— И что же сталось с обоими этими экземплярами?
— Один приложен к делу, которое находится у королевского прокурора; другой еще лежит, должно быть, у меня в папках.
— Могу ли я снять копию с вашего экземпляра, господин мэр? — спросил Сальватор.
— Разумеется, сударь.
Мэр порылся в одной, другой, третьей папке и наконец обнаружил то, что искал.
— Вот то, что вы просили, сударь, — сказал он. — Если вам нужны линейка, карандаш, циркуль, можете взять у меня.
— Благодарю! Мне нет нужды точно соблюдать пропорции; достаточно набросать только общий план.
Сальватор снял копию твердой рукой умелого геометра; когда его рисунок был готов, он сложил лист бумаги, спрятал его в карман и сказал:
— Сударь! Мне остается вас поблагодарить и извиниться за причиненное беспокойство.
Мэр возражал, уверяя, что Сальватор ничуть его не побеспокоил, даже попытался заманить гостя позавтракать (как он сказал, «с моей супругой и обеими моими барышнями»). Но, как ни заманчиво было это предложение, Сальватор счел долгом отказаться. Желая как можно дольше не расставаться с гостем, мэр проводил его до дверей и, перед тем как проститься, предложил молодому человеку свои услуги, если тому понадобятся еще какие-нибудь сведения.
В тот же день Сальватор представил Жюстена в ложе Друзей истины, где тот был принят в масонское братство.
Не стоит и говорить, что Жюстен, не дрогнув, выдержал все испытания: он прошел бы сквозь огонь, преодолел бы острый, как лезвие бритвы, мост, ведущий из чистилища в рай Магомета, ведь в конце этого нелегкого и опасного пути была Мина!
На следующий день Жюстен был представлен венте и принят в нее.
После этого Сальватор ничего не скрывал от своего друга и даже рассказал ему о широком заговоре, который был замышлен еще в 1815 году, а плоды должен был принести в 1830-м.
Оставим же их за благородным делом подготовки восстания, в котором найдет развязку наша история; а пока, следуя за ее изгибами, возвратимся к Петрусу и мадемуазель де Ламот-Удан.
XXVIВ ОЖИДАНИИ МУЖА
В той же благоухающей оранжерее, где, как мы видели, Петрус сначала с такой любовью написал портрет, а затем с таким неистовством его уничтожил, лежала в шезлонге мадемуазель Регина де Ламот-Удан, или, вернее, графиня Рапт; в подвенечном платье, бледная, словно статуя Отчаяния, она смотрела невидящим взором на рассыпанные вокруг нее письма.
Если бы кто-нибудь вошел в эту комнату или просто заглянул в приотворенную дверь, ему прежде всего бросилось бы в глаза выражение безмолвного ужаса, застывшее на лице девушки и вызванное, по-видимому, чтением одного или же нескольких писем, которые она в страхе или из отвращения уронила на пол.
Она посидела еще некоторое время в молчании и неподвижности, и две слезы медленно скатились по ее щекам и упали ей на грудь.
Потом она почти механически подняла безвольно повисшую руку, взяла с колен еще одно сложенное письмо, развернула его, поднесла к глазам, но, не прочитав и двух-трех строк, уронила его на ковер, где уже лежали другие; она была не в силах продолжать чтение.
Она закрыла лицо руками и на некоторое время задумалась.
В соседней комнате часы пробили одиннадцать раз.
Она отняла руки от лица и прислушалась, шевеля губами и считая удары.
Когда затих одиннадцатый удар, она встала, собрала все письма, перевязала их и спрятала в одном из шкафчиков, а ключ сунула за горшок со стрелицией; потом она подошла к звонку и дернула за шнур резко и нетерпеливо.
Появилась немолодая камеристка.
— Нанон! — обратилась к ней девушка. — Пора! Ступайте к садовой калитке, что выходит на бульвар Инвалидов, и проведите сюда молодого человека — он ожидает у решетки.
Нанон прошла по коридору, спустилась в сад, пересекла наискосок газоны и цветники; отворив калитку, которая выходила на бульвар Инвалидов, она выглянула и поискала взглядом того, кого надо было провести к госпоже.
Петрус стоял от нее всего в трех шагах, но она его не видела, потому что он прислонился к толстому вязу и оттуда жадно наблюдал за окнами Регины.
Странное дело! Павильон, в котором жила девушка, не был освещен; дом, стоявший напротив ее павильона, тоже; весь особняк будто погрузился в траур.
Единственное окно светилось лишь в студии Регины; слабый свет в нем напоминал дрожащий отблеск лампады в склепе.
Что же произошло? Почему в огромном доме не видно праздничных огней? Почему не гремит музыка бала? Почему такая тишина?
Как и Регина, молодой человек с замиранием отсчитывал удары часов. Вот отворилась калитка, и Петрус увидел камеристку. Он отделился от дерева, к которому был словно прикован, и спросил:
— Вы ищете меня, Нанон?
— Да, господин Петрус, меня прислала…
— …княжна Регина, знаю, — нетерпеливо закончил молодой человек.
— Графиня Рапт, — поправила его Нанон.
Петрус содрогнулся, холодный пот выступил у него на лбу. Он схватился рукой за дерево, чтобы не упасть.
