Благодаря физической усталости Петрусу удалось если не забыться, то, по крайней мере, взять себя в руки: он задремал в кабаке, уронив голову на стол. Впрочем, скоро его разбудили Шант-Лила и ванврские прачки.
Мы явились свидетелями того, как продолжалось веселье, как наконец в пять часов утра друзья расстались: Людовик поехал в Ба-Мёдон провожать Шант-Лила и графиню дю Баттуар, а Петрус вернулся к себе на Западную улицу. Читатели помнят, что, когда Людовик стал настойчиво приглашать друга присоединиться к их компании, тот ответил довольно мрачно: «Не могу: у меня сеанс». Во время этого сеанса, назначенного на час дня, должна была решиться его судьба.
В девять утра Петрус уже был на улице Плюме.
Вернувшись к себе, он лег, попытался уснуть, но в тишине и одиночестве он снова и снова переживал свое горе. Ему на ум приходили тысячи проектов, без конца сменяясь и не давая ему покоя. Озаренный тем внутренним светом, что зовется разумом, Петрус по мере их появления признавал, что все они неосуществимы. Часы показывали девять, а он так ничего и не решил, но его возбуждение достигло предела, он не мог больше ждать и вышел из дому.
Зачем?
Зачем игрок, спустивший все свое состояние и надеющийся его вернуть, приходит за два часа до открытия игорного дома — бездны, в которой, возможно, сгинет его честь, как до того исчезло состояние?
Петрус, бедный игрок, которому нечего было поставить на карту, кроме своего сердца, поставил сердце и проиграл!
Он ходил как безумный, то ускоряя шаг, то вдруг останавливаясь, от улицы Монпарнас до улицы Плюме мимо особняка маршала, возвращался к улицам Бродёр, Сен-Ромен, Баньё, по улице Нотр-Дам-де-Шан снова выходил на Монпарнас.
Он зашел в кафе — но не для того, чтобы позавтракать, а в надежде обмануть свое нетерпение, — заказал чашку черного кофе и взялся было за газеты. Газеты! Какое ему было дело до того, что происходит в Европе?! Какой интерес могли для него представлять дискуссии в Палате? Он никак не мог понять, зачем пачкать столько бумаги, чтобы сказать так мало.
За чашкой кофе и полдюжиной газет Петрус скоротал два часа.
Когда часы на Доме инвалидов пробили одиннадцать, он снова пустился в путь. До назначенной встречи оставалось два часа.
Он принял решение: выбрать самую длинную дорогу, чтобы она заняла хотя бы час.
Куда же ему пойти? У него не было никаких дел нигде, кроме как в особняке маршала, а ему нужно было убить полтора часа, прежде чем он мог появиться на улице Плюме.
Вдруг он вспомнил историю о фее Карите.
Ему необходимо было сделать набросок с этой больной девочки, этой Рождественской Розы, за которой ухаживала Регина: он задумал написать картину по мотивам Пчелкиной сказки, тогда же он сделал эскиз, пытаясь воспроизвести лицо больной девочки по образному описанию Пчелки.
Вот и цель путешествия! Да, от Дома инвалидов добраться до улицы Трипре — это и в самом деле настоящее путешествие.
Петрус поднялся вверх по бульвару до улицы Ульм, свернул на улицу Марьонет, потом — на Арбалетную улицу, прошел по улице Грасьёз и очутился в самом конце улицы Трипре.
Молодой человек не знал номера дома, но на этой улочке было не больше дюжины домов; он стал переходить от двери к двери, спрашивая, где живет Броканта. В одном из домов — под № 11 — никто не вышел на его стук, а спросить было некого. Но он решил, что это именно тот дом, который он ищет, судя по убогому входу, темному коридору и крутой лестнице.
Поднявшись по скользким ступеням, он очутился перед грубо сколоченной дверью, крепко запертой изнутри, и не очень уверенно постучал. Несмотря на довольно точное описание, которое у него было, он не хотел поверить, что живые существа могут жить в такой дыре. Едва он коснулся двери, как изнутри донесся лай десятка собак. На этот раз Петрус начал верить, что он не ошибся.
Как только собаки немного успокоились, из-за двери послышался нежный голосок:
— Кто там?
Петрус не ожидал такого вопроса и потому ответил только:
— Я.
— Кто вы? — вновь прозвучал голосок.
Его имя ничего не сказало бы девочке. Он решил использовать в качестве пропуска имя мадемуазель де Ламот-Удан.
— Я пришел от феи Кариты, — сказал он.
Рождественская Роза — а это, разумеется, была она — радостно вскрикнула и бросилась отпирать дверь.
Она очутилась лицом к лицу с Петрусом, незнакомым ей.
Зато Петрус узнал ее в ту же минуту.
— Вы Рождественская Роза? — спросил он.
Взглядом художника он сейчас же охватил всю эту лачугу: на переднем плане, прямо перед ним, — босоногая девочка в платьице из грубого полотна, подхваченном в талии витым пояском, на голове у девочки красная косынка; на втором плане — ворона, сидящая на балке и не то встревоженно, не то радостно каркающая; в глубине чердака — корзина с собаками: они лают, воют, визжат.
