— Ви звониль, мой генераль?
— Да, звонил. Ступай к окну, дурачина!
Франц отправился, куда было приказано.
— Я ест на место! — доложил он.
— Открывай, болван!
Франц отворил окно.
— Выгляни на улицу.
Франц высунулся из окна.
— Я смотреть, мой генераль.
— Что ты видишь?
— Ничего, мой генераль. Темно как в патронташ!
— Смотри лучше!
— Я фитеть карет, мой генераль.
— Что еще?
— Тама сашать карет… та, который вишел отсюда.
— Ты знаешь эту даму, не правда ли?
— К мой несчастье, генераль!
Франц намекал на свое понижение в чине.
— Так вот, Франц: если она захочет меня увидеть, ты скажешь, что я на Марсовом поле.
— Ja, мой генераль!
— Хорошо! Теперь запри окно и ступай вон!
— Мой генераль ничего больше не приказать?
— Черт возьми, конечно! Приказываю тебе наказать повара шпицрутенами!
— Слюшаюсь, мой генераль!
Однако у двери он остановился.
— А если он спрашивать, почему шпицрутен, что я сказать?
— Ты ему скажешь: «Потому что уже пять минут седьмого, а ужина на столе нет».
— Жан не финофат, что ужин не ест на стол, мой генераль.
— Значит, виноват ты. Ступай к Жану, чтобы дал шпицрутенов тебе.
— Я тоже не ест финофат.
— Кто же?
— Кучер госпоша маркис.
— Этого только не хватало, чтобы помирить меня с маркизой!
— Он вошель на кухня, с собака под мышкой; собака маркис воняль мускус, из-за этот запах соус свернулься.
— Слышишь, Петрус? — с трагическим видом вскричал генерал, повернувшись к племяннику.
— Да, дядюшка.
— Запомни навсегда, что маркиза заставила твоего дядю ужинать в четверть седьмого! Ступайте, господин Франц. Полу́чите крест и нашивки не раньше, чем через три месяца.
Франц вышел из гостиной в состоянии, близком к отчаянию.
— Кажется, визит маркизы вас расстроил, дядя?
— Ты сказал, что знаком с ней, не так ли?
— Да, немного.
— Стало быть, ты должен знать, что повсюду, где проходит старая святоша, остаются следы сатаны.
— Прошу прощения, дядя, — со смехом заметил Петрус, — но в свете вас обвиняют в том, что когда-то вы молились на эту старую святошу.
— У меня столько врагов!.. Но черт возьми, поговорим о чем-нибудь другом. Есть ли новости от твоего отца-пирата?
— Я получил письмо дня три тому назад, дядя.
— Как поживает старый корсар?
— Хорошо, дядя. Он просил сердечно вас обнять.
— Чтобы меня задушить, не иначе! Старый якобинец! Скажи-ка, уж не для дяди ли ты так вырядился?
— Отчасти для вас, но главным образом — для леди Грей.
— Ты от нее?
— Да, ходил ее благодарить.
— За что? За то, что ее брат-адмирал, всякий раз как меня встречает, делает мне комплименты по поводу разных морских подвигов твоего злодея-папаши?
— Нет, дядя. За то, что она хотела помочь мне продать моего «Кориолана».
— Я полагал, что он продан.
— Это в самом деле зависело только от меня.
— Так что же?
— Я отказывался его продавать.
— Тебя не устраивала цена?
— Мне давали двойную цену.
— Почему же ты отказывал?
— Меня не устраивал покупатель.
— Ты можешь себе позволить предпочитать одни деньги другим?
— Да, дядюшка, по-моему, как ничто другое, одни деньги отличаются от других.
— Вот как? Ах ты, плут! Сначала ты разорил отца — правда, это беда небольшая: деньги, добытые нечестным путем, счастья не приносят, — а теперь? Уж не вздумал ли ты взяться за дядю?
— Нет, дядюшка, будьте покойны, — рассмеялся Петрус.
— А кто был тот покупатель, что вас не устраивал, господин привередник?
— Министр внутренних дел.
— Министр внутренних дел хотел купить у тебя картину? Он что же, разбирается в живописи?
— Я вам уже сказал, что это была рекомендация леди Грей.
— Верно. И ты отказал?
— Да, дядя, отказал.
— Можно узнать причину твоего отказа?
— Все дело в вашей оппозиции, дядя.
— Что общего между моей оппозицией и твоими картинами?
— Мне показалось, что эта покупка картины у племянника была бы похожа на заискивание перед дядей… У нас в Палате есть люди сами по себе неподкупные, зато их близкие получают места, приносящие сто тысяч франков!
Генерал на минуту задумался и вдруг просиял.
— Послушай, Петрус! — заговорил он отеческим тоном. — Я не собираюсь навязывать тебе свое мнение, мой мальчик. И хотя я истый противник кабинета министров в целом, а министра внутренних дел в особенности, я не хочу, чтобы ты из-за меня отказывался от законного признания твоих заслуг. Я не разделяю нелепое мнение, согласно которому художник не должен принимать ни ордена, ни официального заказа, потому что кабинет министров не выражает его мнения. Кабинет министров фактически представляет страну, и художник получает награду от имени всей страны, а не от министров. Министры заказывают картины, это верно, но платит за них вся Франция.
