Против него — прелестная девочка лет четырнадцати в одном из тех причудливых костюмов, которые она придумывает сама: золотые цехины украшают шею и волосы, красный кушак обвивает талию; на ней платье с золотыми цветами; ее босые ноги удивительно изящны; у девочки бархатные глаза, жемчужные зубки и черные волосы до пят.
Это Рождественская Роза в костюме Миньоны.
Девочка исполняет для своего друга Вильгельма Мейстера танец с яйцами, который она отказалась танцевать на улице для своего первого хозяина.
Вильгельм Мейстер сочиняет в то время, как она танцует; он на нее смотрит, улыбается и снова возвращается к работе.
Как мы уже сказали, Вильгельм Мейстер — это наш поэт.
Рядом с Рождественской Розой — Баболен в костюме испанского скомороха, он лежит на полу; девочка печально улыбается, глядя на этого маленького наивного могиканина, которого мы уже видели в доме школьного учителя и у Броканты. Баболен дополняет восхитительную жанровую сценку, которую Петрус набрасывает на холст и которая достойна занять место среди полотен Изабе и Декана.
Петрус все такой же художник и аристократ. У него все то же красивое благородное лицо, но сейчас оно выражает глубокую печаль, а на губах его мелькает горькая усмешка.
Молодой человек усмехается в ответ на свою мысль; это не имеет отношения к тому, что он делает и говорит в настоящую минуту.
А занят он, как мы уже сказали, полотном, представляющим Миньону, исполняющей перед Вильгельмом Мейстером танец с яйцами.
Говорит он при этом следующее:
— Ну что, Жан Робер, песня Миньоны готова? Ты же видишь — Жюстен ждет.
Думает он о том — это и вызывает на его губах горькую усмешку, — что, пока он заканчивает свою картину (он работает над ней третью неделю) и спрашивает у Жана Робера: «Песня Миньоны готова?», вытирая батистовым платком испарину со лба, — в это самое время красавица Регина де Ламот-Удан венчается с графом Раптом в церкви Сен-Жермен-де-Пре.
Как видите, есть некоторая аналогия между тем, что происходит, и картиной Петруса.
Рождественская Роза, позирующая для Миньоны, — это воспоминание о красавице Регине, которую он так глубоко любит и которая навсегда ускользает у него из рук в эту самую минуту. На одно мгновение мрачную жизнь маленькой цыганки осветил сверкающий отблеск жизни Регины. Чтобы иметь хотя бы косвенный предлог вернуться к образу дочери маршала и супруги графа Рапта — ибо Регина становится женой соперника, — Петрус разыскал Рождественскую Розу, чей портрет он набросал раньше, еще не будучи с ней знаком. Он нашел девочку и с помощью Сальватора уговорил ее прийти к нему в мастерскую.
Как видите, Рождественская Роза позирует, очарованная красивым костюмом, заказанным для нее Петрусом; широко раскрытыми от удивления и восхищения глазами она смотрит, как словно по волшебству появляется ее изображение на полотне.
Надо также сказать, что никакой художник, никакой поэт, ни Петрус, желавший передать ее образ на полотне, ни Гёте, создавший ее в своих мечтах, — никто не смог бы представить, а еще меньше — изобразить Миньону, подобную той, какую видел перед собой Петрус.
Представьте себе нищету в образе ребенка или, скорее, детство в нищенских лохмотьях со всей наивной прелестью и золотой беззаботностью, вместе с тем проникнутое неведомо откуда взявшейся печалью и задумчивостью.
Помните прелестную, дрожащую в лихорадке девушку, сидящую в лодке, на прекрасной картине Эбера «Малярия»?..
Нет, не пытайтесь ничего представлять и вспоминать; лучше дайте волю своему воображению, и вы скорее увидите то, что мы пытаемся описать.
На кого же была похожа эта Миньона Петруса?
Трудно сказать.
Если бы мы спросили Рождественскую Розу, она, глядя на изображенную на полотне цыганку, наверное сказала бы, что Миньона Петруса похожа на фею Кариту, или, вернее, на мадемуазель де Ламот-Удан.
А если бы мы спросили Регину (объясняйте это, как хотите, дорогой читатель), она несомненно нашла бы сходство между этой Миньоной и Рождественской Розой.
Как это могло получиться?
Дело в том, что Петрус, смотрел на Рождественскую Розу, а думал о Регине. И вот, глядя на Рождественскую Розу и думая о Регине, он спросил у поэта: «Ну что, Жан Робер, песня Миньоны готова? Ты же видишь — Жюстен ждет».
— Вот она, — сказал в ответ Жан Робер.
Жюстен полуобернулся на своем стуле, Петрус опустил подлокотник и палитру на колено, Баболен приподнялся на локтях, Рождественская Роза заглянула Жану Роберу через плечо и увидела исчерканные каракули — три куплета столь популярной в Германии песни Миньоны.
— Читай, мы слушаем, — попросил Петрус.
Жан Робер прочел:
Ты знаешь край? Лимоны там цветут,
К листве, горя, там померанцы льнут,
И нежный ветр под синевой летит,
Там тихо мирт и гордо лавр стоит.
Ты знаешь их?
Туда, туда
Умчаться б нам, о милый, навсегда.