Именно так описала все это Пчелка.
— Вы Рождественская Роза? — спросил Петрус.
— Да, сударь. А вас прислала принцесса?
— Точнее было бы сказать, дитя мое, — отвечал Петрус, разглядывая стоявшее перед ним живописное создание, — я пришел для того, чтобы мы с тобой приготовили для нее сюрприз.
— Сюрприз? Охотно! Это доставит ей удовольствие?
— Надеюсь.
— А какой сюрприз?
— Я художник, Рождественская Роза, и хотел бы написать для нее ваш портрет.
— Мой портрет? Как забавно! Вот уже три или четыре художника хотят написать с меня портрет. А ведь я не такая уж хорошенькая!
— Напротив, Рождественская Роза, вы прелесть!
Девочка покачала головой.
— Я отлично знаю, какая я: у меня есть зеркало.
Она показала Петрусу осколок зеркала, который Броканта подобрала на улице: недаром она была старьевщицей!
— Так что же? — проговорил Петрус.
Рождественская Роза вопросительно взглянула на художника.
— Вы хотите, чтобы я написал ваш портрет? — продолжал Петрус.
— Да от меня это не зависит: все решает Броканта, — отвечала Розочка.
— А что она сказала другим художникам?
— Всем отказала.
— Вы знаете почему?
— Нет.
— Вы полагаете, мне она тоже откажет?
— Не знаю… Может быть, если принцесса замолвит словечко…
— Я не могу просить об этом принцессу, ведь я хочу сделать ей сюрприз, потому и собираюсь вас рисовать.
— Верно.
— А если предложить Броканте денег?
— Ей уже давали деньги.
— И она все равно отказала?
— Да.
— Я дам ей двадцать франков за двухчасовой сеанс, и она может прийти вместе с вами в мастерскую.
— Она не согласится.
— Что же делать?
— Не знаю.
— Где она сейчас?
— Пошла подыскивать жилье.
— Вы собираетесь покинуть этот чердак?
— Да, так хочет господин Сальватор.
— Кто такой господин Сальватор? — спросил Петрус, удивляясь, что услышал от Рождественской Розы имя своего недавнего знакомого.
— Вы незнакомы с господином Сальватором?
— Вы говорите о комиссионере с Железной улицы?
— Совершенно верно.
— Стало быть, вы его знаете?
— Это мой друг, он заботится о моем здоровье и очень беспокоится, если мне чего-нибудь не хватает.
— А если господин Сальватор позволит мне написать ваш портрет, Броканта не будет возражать?
— Броканта всегда исполняет волю господина Сальватора.
— Значит, я должен обратиться к господину Сальватору?
— Это самое верное.
— А вы-то сами не будете возражать?
— Я?! Да что вы, наоборот!
— Так вам это будет приятно?
— Очень! Но только вы меня нарисуйте очень хорошенькой, ладно?
— Я нарисую вас такой, как вы есть.
Девочка покачала головой.
— Нет, тогда не надо.
Петрус взглянул на часы: они показывали двенадцать.
— Мы уладим это с господином Сальватором, — пообещал он.
— Да, — кивнула Рождественская Роза. — Если господин Сальватор разрешит, Броканта не посмеет отказать.
— Договорились. И потом, как я уже сказал, я хорошо ей заплачу.
Рождественская Роза шевельнула губами, словно хотела сказать: «Дело совсем не в этом».
— А что хотели бы получить вы? — спросил Петрус.
— Я?
— Да, за то, что позволите написать с вас портрет.
— Кусок красного или синего шелка и красивую золотую тесьму!
Рождественская Роза выросла в доме цыганки и потому любила яркие цвета и блестящую мишуру.
— Все это вы получите, — заверил ее Петрус.
Он сделал шаг к двери.
— Погодите! — остановила его девочка. — Не говорите ей, что вы со мной знакомы.
— Кому?
— Броканте.
— Хорошо.
— Не говорите, что вы меня видели!
— Почему?
— Она будет меня бранить, что я вас впустила.
— Даже если вы ей скажете, что я приходил от феи Кариты?
— Ничего не надо ей говорить.
— У вас есть на то какая-нибудь причина?
— Если она узнает, что принцесса хочет иметь мой портрет…
— Что же?
— … она будет клянчить у нее деньги. А я не хочу, чтобы мой портрет продавали фее: я хочу, чтобы она получила его в подарок.
— Хорошо, дитя мое, договорились, и никому об этом ни слова!
Рождественская Роза ответила очаровательной, но все же грустной улыбкой и перекрестила большим пальцем воспаленные губы, что означало: сама она не проронит ни слова.
Петрус в последний раз на нее взглянул, словно желая запечатлеть в памяти поэтический образ маленькой нищенки на тот случай, если волею судьбы ему больше не суждено с ней встретиться.
Он улыбнулся и сказал:
— Я попрошу у господина Сальватора, чтобы он позволил или приказал Броканте привести вас в мою мастерскую. А если и он мне откажет…
— Да, что будет, если он откажет? — переспросила Розочка.
— У принцессы все равно будет ваш портрет, это я вам обещаю!
И он вышел, приветливо помахав Розочке на прощание рукой. Она заперла за ним дверь.