Мур презирает русскую, советскую интеллигенцию за пустую болтовню, бессодержательную и бессмысленную, при этом очень “несерьезную”, слишком искреннюю, детскую. То ли дело французы! Они так же теряют время на бессмысленную, бесцельную, бесплодную и бессодержательную болтовню, но всё искупает форма: “салонный французский блестящий разговор” отличается “переливами языка, блеском парадоксов и анекдотов”.1145 Этого блеска Мур и не находил в разговоре русских.
В дневнике Мур размышлял о вещах серьезных. “Я – сторонник экономической зависимости Советского Союза от Англии и Америки; по-моему, такая зависимость, после войны, принесла бы России много пользы”, – был убежден Мур. Он уверен, что в конце концов Гитлера разобьют. Разобьют, даже если он возьмет Москву. Но после войны надо будет восстанавливать разрушенную страну, а у советской России, обескровленной в этой войне, не останется ни сил, ни средств. Отсюда вполне логичный вывод: “Только Англия и Америка способны восстановить Европу, Францию и захваченные территории Сов. Союза. Кто же еще?”1146
И в этом с Муром соглашались. Советская интеллигенция, как редиска, была “красной” только снаружи. Еще в сентябре Асеев и Мур говорили о перспективах нового НЭПа в СССР, о том, что англичане обязательно потребуют себе концессий в СССР, а значит, придется менять экономическую политику.
Агенты госбезопасности доносили о явно антисоветских разговорах среди самых успешных советских писателей. “Не может одна Россия бесконечно долго стоять в стороне от капиталистических стран, и она перейдет рано или поздно на этот путь…” – считал писатель-маринист Новиков-Прибой, орденоносец и лауреат Сталинской премии за 1941 год.
“В близком будущем придется допустить частную инициативу, новый НЭП, без этого нельзя будет восстановить и оживить хозяйство и товарооборот”, – говорил обласканный большевистской властью Алексей Толстой, тоже лауреат Сталинской премии и орденоносец.
Константин Тренев одобрил роспуск Коминтерна: “Под нажимом Англии и США, наконец, разогнали дармоедов”. К тому же Тренев “чрезвычайно резко отзывался” о Сталине и считал, что “надо пересмотреть гимн «Интернационал», он не может понравиться союзникам…”.1147
Если верить запискам Аркадия Первенцева, то и колхозники в 1941-м мечтали “о смене режима на англо-американский, демократический”.1148
Но вот остановили немцев под Москвой, окружили под Сталинградом, разбили Манштейна и Клюге на Курской дуге. И с каждой новой победой люди всё больше верили в мощь Красной армии. НЭПа и демократизации общественной жизни желали не меньше, но отношение к англичанам и американцам менялось. Всё чаще люди возмущались: почему они не открывают второй фронт? И всем понятно почему: “Загребают жар чужими руками”. Пока советские войска истекают кровью, британцы возятся в песках Северной Африки, десантируются на далекой солнечной Сицилии… Мы же воюем за союзников, жертвуем собой, почему они не хотят жертвовать ради нас?
Мур с таким взглядом не соглашался. Он считал, что это “ложнопатриотические соображения, очень близкие к шовинизму”.1149 Спокойно, аргументированно1150 он доказывал, что союзники не обязаны жертвовать жизнями во имя Советского Союза, ведь и советские люди воюют не ради союзников, а ради самих себя, своей страны, ради победы над нацизмом. А со стороны союзников было бы глупо бросаться в бой, основательно не подготовившись, не сведя потери к минимуму. И демократические правительства западных держав понимают, что население будет их поддерживать, если война обойдется малой кровью. А об СССР они думать не обязаны. Поминал Мур и “договор о дружбе с Германией”, и о том, как еще недавно “мы кормили и снабжали Германию” и “надеялись в конце концов вытянуть каштаны из огня!”. Аргументы Мура понятны и логичны, но каково было их выслушивать людям в разгар Великой Отечественной? Особенно тем, у кого были родственники и друзья, сражавшиеся на фронте или уже погибшие там? И хотя он пишет: “Мы боремся за себя, за освобождение своей страны”, – но смотрит на войну вовсе не глазами русского и/или советского патриота. Его взгляд – это взгляд международного аналитика из невоюющей страны. Но вот если речь заходила о Франции – менялось всё! Он горячо вступался за Францию и французов. Давно прошли времена, когда Мур убеждал Митю Сеземана, будто Франция накануне войны была “гнила”. В годы войны крепнут национальные связи. В час испытаний люди тянутся к своим, переживают за своих, за родных.
Мур пишет стихи о Франции и о Париже, “о городе-друге”:
Я помню тебя неизменно,
Ты часто со мной говоришь, —
Мой город и друг незабвенный,
Мой старый товарищ, – Париж.1151
Плохие стихи, но искренние, ностальгические, полные любви к родному городу.
Забыть о том, что есть Париж —
Родной, истерзанный, любимый,
Забыть о сером цвете крыш
Над улицею нелюдимой?