Ты знаешь дом? Колонны стали в ряд,
Сверкает зал, и комнаты блестят,
Стоят и смотрят мраморы, грустя:
«Что сделали с тобой — увы! — дитя?»
Ты знаешь их?
Туда, туда
Умчаться б нам, о добрый, навсегда.
Ты знаешь гору с облачной тропой?
В тумане мул там путь находит свой,
В пещерах жив драконов древний род,
Крута скала, над ней же круча вод!
Ты знаешь их?
Туда, туда
Наш путь, отец, — умчимся ж навсегда.[75]
Жюстен вздохнул, Рождественская Роза смахнула слезу, Петрус протянул Жану Роберу руку.
— Давайте скорее ваши стихи, — заторопился Жюстен. — Думаю, мне удастся написать к ним хорошую музыку.
— Вы поможете мне разучить эту песню, правда? — попросила Рождественская Роза.
— Разумеется.
Петрус тоже собирался что-то сказать, как вдруг в дверь постучали три раза с равными промежутками.
— О-о! — бледнея, прошептал Петрус. — Это Сальватор.
Он собрался с духом и откликнулся, стараясь придать голосу твердость:
— Войдите!
Все услышали из-за двери голос Сальватора:
— Лежать, Ролан!
Потом дверь отворилась и взглядам присутствовавших предстал Сальватор в костюме комиссионера.
Ролан остался лежать за дверью на лестнице.
XIIIСВИДАНИЕ
Сальватор медленно вошел в комнату; по мере того как он приближался, Петрус невольно поднимался ему навстречу.
— Все кончено? — спросил Петрус.
— Да, — отозвался Сальватор.
Петрус покачнулся.
Сальватор подался вперед, чтобы его поддержать. Петрус понял это намерение и попытался улыбнуться.
— Пустое… Я знал, что это должно было произойти, — сказал он.
Петрус снова провел батистовым платком по взмокшему лбу.
— Я должен вам кое-что сказать, — тихо проговорил Сальватор.
— Мне? — переспросил Петрус.
— Только вам.
— В таком случае, прошу ко мне в комнату.
— Мы тебе мешаем, Петрус? — спросил Жан Робер.
— Что вы!.. Мне нужно побеседовать с господином Сальватором; я перейду в комнату. А вы все оставайтесь здесь. Жюстен должен сочинить музыку.
И он первым вошел в свою комнату, зна́ком пригласив Сальватора следовать за ним и предоставив ему притворить дверь.
Петрус, словно обессилев, упал в кресло и воскликнул:
— Она, она, этот ангел!.. Жена этого ничтожества!.. Нет, стало быть, справедливости в этом мире!
Сальватор посмотрел на молодого человека: тот сидел, обхватив голову руками, едва сдерживая рыдания и судорожно вздрагивая.
Сальватор стоял перед ним, и в его взгляде читалось глубокое участие.
Должно быть, этот человек знал меру страданий, испытав их на себе.
Он не спеша вынул из кармана письмо в изящном конверте из атласной бумаги и после некоторого колебания протянул его Петрусу:
— Возьмите!
Петрус отнял руки от лица, покачал головой и, потерявшись на мгновение, спросил:
— Что это?
— Письмо, как видите.
— От кого?
— Не знаю.
— Где вам его вручили?
— Напротив особняка Ламот-Уданов.
— А кто?
— Камеристка. Ей нужен был посыльный, тут я и попался ей на глаза.
— Это письмо адресовано мне?
— Взгляните сами: «Г-ну Петрусу Эрбелю, Западная улица».
— Дайте.
Петрус поспешно взял письмо из рук Сальватора, мельком взглянул на адрес и смертельно побледнел.
— Ее почерк! — вскричал он. — Она написала мне… сегодня?
— Я этого ожидал, — произнес Сальватор.
— Ах, Боже мой! Что же она может мне написать?
Сальватор указал на конверт с таким видом, словно хотел сказать: «Читайте».
Петрус дрожащими руками распечатал письмо; в нем было всего две строки. Молодой человек несколько раз принимался читать, но глаза его застилала кровавая пелена.
Он сделал над собой невероятное усилие, подошел к окну с намерением прочесть письмо в последних лучах заходящего солнца и наконец с трудом разобрал две строки.
Несомненно, письмо содержало в себе нечто странное, потому, что он дважды на разные лады повторил:
— Нет, нет, это невозможно! Это не так, я грежу!
Он схватил Сальватора за руку.
— Послушайте, — проговорил он, — я вам сейчас дам прочесть это письмо, а вы мне скажете, потерял я рассудок или я в здравом уме. А пока скажите мне правду… Может быть, какое-то непредвиденное происшествие, о котором вы и не догадывались, помешало этой свадьбе?
— Нет, — ответил Сальватор.
— Они обвенчались?
— Да.
— Вы их видели?
— Видел.
— Перед алтарем?
— Перед алтарем.
— Вы слышали, как их благословил священник?
— Да, я слышал, как их благословил священник. Вы же сами меня просили отправиться в церковь и не пропустить ни одной подробности венчания, а затем последовать за ними до особняка Ламот-Уданов и зайти к вам только вечером, чтобы дать полный отчет, не так