929 Мур завидует Кочеткову, который часто ездит в Москву, и с тоской вспоминает, как хорошо было еще несколько дней назад. Мур был тогда “свеж, как огурчик, и флиртовал с Валечкой”.930 Он очень боится, что Митя и Валя могут уехать в эвакуацию, пока он будет коротать время с обитателями кочетковской дачи. После отъезда Кочеткова на даче остались Марина Цветаева, Вера Меркурьева, Инна Кочеткова и до девяти кошек. “Скука и сплошной бред. Что я здесь, собственно говоря, делаю? Общество матери и двух старух, интересующихся кошками – красота!”931
Среди кошек и кошатников
У Меркурьевой было три кошки, у Кочетковых – шесть! Инна Кочеткова была очень доброй, отзывчивой женщиной. Она часто подбирала бездомных котов и кошек, лечила их, выхаживала. Промышленность Советского Союза не выпускала игрушек для животных. О такой роскоши еще и мечтать не могли. А потому Инна и Вера Александровна варили яйца вкрутую и давали их кошкам поиграть. Обе женщины так увлекались своими животными, что, случалось, забывали приготовить обед для Кочеткова: “Кошки всё съели”. Александр Сергеевич не жаловался. Он собирал яйца-игрушки, мыл их, чистил и ел.
Среди подопечных семьи Кочетковых был бесхвостый кот Пума, “большой любитель прогулок в парке у Шервинских”. Когда Пума в очередной раз убегал, Вера Александровна “пролезала в щель забора дачи Шервинских и стремилась поймать Пума, а кот от нее убегал”.932 Приходилось устраивать целую облаву, чтобы поймать животное и вернуть его домой.
Летом 1941-го над кошками нависла угроза, которую и обсуждали Инна Григорьевна и Вера Александровна. В Москве уже всерьез говорили о будущей эвакуации. Собственно, сама поездка в Пески была для Цветаевой и Мура некоторой заменой настоящей эвакуации из Москвы. Кочетковы собирались ехать в Ашхабад, но никто не позволил бы им взять с собой кошек. Значит, отъезд хозяев означал неминуемую кошачью смерть. Так что разговор о кошках был для хозяек в высшей степени серьезным и актуальным. А Мур видел перед собой лишь “двух старух, страдающих кошкоманией”.
Цветаева с раннего детства звала его “Мур”, “Кот”, “Мурлыга”, “мой неласковый котенок”. И Мур, включаясь в домашнюю игру, говорил Марине Ивановне: “Фыррр!” На одной из французских фотографий Мур позировал с котом или кошкой на коленях. Цветаева много говорила и писала о котах. Между тем она вовсе не была настоящей кошатницей. Цветаева очень избирательна. В котов она влюблялась, как влюблялась в людей. Последней ее хвостатой любовью был кот Габричевских в квартире на улице Герцена: “…чудный кот, мышиный, египтянин, на высоких ногах, урод, но божество. Я бы – душу отдала – за <…> такого кота”. Зато в Голицыно ей совсем не понравился “вороватый уродливый” кот.933 Вряд ли она была к нему справедлива. Несчастное животное вынуждено было как-то добывать себе еду, да при этом еще не попасться в зубы деревенской собаке или в руки злому мальчишке.
Что касается Мура, то в свои шестнадцать лет он был совершенно равнодушен к котам, равно как и к другим животным. Ему и в голову не могло прийти завести хоть какое-то живое существо. У него было слишком мало, исчезающе мало сентиментальности. Запредельный эгоизм, сосредоточенность на себе и своих чувствах, переживаниях, интересах сделали его абсолютно невосприимчивым к чарам мохнатых и хвостатых.
Мизантроп
В первый же день, проведенный на даче, когда природа и свежий воздух ему еще нравились, Мур замечает: “Но в этой замечательной обстановке из интересных людей, возвышающих красоту местности, – только один я”.934
Уже через несколько дней Мур начал всеми силами уговаривать Цветаеву вернуться в Москву. Как можно скорее вернуться! Больше всего он опасался, что Кочетков привезет Цветаевой из Москвы работу – заказы на новые переводы, и Цветаева вместо того, чтобы поскорее вернуться в столицу, останется в компании “кастратов и сумасшедших идиотов”, как он называл хозяев дачи: “Нет, для деревни я не сделан. Чертовски хочется в Москву. Всё дело в людях, а люди здесь – идиоты”.935
Мура не зря считали насмешливым, ироничным, несентиментальным, холодным. Дмитрий Сеземан и много лет спустя помнил о “критическом, даже злом взгляде” Георгия на мир и на людей. Одноклассники называли его Печориным. Хотя мне вспоминается не “Герой нашего времени”, а “Евгений Онегин”:
Он стал чертить в душе своей
Карикатуры всех гостей.
Недаром же Мур рисовал именно карикатуры. Его “последовательность и упорство в карикатуре” ставили в тупик столичных педагогов. Даже забросив занятия графикой и живописью, он интересовался этим жанром. Ходил на “прекрасную выставку карикатур” в зале Московского Союза художников на Кузнецком Мосту, сам рисовал карикатуры – и не только на европейских политиков. У него много жанровых сценок, портретов неизвестных людей (Мур редко давал названия рисункам). Они по-своему остроумны и оригинальны, но, по законам жанра, гротескны, подчеркивают уродство персонажей.