— Дядя! Я ничего не хочу получать с Франции, она и так слишком бедна.
— Лучше скажи: слишком экономна.
— И потом, какова судьба всех этих несчастных полотен, которые заказывали два или три поколения процветавших чиновников от искусства? Неизвестно. Если только картина не подписана каким-нибудь громким именем, ее отправляют подальше в музей какой-нибудь супрефектуры или главного города кантона, а может быть, кто-нибудь соскабливает краску и заново продает полотна и рамы! Если говорить серьезно, дядя, не для того я писал картину, чтобы она украсила трапезную монастыря или классную комнату в школе взаимного обучения.
— Если бы все художники были похожи на тебя, дружок, хотел бы я знать, что сталось бы с провинциальными галереями.
— Их превратили бы в оранжереи, дядюшка, и выращивали бы там апельсины, гранаты, бананы, равеналы, пальмы, что было бы гораздо красивее, чем пейзажи некоторых моих знакомых художников, уверяю вас. Кстати, я не единственный, кто отказывается от официальных заказов; я лишь следую примеру более знаменитого человека.
— Что за пример? Вдруг он поможет мне скоротать время в ожидании супа? Прежде всего, кто этот более знаменитый, чем ты, художник?
— Абель Арди.
— Сын члена Конвента?
— Совершенно верно.
— Что он сделал?
— Отказался от креста и заказа на четыре фрески в церкви Мадлен.
— Неужели?
— Да, дядя.
— Сколько тебе лет, Петрус?
— Двадцать шесть, дядя.
— Я нахожу, мой мальчик, что для своих лет ты слишком юн. Это горе поправимо, слава Богу, принимая во внимание, что человек стареет довольно быстро.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ты хорошо сделаешь, дорогой Петрус, если воздержишься от необдуманных оценок или готовых суждений о людях и вещах. Когда тебе случается кем-нибудь увлечься, а такое с тобой бывает довольно часто, ты, глупец, наделяешь его собственными добродетелями. Вот и теперь, к примеру, твоя симпатия к Абелю Арди заставила тебя сказать одну из глупостей, которая вогнала бы меня в краску, если бы нас слышал кто-нибудь третий, будь этот третий Францем, моим полотером или Крупеттой — собачкой маркизы, одним своим запахом способной заставить свернуться соусы, приготовленные моим поваром.
— Не понимаю вас, дядя.
— Не понимаешь? Прежде всего, знай, дорогой мой, что от креста не отказываются, ввиду того что правительство дает его только тем, кто просит; когда захочешь, попросишь его у любовницы директора Школы изящных искусств или ризничего Сент-Ашёля и получишь.
— Вы сомневаетесь во всем, дядя!
— Знаешь что, дружок, если человек пережил Революцию, Директорию, Консульство, Империю, Реставрацию, Сто дней и Ватерлоо, ему позволено усомниться во многих вещах, особенно же в правительствах! Если ты, дожив до моих лет, увидишь столько же правительств, сколько довелось видеть мне, ты, вероятно, станешь таким же скептиком, как я.
— Ладно, с крестом разобрались. Ну, а что касается фресок, дядя?.. Я же собственными глазами видел заказ!
— Итак, вернемся к четырем фрескам… Твой друг отказался от этого заказа.
— Отказался.
— Потому что?.. Он как-нибудь мотивировал свой отказ?
— Разумеется… Он ничего не хочет делать для правительства, которое мешает господину Орасу Верне, нашему национальному художнику, выставлять свои работы, посвященные сражениям при Монмирае, Ганау, Жемапе и Вальми.
— Дорогой Петрус! Твой друг Абель Арди отказался от фресок в церкви Мадлен потому, что русский император — правительство которого не намного либеральнее нашего, верно? — заказал ему картину «Отступление из России» и платит за нее тридцать тысяч франков, в то время как дирекция Школы изящных искусств предложила за фрески всего десять тысяч. Ну, дружок, признайся, что патриотизм в данном случае ни при чем, это всего-навсего простой расчет.
— Ах, дядюшка, я знаю Абеля, я готов поручиться за него головой!
— Хоть ты и сын своего отца, то есть гнусного морского разбойника, твоя жизнь слишком мне дорога, дорогой Петрус, чтобы я позволил тебе с такой легкостью ею жертвовать.
— Вы черствый человек, дядя, вы совсем изверились!
— Ошибаешься: я верю в твою любовь, а твоя любовь тем бескорыстнее, что я никогда тебе ничего не давал и, пока жив, ничего не дам, кроме ужина, когда только пожелаешь; правда, сегодняшний представляется мне довольно проблематичным! Более того, я верю в твое будущее, если ты не будешь попусту растрачивать время, талант, жизнь. Ты художник; ты выставляешься уже три года; у тебя золотая медаль за прошлый год, и ты не носишь ни остроконечной шляпы, ни средневековой куртки, ни облегающих панталон — в общем, одеваешься как все. Поэтому, когда ты выходишь на улицу, тебе не приходится убегать со всех ног от преследующей тебя, словно ряженого, стаи озорников твоего квартала, а это уже кое-что! И если ты сейчас послушаешь совета старика, многое повидавшего на своем веку…
— Я вас люблю как отца и считаю своим лучшим другом!