Забыть о том, как я бродил
По Итальянскому бульвару,
Как часто-часто заходил
За старой книгой к антиквару?1152
Мур пишет стихи об “истерзанном” Париже, когда дымятся развалины Сталинграда, когда в блокадном Ленинграде и оккупированном Харькове люди умирают от голода. Да и Москву еще изредка бомбят. Но это для него города чужие (даже Москва, которая ему очень нравилась). А Париж – свой.
31 мая 1943-го Георгий вступил в спор с пушкинистом Мстиславом Цявловским, когда тот заявил, что Франция “гнилью пахнет”: “…я защищал Францию, – гордо заявил Мур. – Я никогда не позволю, чтобы передо мной плохо говорили о Франции, не давая отпор”.1153
Муля Гуревич
Когда Цветаева “завещала” Мура Николаю Асееву и Оксане Синяковой, она, как мы знаем, ошиблась. Между тем был в ее окружении человек, который в самом деле хотел заменить Муру отца, – Муля Гуревич, “гражданский муж” Ариадны Эфрон. Их любовная связь вдохновляет не только генераторов и переносчиков пикантных слухов, но и серьезных писателей.[173] До сих пор спорят, был ли Гуревич связан с НКВД, специально ли его приставили “опекать” Ариадну и ее отца (а позднее и всю семью Цветаевых), или то был случай, от которого не застрахован даже разведчик. И тайный агент, и государственный человек может влюбиться.
ИЗ ПИСЬМА САМУИЛА ГУРЕВИЧА АРИАДНЕ ЭФРОН, май 1941 года: Любовь к тебе с первой же минуты, как она ворвалась в меня, стала больше, чем дыханием – его не сознаешь. Она стала как зрение. Всё время ты передо мной. <…> Аленька, я люблю тебя. Я люблю тебя необъятно. Это высказать нельзя.
Жизнь Самуила Гуревича и Ариадны Эфрон изменил праздничный день 1 мая 1938 года. Муля будет вспоминать этот день и много лет спустя, подолгу наслаждаясь мельчайшими деталями, дорогими минутами, что до конца дней остались в его памяти. И как они сидели на скамеечке одного из московских бульваров, а потом – в ресторане, и как не хотели расставаться и не расставались до самого позднего вечера. Он запомнил какой-то сухой сыр, который Аля не хотела есть, и “красные клюквинки-леденцы”. Это уже не профессиональная память тайного агента, а память истинно влюбленного человека. Даже если предположить, будто Гуревич познакомился с Алей по заданию своего тайного руководства, то всё остальное явно выходит за рамки “спецзадания”. В лагере Аля уже не представляла никакой ценности для оперативной разработки, а Муля отправлял ей роскошные посылки с шоколадом “Мокко”, с “бэконом” и сыром. Он покупал для нее лифчики и чулки и отправлял в тех же посылках. А главное – писал и писал ей письма. Годы спустя Ариадна Сергеевна подготовит их для передачи в архив. Некоторые строчки (видимо, слишком интимные) она намертво замажет черным. Но и открытого текста достаточно, чтобы увидеть: пишет влюбленный. Гуревич был женат, он так и не развелся, но к Але обращается “женушка родная” и подписывается “твой муж”11541155.
Если к Але Муля относился как к жене, то на Мура смотрел как на приемного сына. Как мы помним, Мур никогда не увлекался спортом. Сергей Яковлевич еще летом 1939-го пытался приучить его хотя бы заниматься гимнастикой, но после ареста отца Мур к физкультуре не вернулся. И вот Муля решился продолжить дело, начатое отцом Георгия. Ведь через несколько лет Мура ждала служба в армии, а там слабосильным делать нечего. Увы, Мур оказался необучаем, да и Марина Ивановна, очевидно, не поощряла занятия спортом. Муля, поняв, что побороть семейное отвращение к физкультуре не удастся, отступился. Но заботу о Муре не оставил.
Правда, у Гуревича было слишком мало времени на личную жизнь и помощь друзьям. В отличие от Асеева, который до своего возвращения из эвакуации в Москву понемногу сочинял стихи, а более ничем себя не обременял, Гуревич трудился день и ночь. Работал и журналистом, и переводчиком. Он не только на жизнь зарабатывал – таков был образ жизни Сэма, как называли его коллеги. “Работы очень много. Это очень хорошо”1156, – слова закоренелого трудоголика. Переселившись в новую квартиру на улице Белинского, дом 5 (сейчас это Никитский переулок), он пишет Але: “У меня теперь отдельная комната и небывалый прилив трудолюбия”.1157 В Куйбышеве (Самаре) Муле Гуревичу лишь раз в неделю удавалось увидеть Волгу и “пройтись скорым шагом по набережной”1158. Всё остальное время было занято делом.
При таком образе жизни он, конечно, не мог полностью отдавать Муру свое внимание и заботу, тем более когда Мур эвакуировался в Ташкент, а Муля – в Куйбышев. И все-таки он помогал мальчику, чем мог. Однажды в Ташкенте Мур от голода украл и продал вещи своей квартирной хозяйки. Всего рублей на восемьсот. Но та обнаружила пропажу и подала на Георгия заявление в милицию. Двадцать восемь часов сын Цветаевой провел в камере предварительного заключения. Соседка согласилась пойти на мировую и отказаться от уголовного преследов