[176] Как в таком наряде пойдешь на концерт или в театр? А ведь было куда пойти. В концертном зале “Эрмитаж” гастролировал Ленинградский театр миниатюр. Зрителей привлекали именами Рины Зеленой и Аркадия Райкина, который становился уже суперзвездой советской эстрады. Даже в газетах его фамилию набирали крупным шрифтом. Гораздо более крупным, чем имя автора гимна ВКП(б) и будущего гимна СССР, лауреата Сталинской премии Александра Александрова. В Колонном зале Дома союзов тогда выступал его знаменитый Краснознаменный ансамбль красноармейской песни и пляски.
Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко развлекал зрителя комедиями Шекспира (“Виндзорские проказницы”), опереттами Лекока (“Дочь мадам Анго”) и Оффенбаха (“Прекрасная Елена”). Вернулся в Москву Театр имени Ленинского комсомола, где шли постановки “Живого трупа” и “Вассы Железновой”. В Московском театре драмы ставили актуальнейшую тогда пьесу Константина Симонова “Жди меня”. Большой театр еще оставался в Куйбышеве, но в его филиале шли спектакли. Осенью 1943-го можно было купить билеты и на “Травиату”, и на “Севильского цирюльника”. Возвращался в столицу Театр имени Вахтангова, его спектакли возобновятся с 1 октября.
В кинотеатрах шли в основном старые довоенные фильмы, причем не только отечественные, но и зарубежные. Люди снова шли смотреть “Большой вальс”, “Веселых ребят”, “Мою любовь” и даже несколько подзабытый шедевр середины тридцатых – мультфильм Александра Птушко “Новый Гулливер”. Но шли и новые, военные картины. Причем хорошие. Вот, скажем, “Воздушный извозчик”, где оперная певица Наташа (ее играет Людмила Целиковская) предпочитает умного и серьезного летчика Баранова (Михаил Жаров) знаменитому, но избалованному тенору. Или “Актриса”, где опять-таки театральная звезда, примадонна оперетты Зоя Стрельникова (ее играет красавица Галина Сергеева) бросает сцену, чтобы ухаживать за ранеными, и в госпитале влюбляется в майора Маркова (Борис Бабочкин). В сентябре 1943-го покажут снятый еще в 1941-м фильм Михаила Ромма “Мечта” – качественный, профессиональный, но безнадежно опоздавший с выходом на экран. Даже гениальная игра Фаины Раневской не спасала. Многим ли было интересно смотреть на страдания бедняков в буржуазной Польше, когда миллионы людей вспоминали недавние бомбежки, выменивали на базаре водку на крупу или муку, делили на день хлебную пайку и с надеждой и страхом ждали, что принесет почтальон: письмо или похоронку? Нет, герои Жарова, Бабочкина, Сергеевой и даже Целиковской казались понятнее и ближе. К тому же в этих фильмах было много хорошей музыки: Леонкавалло и Чайковский, Кальман и Оффенбах.
Между тем примет будущей мирной жизни становилось всё больше. На центральном стадионе “Динамо” и на небольших стадионах в Сокольниках (стадион “ЦДКА”), в Черкизово (“Сталинец”), в Лефортово (стадион Московского военного округа) шли матчи чемпионата Москвы по футболу. В лидеры снова вышли московские динамовцы, а их главными соперниками стали армейцы – футболисты из ЦДКА, будущей легендарной “команды лейтенантов”. После войны эти команды станут советскими суперклубами, которые несколько лет будут оспаривать общесоюзное футбольное первенство.
В Большом зале Московской консерватории триумфально исполняли Шостаковича – и не знаменитую уже блокадную Седьмую симфонию, а вполне мирную балетную сюиту “Золотой век”. Советская пресса рассыпалась в комплиментах Шостаковичу: “Поражает не только огромное расстояние, которое отделяет сегодняшнего Шостаковича от поры его музыкальной юности, но и многогранность таланта художника, с такой индивидуальной яркостью и силой проявляющего себя в самых различных жанрах искусства. Яркость музыкальных образов, смелость художественного воображения, блеск оркестровки – всё это сохраняет за музыкой «Золотого века», при всей незатейливости ее содержания, жизненность настоящего искусства”,1175 – писал на страницах “Вечерней Москвы” музыковед Семен Шлифштейн.
Хотя первые страницы газет были по-прежнему заняты сводками Совинформбюро, репортажами с фронта и патриотическими статьями, на третьи и четвертые вернулись развлекательные материалы. “Вечерняя Москва” рассказывала, как шимпанзе по кличке Парис проучил сотрудников Московского зоопарка. Они полили его из брандспойта, но умный и сильный обезьян отнял у них шланг и сам хорошенько облил обидчиков.1176
В моде был Коктейль-холл, островок западной жизни в СССР, причем жизни красивой. Два этажа, лестница с роскошными перилами. Оркестр играл джаз. Люстры сверкали хрусталем, ноги ступали по ковровым дорожкам. Посетители заказывали себе настоящий шартрез, ликер “Какао-шуа”, сливки с ликером мараскин, коктейли “Кларет-коблер”, “Маяк” (шартрез с коньяком, яичным желтком и мускатным орехом), “Шампань” и еще многое. Чтобы попасть туда, надо было отстоять большую очередь, и швейцар бдительно следил, соблюдают ли товарищи посетители дресс-код. Слова этого у нас еще не знали, а пускали в зал далеко не каждого. В Коктейль-холле можно было встретить настоящих иностранцев – сотрудников британской и американской военных миссий. В январе 1944-го откроется коммерческий ресторан “Астория”. О нем даже в наши дни знают и те, кто никогда не бывал в Москве.
