на дом книг не по истории. В Библиотеке иностранной литературы не было русских переводов Фаррера. В районной библиотеке книг Фаррера вовсе не нашли. Мур позвонил Елизавете Яковлевне, но в домашней библиотеке тети Лили Фаррер оказался только на французском. Тогда Мур отправился на Сретенку, где находилось библиотечное справочное бюро. Середина дня, солнце палило “как в Сахаре”, но Мур не обращал внимания на жару. До Сретенки добрался на трамвае, но и здесь его ждала неудача. В одних библиотеках книг Фаррера не было, в других они были постоянно на руках у читателей. Пришлось возвращаться без книги. Из вестибюля станции метро “Кировская” (ныне “Чистые пруды”) Мур позвонил Вале и рассказал о своих походах. Единственное, что ему удалось, – получить адрес библиотеки, где книги Фаррера иногда можно заказать. Но вряд ли Валя расстроилась. Девочка увидела, что молодой человек полдня готов провести на ногах, исполняя ее каприз. Да еще какой человек – Мур, расчетливый, совсем не импульсивный Мур. Мур, которого не без оснований считали “тяжелым эгоистом”, ходит по жаре, ищет, теряет время ради нее. И при этом почти счастлив…
Мур пригласил ее на футбол, Валя сказала, что простужена, и попросила найти ей что-нибудь почитать. Таким образом, свидание их снова было отложено. На этот раз ненадолго.
В тот день были и еще две неожиданные встречи на улицах Москвы: с подругой Ирины и Мити, имени которой Мур даже не называет, и с братом Мули. От него Мур узнал, что Муля переехал в центр города и живет теперь в Никитском переулке. Но вряд ли это так уж взволновало Георгия.
Вечером он пошел на футбол с одноклассником по фамилии Кузнецов. Вернулся поздно, начал писать дневник, но в половине двенадцатого пришла Цветаева, Мур отложил дневник и тут же лег спать. Собственно, вот и весь день. Вроде бы ничего особенного в нем не было, если б не настроение Мура, не встреча с Валей, не разговор, с которого начался их роман, если говорить по-старому. Или их “отношения”, как принято говорить сегодня.
Время первых свиданий
На следующий день Мур трижды звонил Вале. Потом она позвонила сама. Сказала, что у них был испорчен телефон, и назначила свидание на половину десятого утра. Там же, где хотела встретиться месяц назад. 14 июня они встретились на улице Кирова (то есть на Мясницкой) у входа в Главпочтамт.
Первое настоящее свидание… У Майи Левидовой Мур просто бывал в гостях, ходил вместе с нею в музей. Мирэль Шагинян навещала больного Мура в Голицыно. Но прийти в заранее условленное место только ради встречи с девушкой – такое в жизни Мура было впервые. Впрочем, небольшой формальный повод для встречи все-таки нашелся: Мур принес Вале кое-что почитать. Честно говоря, выбор довольно странный. Он принес ей книгу Михаила Левидова о Свифте с очень длинным, в духе XVIII столетия, названием: “Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях”. Думал ли Мур в этот момент о Майе Левидовой, которая его так и не забыла? Или просто решил просвещать свою девушку?