ИЗ ПИСЬМА САМУИЛА ГУРЕВИЧА АРИАДНЕ ЭФРОН, 22 ноября 1942 года: Сейчас повесил на стену несколько рисунков Мурзила. Коллекция дегенератов, некоторые в краске.936
При взгляде на человека Мур прежде всего находил недостатки. И чаще недооценивал людей. Не прощал им слабости. Не искал у них особых достоинств: “…я не люблю людей, – признавался Мур. – 99 % людей мне представляются чудовищными существами, это какие-то наросты, раны. Они мне противны. Я всегда в них, в их мнениях, в их манере выражаться распознаю какой-нибудь недостаток или тик, которые мне представляются уродливыми и доминирующими в личности их обладателей”.937
Он не жалел ни взрослых, ни сверстников, ни знакомых Цветаевой, ни своих знакомых, ни даже родственников. Сколько раз находил он приют у тети Лили – Елизаветы Яковлевны Эфрон. И в ноябре 1939-го – после бегства из Болшево. И в сентябре 1940-го, во время поисков квартиры. И осенью 1941-го, когда вернется из Чистополя, и позже, осенью 1943-го, когда вернется из Ташкента. Тетя Лиля “очень сердечный, настоящий человек. Но слишком властна и взбалмошна, да и не бог весть как умна”938, – писал он Але. “Лиля и Вера (мои тетки) отличаются добротой и некоторой долью (так в тексте. – С.Б.) глупости”, – записал он еще летом 1940-го.
Мур ценил знакомство с Анатолием Тарасенковым, но смотрел на литературоведа свысока: “…культурный, симпатичный, довольно умный (но не слишком)”.
“Вчера был поэт Крученых. Мне он не понравился – противный тип”939, – мимоходом замечает Мур после знакомства с живой легендой русского футуризма.
Жена литературоведа Бориса Песиса, по словам Мура, “глуповатая и похожая на «Donald Duck»”.940 Женой Бориса Ароновича была переводчица Надежда Михайловна Жаркова. Многие русские читатели знают бальзаковского “Полковника Шабера”, “Чуму” Альбера Камю, “Нану” Эмиля Золя, “Девяносто третий год” Виктора Гюго именно в ее переводах.
Муру нравится общество писателей, но и там он находит “тупоголового Гроссмана”941. Это, очевидно, Леонид Петрович Гроссман, литературовед; как раз в 1940 году он защитит кандидатскую диссертацию, причем столь блестяще, что по итогам защиты ему присвоят степень не кандидата, а сразу доктора филологических наук. В послевоенные годы напишет для серии ЖЗЛ книги о Пушкине и Достоевском.
Несчастный поэт Владимир Пяст, друг Блока, осколок Серебряного века, вызвал у Мура омерзение: “…странный субъект болезненно-эпилептического вида с собачьими глазами и страдающий определенной одышкой и грузно-неповоротливым телом, равно как и узкой головой с высоко-желтовато-морщинистым лбом”.942
Даже Борис Пастернак, которого Мур вслед за матерью превозносит, все-таки “человек чрезвычайно непрактичный”. Мур не преминул и на этом “солнце” найти пятно.
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЙ ЭФРОНА, 6 октября 1940 года:
Хочется радости, веселья, умной и красивой молодежи – а подают неплохих, но скучноватых Вильмонтов и страшно глупую чету полуюных Тарасенковых!
Недаром Мур со временем полюбит Достоевского. Так и вспоминаются слова Фомы Фомича из “Села Степанчикова”: “Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея!” Но герой Достоевского намеренно паясничает, а Мур пишет: “Я жажду гармонии”. Однако вместо гармонии он видит только материал для карикатур. Советская молодежь, на взгляд Мура, груба, невежественна и с пренебрежением относится ко всему, что выходит за пределы круга ее интересов. Старшее поколение – ничуть не лучше: “Молодежь просто уродлива. А «умудренные годами» – большей частью крайне пресны, выжаты словно лимоны”.943
Если даже человек первое время и нравился ему, Мур очень быстро в нем разочаровывался. Общаться с ним он больше не хотел. Так было с Левидовыми, Тарасенковыми, а позднее с Кочетковым и Ахматовой: “Мне никто не импонирует – всех видишь насквозь…”944
Даже Митю Сеземана Мур называет человеком “исключительно недоброкачественным”, “страшным трусом”, “льстецом”. Трудно найти порок, который бы он не приписал своему единственному другу.
“Валя – девушка, у которой все данные, чтобы стать человеком”945, – пишет Мур о своей первой любви. Остальных не жалеет.
Юра Сербинов, по словам Мура, – “юноша с совершенно извращенной психологией”, или, другими словами, “извращенный тип” и просто “дурак”. Правда, на некоторое время он “очеловечился”, но даже после этого мальчику-де не хватало “чувства меры, такта, вежливости и вкуса. Он очень безвкусен…”946 Некто Айзенберг, еще один одноклассник Мура, просто м<удак>[149].
К Алеше Сеземану Георгий вообще испытывал непонятную, необъяснимую ненависть: “большой болтун, трепач”, “подлец”… Семью Клепининых-Сеземанов как только не обзывал! Словосочетание “отъявленные лгуны” было далеко не самым крепким из его выражений.