Увы, всё это было теперь не для Мура. Два года войны разогнали инфляцию. На черном рынке и в коммерческих ресторанах цены казались запредельными.
ИЗ ПОВЕСТИ ВЯЧЕСЛАВА КОНДРАТЬЕВА “ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ”:
– Мама, – полез Володька в карман гимнастерки, – вот деньги. Много, три моих лейтенантских зарплаты.
– Сколько же это?
– Много. Около двух тысяч.
– Спасибо, Володя. Я положу их здесь, на столик… Но, увы, это совсем не так много, как ты думаешь”.1177
До войны на две тысячи рублей можно было безбедно жить полгода, а теперь килограмм картошки на рынке стоил 90 рублей.1178 “Картошка, конечно, самое заманчивое”1179, – это говорит уже не герой Кондратьева, это пишет Георгий Эфрон. По свидетельству будущего сокурсника Мура по Литинституту, обед Мура состоял из нескольких вареных картофелин “в мундире”, с которых он сдирал кожуру своими “тонкими пальцами”1180, и куска черного хлеба.
Снова темные месяцы
Последние полгода в Москве – малоизвестный и загадочный период в биографии Мура. Об этом времени известно меньше, чем о “темных месяцах” 1939-го – начала 1940-го. Намного меньше. Даже о его службе в армии мы знаем больше, чем о московской жизни с сентября 1943-го по февраль 1944-го.
Мур продолжал вести дневник, но эти записи не сохранились. Писем тоже почти не осталось. Есть несколько мемуарных свидетельств, но они принадлежат людям, которые прежде Мура не знали и познакомились с ним недавно. Но кое-какие следы сохранились в московских архивах.
Вернувшись в Москву, Мур первым делом поехал к тете Лиле в Мерзляковский переулок. Там прописался и встал на воинский учет в Краснопресненском райвоенкомате. Вскоре его мобилизовали, но не в действующую армию, а в промышленность. В архиве сохранился документ – “увольнительная записка” от 11 октября 1943 года, где сообщается, что Эфрон Г.С. “уволен <…> в краткосрочный отпуск в г. Москву для устройства дел до 15 октября 1943 г.”1181 Увольнение ему продлевали дважды, но мобилизация все-таки состоялась. Однако Муру не пришлось надрываться на строительстве канала или на какой-нибудь другой стратегически важной стройке. Его направили работать на Московский метизный завод “Пролетарский труд”.[177] Решение о трудоустройстве Георгия принял краснопресненский военком майор Кондратьев. На заводе Мура не поставили к станку (что было бы, конечно, абсолютно лишено смысла), не определили даже в ученики, а нашли для него непыльную, хотя и хлопотную работу: назначили комендантом рабочего общежития. Эта работа давала Муру и небольшую зарплату, и рабочую карточку. Как иждивенец, Мур получал только 400 граммов хлеба. Как рабочий – 800 граммов. Других продуктов (масла или жиров, сахара) тоже полагалось больше. Но работа была для Мура непривычная и совсем не подходящая. Для нее необходимы знание людей, организаторские способности, административная хватка, наконец, простая внимательность. А этих качеств у Мура не было: “Рассеянность его неописуема: <…> проскакивая 7-й этаж, подымается на чердак, на метро едет в обратном направлении, платит за плюшку и забывает взять”, – так писала о нем Цветаева весной 1941-го. За минувшие два с половиной года Мур много пережил, многому научился, но не мог переделать самого себя.
Своей полной неспособности к работе подобного рода Мур и не скрывал. Позже в письмах с фронта он расскажет, что не раз занимал хлебную должность писаря, но так и не сумел на ней удержаться. Вспомнит и свою недолгую работу в общежитии: “Всё зависело от меня. В сущности, от меня требовалась лишь аккуратность, исполнительность, терпение, т. е. те качества, за исключением первого, которых я абсолютно лишен. Ну, и опыт, конечно, «бывалость». Вы помните, как я работал в Москве комендантом общежития? Писарская работа схожа с этой, и наводила на меня самую настоящую тоску и скуку, я от нее буквально засыпал”.11821183
Из автобиографии Георгия Эфрона известно, что проработал он комендантом только полтора месяца. Мур пишет, что ушел, потому что поступил в Литературный институт. Но чтобы уйти, надо было получить освобождение от призыва. И Мур такое освобождение получил. Ему помог начальник Главного управления учебных заведений правления Союза советских писателей Петр Георгиевич Скосырев. В архиве сохранился черновик его заявления для военкомата.1184
В Москве Георгий должен был встретиться с Мулей Гуревичем. Правда, того время от времени посылали в военные командировки на фронт, но всё же они должны были встретиться. Муля Гуревич еще летом 1943-го искал для Мура жилье и думал о его будущей профессии: “Строю планы определить его в художественно-прикладной институт, который начинает работать в этом году. Надо полагать, что это воссозданное Строгановское училище, которое потом несколько лет называлось Вхутемас”.