1004 – напоминал Асееву его друг, литературный критик и сотрудник газеты “Правда” Семен Трегуб.
Владимир Маяковский в своем блистательно-наглом стихотворении “Юбилейное” назвал Есенина “балалаечником”, поэзию Безыменского сравнил с “морковным кофе”. А высоко поставил только четырех поэтов: Пушкина, Некрасова, себя и Асеева:
…есть
у нас
Асеев
Колька.
Этот может.
Хватка у него
моя.
Но ведь надо
заработать сколько!
Маленькая,
но семья.
Вся-то семья Асеева – он и его красавица-жена Оксана, которую Катаев называет Ладой: так в молодости она была красива, очаровательна, заботлива, при этом еще и хозяйственна, домовита.
ИЗ КНИГИ ВАЛЕНТИНА КАТАЕВА “АЛМАЗНЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ”:
В дверях появилась русская белокурая красавица несколько харьковского типа, настоящая Лада, почти сказочный персонаж не то из “Снегурочки”, не то из “Садко”. <…> Всюду чувствовалась женская рука. На пюпитре бехштейновского рояля с поднятой крышкой, что делало его похожим на черного, лакированного, с поднятым крылом Пегаса (на котором несомненно ездил хозяин-поэт), белела распахнутая тетрадь произведений Рахманинова. Обеденный стол был накрыт крахмальной скатертью и приготовлен для вечернего чая – поповские чашки, корзинка с бисквитами, лимон, торт, золоченые вилочки, тарелочки. Стопка белья, видимо только что принесенная из прачечной, источала свежий запах резеды – аромат кружевных наволочек и ажурных носовых платочков.1005
Детей у Асеевых не было, так что все заработанные деньги они с Оксаной-Ладой могли тратить на себя. И тратили. Белкина вспоминает, что однажды, зимой 1940–1941-го, они с Тарасенковым и Цветаевой поднимались по лестнице асеевского дома, как перед ними “на площадке вырос вдруг чей-то зад: кто-то, стоя на четвереньках, обшаривал ступеньки рукой. Оказалось, это Оксана, у нее из кольца выпал бриллиант”.1006 Выпал, как предположила сама Оксана, когда она мыла лестничную площадку. Обычно преуспевающие интеллигенты мытье пола оставляли домработнице. Но Асеева почему-то в этот раз сама мыла пол, зато – в кольце с бриллиантом!
Весной 1941-го Асеев восхищался Цветаевой. Он ставил ее в один ряд с Маяковским, а Маяковский тогда считался в СССР главным поэтом XX века. Когда Асеева попросили представить Марину Ивановну секретариату Союза писателей, он воскликнул: “Помилуйте, как я могу представить Цветаеву? Какое я имею на это право? Она может нас представлять!”1007
Многие русские эмигранты, воспитанные на литературе XIX века, любили ранние, дореволюционные стихи Цветаевой, но совершенно не принимали “Ремесло” и “Царь-девицу”. Даже Ахматова не поняла “Поэму воздуха”. Зато футурист Асеев сложные, новаторские стихи Цветаевой ценил высоко. Он даже обещал поговорить в ЦК (!!!) об издании ее сборника, остановленного рецензией Зелинского. Правда, уже через две недели окажется, что напечатать книгу все-таки нельзя, и Асеев посоветует Цветаевой составить сборник переводов. Через три недели начнется война, идея со сборником станет неактуальной. Но Цветаева, воодушевленная вниманием Асеева, будет просить его помочь с поиском новой квартиры и очень на него рассчитывает. Асеев предложит пока что “держаться” за квартиру на Покровском, “а там увидим”. Наконец, Асеев поддержит идею переезда Цветаевой из Елабуги в Чистополь. И всюду Асеев ее хвалил, но чаще в кулуарах, неофициально. На практике же это ни к чему не вело: не вышло ни со сборником, ни с квартирой, ни даже с пропиской в Чистополе. Хотя и не Асеева в этом вина.
И вот 3 сентября на пороге чистопольской квартиры Асеевых появился Мур с предсмертной запиской Цветаевой.