Услышав слова «графиня Рапт», он решил, что Регина передумала и не примет его. К счастью, Нанон прибавила:
— Следуйте за мной!
Она пропустила Петруса в сад, заперла за ним калитку и повела его к павильону.
Через минуту она уже отворяла дверь студии. Несмотря на полумрак, молодой человек сразу увидел свою Регину или, вернее, как сначала ему показалось, призрак своей возлюбленной.
— Вот господин Петрус, — доложила камеристка, пропуская молодого человека вперед.
Петрус остановился в дверях.
— Хорошо, — проговорила Регина. — Оставьте нас, Нанон, и подождите в передней.
Нанон послушно вышла, а Петрус и Регина остались одни.
Регина жестом пригласила Петруса подойти ближе, но он не двинулся.
— Вы оказали мне честь, написав мне, графиня, — сказал он, особенно подчеркнув последнее слово с безжалостной суровостью влюбленного, потерявшего надежду.
— Да, сударь, — мягко проговорила Регина, понимая, что творится у него в душе. — Да, мне необходимо с вами переговорить.
— Со мной, сударыня? Вы хотите со мной поговорить вечером того дня, когда я едва не умер от горя, узнав о браке, навсегда связавшем вас с человеком, которого я ненавижу больше всех на свете?
Регина печально улыбнулась, и в ее улыбке можно было прочесть: «Думаете, я ненавижу его меньше, чем вы?»
Улыбка не сошла еще с ее губ, когда она проговорила вслух:
— Возьмите табурет Пчелки и садитесь со мной рядом.
Подчиняясь ее словам, произнесенным ласково и в то же время твердо, Петрус повиновался.
— Ближе! — приказала девушка. — Еще ближе!.. Вот так. Теперь внимательно посмотрите на меня… Да, именно так.
— О Господи! — прошептал Петрус. — Боже! До чего вы бледны!
Регина покачала головой.
— Я не похожа на счастливую невесту, правда, мой друг?
Петрус вздрогнул, словно это обращение острым ножом вонзилось в его грудь.
— Вы страдаете, сударыня? — вымолвил он наконец.
Регина усмехнулась, и в выражении ее лица мелькнула невыразимая боль.
— Да, я страдаю, — отвечала она, — ужасно страдаю!
— Что с вами, сударыня?.. Скажите, что с вами… Я шел сюда, чтобы проклясть вас навсегда, а теперь готов пожалеть.
Регина пристально посмотрела на Петруса.
— Вы меня любите? — спросила она.
Петрус задрожал и начал было заикаясь:
— Сударыня…
— Я спрашиваю, любите ли вы меня, Петрус, — торжественно повторила она.
— В тот день, когда я впервые вошел в эту студию, а было это три месяца назад, — я уже любил вас, сударыня, — признался Петрус. — Сегодня я люблю вас, как три месяца назад, с той разницей, что, узнав вас ближе, я люблю вас еще неистовей!
— Значит, я не ошиблась, — продолжала Регина, — когда говорила себе, что вы любите меня нежно и глубоко. Женщины никогда не ошибаются на этот счет, друг мой! Но любить нежно и глубоко — это значит всего лишь любить чуть больше, чем любят все остальные. Я же хочу стать для вас чем-то очень важным, священным, почитаемым и дорогим!.. Вот уже два часа, друг мой, как у меня не осталось на свете, кроме вас, ни одного близкого человека, на кого я могла бы положиться, и если вы не любите меня как мужчина — женщину, как брат — сестру, как отец — дочь, то я не знаю, кто мог бы любить меня в этом мире!
— Тот день, когда я вас разлюблю, Регина, — отвечал молодой человек торжественно, — станет моим последним в моей жизни, потому что моя любовь и моя жизнь, питаются от одного источника! Это вы спасли меня от отчаяния, в которое меня ввергла наша эпоха сомнения! Уже склонившись над пропастью — ведь головокружительные глубины ее так притягивают нашу молодежь, — я подумывал о том, что искусство потеряно для моей страны, и вел безрассудный образ жизни молодых людей моего возраста; я отказывался от работы, был готов выбросить в окно кисти и палитру и отречься от силы, дарованной мне Богом, которая, я чувствовал, угасает во мне, умирает либо от чрезмерной активности, либо от вялого смирения!.. Но вот однажды я встретил вас, сударыня, и с этого дня вернулся к жизни, поверил в свое искусство; с этого дня я уверовал в будущее, в счастье, в славу, в любовь, потому что ваш ум и доброта возвышали меня в собственных глазах и открывали передо мной волшебные пути! Не спрашивайте же, сударыня, люблю ли я вас: я обязан вам не только своей любовью, Регина, но и жизнью!
— Боже меня сохрани когда-нибудь в вас усомниться, друг мой! — отвечала Регина, и лицо ее порозовело от радости и гордости за возлюбленного. — Я так же уверена в вашей любви, как вы можете быть уверены в моей!
— В вашей любви?.. Я?! — вскричал молодой человек.
— Да, Петрус, — сдержанно продолжала Регина. — И я не думаю, что сообщу вам нечто новое, если скажу, что люблю вас; поверьте, я вас расспрашивала не затем, чтобы вырвать у вас клятву: ее — я это знала — вы давно уже принесли мне в глубине души, но чтобы услышать несколько слов любви, так нужных мне именно сегодня, клянусь вам!