Мур приехал в Москву в тяжелое время, к тому же крайне неблагоприятное для бывших эвакуированных. Удивительно, что ему вообще удалось получить пропуск в Москву. Скажем, Мария Белкина в 1942-м будет пробираться в столицу нелегально. Ее провезет в автомобиле военный летчик, генерал, Герой Советского Союза и начальник Высшей офицерской школы ночных экипажей дальнебомбардировочной авиации Иван Тимофеевич Спирин. Но и ему придется замаскировать женщину: Мария ляжет на заднее сиденье, сверху ее накроют генеральским полушубком. Когда Белкина в другой раз попытается проникнуть в Москву, ее арестуют. Муру в 1941-м, очевидно, помогли с пропуском Хмара и Асеев.
Но мало было приехать в Москву: нужно еще прописаться и получить продовольственные карточки.
Мур остановился у тети Лили, где в то же время жила и ее подруга Зинаида Ширкевич. На тесноту Мур не жаловался. Он был доволен, что получил хотя бы такой угол: “Лежу в кровати в проходной комнате, где я теперь обитаю. Надо мной лампа – очень удобная: устал, хочешь спать – тушишь; что надо – зажигаешь. Налево – полка с книгами и дневниками”.1023
Но жить без прописки – огромный риск. Любой милиционер может потребовать паспорт и, заметив отсутствие нужного штампа, арестовать нарушителя. Между тем многие знакомые и друзья уже уехали из города, а оставшиеся (Кочетков, Белкина) не обладали нужными связями, чтобы добиться московской прописки для мальчика. Георгий попросил о помощи Илью Эренбурга.
Год между взятием Парижа немцами и началом Великой Отечественной войны Илья Григорьевич провел тяжело. Попрежнему много писал и печатался, но душевное состояние его было ужасным. Надежда Мандельштам была “поражена переменой, происшедшей с Эренбургом, – ни тени иронии, исчезла вся жовиальность. Он был в отчаянье: Европа рухнула, мир обезумел, в Париже хозяйничают фашисты…”.1024
22 июня жизнь обрела цель и смысл. Борьба с ненавистным врагом, борьба не шпагой, то есть не автоматом или винтовкой, а пером. Но и такой боец был нужен Красной армии. Огненные статьи Ильи Эренбурга регулярно печатала “Красная звезда”. И это хорошие, боевые статьи. Они читаются и сейчас. Плодовитость и трудолюбие Ильи Григорьевича действительно впечатляют. В начале осени он успел даже выпустить небольшую книжку под названием “Гангстеры” (разоблачительно-обличительные статьи про Гитлера и его приспешников). Эренбург, вероятно, мог бы помочь Муру. Но помогать Илья Григорьевич категорически отказался. Он вообще удивился, увидев Мура в Москве, и посоветовал ему немедленно возвращаться в Чистополь или ехать сразу в Среднюю Азию, в Ташкент или Ашхабад. В Москве всё равно не пропишут. Мур был в отчаянии: “Конечно, настроение у меня ужасающее. Но ничего, ничего, ничего. Какой ужас! Но что мне делать? Какой-то выход из положения должен быть. Нет положений без выхода. Но куда деться?”1025
Выход был найден. Муру кто-то посоветовал попросить помощи у популярнейшего поэта-песенника Василия Лебедева-Кумача. Перед войной, да и в военное время его имя было из самых громких, самых признанных в Советском Союзе. Поэт-орденоносец, лауреат Сталинской премии. Автор “Священной войны” и “Гимна партии большевиков” (на музыку Александрова), “Марша веселых ребят” (“Легко на сердце от песни веселой…”) и “Широка страна моя родная…” (на музыку Дунаевского)… Имя Лебедева-Кумача знал каждый советский человек. “Кто же напишет? Пушкин умер. Лебедев-Кумач занят”, – говорит герой военного фильма “Актриса”. Шутка, конечно, но весьма показательная. Мур позвонил и договорился о встрече. Хотя Лебедев-Кумач, в отличие от Эренбурга, прежде не знал ни Мура, ни Цветаевой, он оказался человеком на удивление добрым и отзывчивым. Василий Иванович написал для Мура письмо, с которым тот смело пошел в отделение милиции. Там к письму поэта отнеслись с должным почтением. Георгия Эфрона прописали в Мерзляковском переулке, в квартире Елизаветы Яковлевны Эфрон.
20 сентября Совнарком и ЦК ВКП(б) обязали Моссовет “не выдавать продовольственных карточек лицам, эвакуировавшимся из Москвы и самовольно вернувшимся в Москву”. Правда, работали коммерческие магазины и рестораны, но цены были на 200 процентов выше государственных. Мур первое время и не пытался получить карточки. Чтобы их отоварить, приходилось часами стоять в очередях. “Повсюду огромные очереди. Все покупают много, как будто знают, что им может хватить надолго. Я же ничего не покупаю”. “Перспектива стоять в очереди за продуктами мне не улыбается, вот уж нет”.1026 Но Мур не голодал. Он вернулся к своей парижской привычке – проводить время в ресторанах. Вернулся даже не в Москве, а еще в Чистополе. Ресторанов и кафе там, конечно, не было, и потому Мур сидел в столовой. Пил там прекрасный крымский портвейн, как некогда пил перно в Париже. И в Москве почти три недели Георгий будет питаться в ресторанах и кафе. Парижский стиль жизни в осажденной Москве октября 1941-го! В городе продовольственных карточек, очередей и немецких бомбардировок!