Дальнейшее известно из нескольких скупых записей Мура и обширного рассказа Оксаны Асеевой, который в шестидесятые годы записала Мария Белкина: “…представляете себе, вваливается к нам ее сын с письмом от нее, она, видите ли, завещала его Асееву и нам – сестрам Синяковым! Одолжение сделала! Только этого и ждали. Он же мужик, его прокормить чего стоит, а время какое было?! Конечно, мы сразу с Колей решили – ему надо отправляться в Москву к теткам, пусть там с ним разбираются! Ну, пока мы ему поможем, конечно, пока пусть побудет у нас, ему надо было выправить бумаги, пропуск в Москву доставать”.1008
Ахматова говорила, что прямая речь в мемуарах должна быть уголовно наказуема. Но пересказ Белкиной не противоречит фактам. А факты таковы. Асеев был потрясен известием о гибели Марины Ивановны и тут же повел Мура в райком партии. Там он получил разрешение прописать Мура у себя. Вещи Мура, а багаж у него всё еще был большой, перевезли к Асеевым. Однако в тот же день Николай Николаевич сообщил, что их с женой-де вызывают в Москву. Мур поверил этому и понял, что на Асеевых “опираться в Чистополе не приходится”1009. Если же Асеева и в самом деле вызывали в Москву, то он начисто проигнорировал последнюю просьбу Цветаевой: взять Мура с собой, не бросать. Впрочем, он, кажется, никуда и не поехал. Оксана тоже не собиралась в столицу. Она уже вовсю готовилась к зиме: “…запасалась дровами, набивала погреб, готовила всякие соленья, варенья”.1010
Для Цветаевой Мур – любимый сын, а кто он был Асеевым? Зачем он им нужен? В те времена не было модного теперь понятия “чайлдфри”, но само явление существовало. Не все хотят заводить детей. Есть пары, предпочитающие пожить “для себя”. Читая диалог Оксаны Асеевой с Марией Белкиной, невольно вспоминаешь рассказ Андрея Платонова “На заре туманной юности”: “От своих детей бог избавил, зато нам их родня подсыпает, – вздохнула Татьяна Васильевна. – Вот тебе, Аркаша, племянница моя, она теперь круглая сирота, пои, корми ее, одевай и обувай!”1011
Но потерявшая родителей Ольга – хотя бы близкая родственница Татьяны Васильевны, а Мур был Асеевым совершенно чужим человеком. К тому же он не понравился Оксане. Узнав о смерти Цветаевой, она закричала, запричитала, как полагалось нормальной русской женщине: “Боже ты мой, ужас-то какой!” На что Мур, которому неприятно было делиться с другими своей болью, заметил: “Марина Ивановна <…> правильно сделала, у нее не было другого выхода…”1012 Это для Оксаны, очевидно, было за пределами понимания: “…фашист, бездушный фашист”, – восклицала она даже много лет спустя. Наконец, бытовые привычки Мура показались ей отвратительными: “…голый ходил, в одних трусах, мужик мужиком, а мы ведь с сестрой женщины…”1013
В общем, в семью Мура не взяли. Более того, не взяли и рукописи Цветаевой. Асеев побоялся связываться, даже руками будто бы замахал: “Ни за что <…>, этого мне еще не хватало, вон Хлебников оставил архив у Маяковского, сколько потом на Володю собак вешали! <…> Ни за что не возьму, забирай всё с собой, не хочу связываться!..”1014 Не забудем, перед нами двойной пересказ: слова Асеева передает жена, а записала эти слова Белкина. Скорее всего, Асеев отказал несколько более интеллигентно. Но, так или иначе, отказал.
На несколько дней Асеевы Мура все-таки приютили, помогли продать и часть вещей Марины Ивановны. Вряд ли дорого: спешка, бедность покупателей – всё это не способствовало успешной торговле. Тем не менее к концу сентября у Мура было тысячи три. Неплохая сумма. На эти деньги он будет жить и в Чистополе, и в Москве, с остатками этих денег приедет в Ташкент.
Асеев не раз вспоминал Цветаеву: “По вечерам Коля читает ее великолепные стихи”1015, – писала Надежда Синякова, сестра Оксаны. Муру он читал поэму, которую начал писать в эвакуации. Поэма парижскому мальчику понравилась. Он как будто и не был в обиде на Асеева и его жену, только заметил, что от них “веет мертвечиной”, да посетовал на скуку: “Как скучно живут Асеевы! У него – хоть поэзия, а у ней и у сестер – только разговоры на всевозможные темы”.1016 Удивительная для Мура мягкость. Мастер злословия, заочный поединок Оксане он явно проиграл.
Мур хотел сразу же ехать в Москву, где рассчитывал встретить и Митю Сеземана, и Валю Предатько. Но поездка отложилась. Мура устроили в интернат Литфонда. Об этом интернате еще в конце августа говорила и Цветаева: “…он будет там в тепле и сыт, окружен сверстниками, сможет нормально учиться в школе…”1017
В сентябре и Муру интернат показался хорошим выходом. Кормят прилично, есть крыша над головой, а с октября начнутся школьные занятия. Всё оплачивает Литфонд.
Многие ученики интерната, включая Тимура Гайдара, работали на колхозных полях. Сам же Мур сумел счастливо избежать мобилизации на “трудовой фронт” и был этим очень доволен. Так же счастливо он избежал и набора в школу фабрично-заводского обучения (ФЗО): получив профессию, ребята должны были заменить ушедших на фронт рабочих. Но Мур стоять за станком не собирался. Помогла Анна Зиновьевна Стонова, старший педагог интерната. В ФЗО брали тех, у кого есть паспорт. Анна Зиновьевна сказала, будто паспорта у Георгия Эфрона нет. Его оставили в покое.
Мур записался в городскую библиотеку, начал читать пьесы Ибсена. С мальчиками общается, рассказывает им о Париже. Девочки одна за другой влюбляются в него, даже пригласили его на свою вечеринку, где Мур “наелся меду, коржиков, конфет, напился чаю”.
На девушек Мур не обращал внимания[153], хотя одна девятиклассница ему всё же приглянулась. О верности Вале Предатько он, конечно, и не задумывался. Впрочем, с этой девушкой, имени которой мы никогда не узнаем, Мур сдружиться не успел. 21 сентября в Чистополь приехал директор Литфонда В.В.Хмара. Он неожиданно предложил Муру оставить интернат и вернуться в Москву. Чем объясняется это предложение, на которое Мур имел неосторожность согласиться, мы точно не знаем. Мария Белкина считала, что от Мура просто хотели избавиться: “…и вовсе не потому, что близкие его были репрессированы