У Мура еще оставались деньги, поэтому он мог покупать дорогие продукты, которые не пользовались спросом. На его столе – пирожные, печенье, конфеты, яблоки, изюм, банки крабов и зеленого горошка. Так что октябрь 1941-го стал для Мура временем деликатесов и своеобразного кутежа. Кутил, правда, в одиночестве. Митю Сеземана эвакуировали из Москвы еще в августе, о чем Мур узнал только после возвращения в столицу. Юра Сербинов и Валя Предатько остались в Москве, и Мур с ними встречался, но на угощение, кажется, не тратился. Мур нашел Валю “потускневшей”. Его интерес к ней стал чисто прагматическим. Умная Валя устроилась работать на хлебозавод, и Мур рассчитывал через нее раздобыть хлеба. Расчет вполне оправдался. Девушка достала для Мура целый килограмм белого хлеба, его любимого. Валя рисковала. Вынести с завода батон или булку – такое можно было трактовать как “расхищение социалистической собственности”, да еще и в военное время…
Бедная Валя, по словам Мура, совсем “скисла”, “повесила нос”. Ее, как и почти всех москвичей, угнетала безрадостная обстановка: с каждым днем немцы приближались к Москве. Но была для печали и другая причина. Валя заметила в Муре перемену, да и Сербинов высказал Вале свои подозрения: “Юрочка натрепался ей о том, что она мне надоела, что из-за хлеба и т. д., – ворчал Мур. – Естественно, она как умная девочка прямо мне об этом не сказала, но теперь меня же цитирует: старое надоедает и т. д. Тем не менее, хлеб принесла – хорошо, спасибо”.1027 В этом – весь Мур.
Для “кутежей” Мура была и еще одна причина: если немцы возьмут Москву, советские деньги всё равно не понадобятся.
Пораженческие разговорчики
“Враг наступает. Враг грозит Москве. У нас должна быть одна только мысль – выстоять. Они наступают, потому что им хочется грабить и разорять. Мы обороняемся, потому что хотим жить. Жить как люди, а не как немецкие скоты. С востока идут подкрепления. Разгружают пароходы с военным снаряжением: из Англии, из Америки. Каждый день горы трупов отмечают путь Гитлера. Мы должны выстоять. Октябрь сорок первого года наши потомки вспомнят как месяц борьбы и гордости. Гитлеру не уничтожить Россию! Россия была, есть и будет”.1028
Это написал Илья Эренбург 12 октября 1941 года. В самые страшные дни, когда решалась судьба Москвы, он старался воодушевить людей, придать им сил для борьбы. Но далеко не все были уверены в победе, не все были настроены сражаться до конца, до последнего патрона. Военные неудачи подрывают веру в командование, в начальство, в режим. Эмма Герштейн вспоминала, как ее родственник, вернувшись с Финской войны, громко сказал в коридоре коммунальной квартиры: “Разве Сталин – вождь? Маннергейм – вот это вождь!”1029 Это было весной 1940-го. Тогда обитатели коммуналки не стали даже спорить – они просто исчезли, разбежались по своим комнатам и некоторое время не решались выглядывать в коридор. Но осенью 1941-го опасных разговоров уже не боялись.
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА, 19 октября 1941 года:
Открыто говорят о том, что «правительство уехало»; когда возьмут Москву; критикуют правительство, говорят об отступлении армии и т. д. Новости с фронта преплохие – от частных лиц, там побывавших. Газеты же другого мнения. Мнение населения Москвы en gros[155]: Москва будет взята. <…> Самое досадное – быть погубленным последней вспышкой умирающего режима.
Слова поразительные. Давно ли Мур мечтал о победе коммунизма в Европе, о неизбежном триумфе Красной армии? События лета – осени 1941-го произвели перелом в сознании Мура. Гибель матери, знакомство с жизнью нестоличной России, воспоминания об арестованных сестре и отце, бесконечные поражения Красной армии – всё это могло переубедить и правоверного коммуниста. Могло, но переубеждало не всякого. Ариадна Эфрон даже после пыток, тюрем, лагерей и ссылки осталась сторонницей советской власти: “…она была чем-то похожа на старых большевиков, – говорит литературовед Наталья Громова. – Она ненавидела Сталина и Берию, считала, что всё зло произошло от них. Но советскую идею она не отрицала никогда”.Не зря Муля Гуревич послал Але в лагерь (!) красный флажок, купленный для любимой 7 Ноября: пускай повесит над своим изголовьем или носит на груди. В 1955 году, узнав о своем освобождении из ссылки и полной реабилитации, Ариадна Сергеевна напишет благодарственное письмо, где пожелает работникам Военной прокуратуры и Военной коллегии Верховного суда СССР “счастья и успехов в их благородном труде”1030 1031.
Брат Ариадны был совсем другим человеком. Еще полгода назад Мура ужасало, что Аля и Сергей Яковлевич не донесли на Клепининых-Львовых, которые будто бы вели антисоветские разговоры. В сентябре 1941-го уже сам Мур услышал если не пораженческие, то явно несоветские рассуждения. Его знакомый, поэт Виктор Боков, позволил себе такие высказывания