– Прошу, мадемуазель, хотите свой силуэт в профиль? Всего за девять франков. Будет готов через две минуты. Я не хочу свой профиль, вырезанный ножницами. Не хочу и теневой силуэт за тридцать франков или портрет маслом за триста. Меня интересуют портреты, выполненные углем. Они стоят двести франков и делаются за полчаса. Но кого же выбрать?
С многообещающей улыбкой я обхожу ряды и выискиваю тех, кто без обручального кольца и похож на француза. Наконец я останавливаю свой выбор на трех и даю им лучший шанс в их жизни.
Я прекрасно провожу время. Заказываю три портрета: у юноши с черными вьющимися волосами из Лиона, у чувствительного брюнета с голубыми глазами из Марселя и забавного блондина с ежиком на голове, позирование которому пролетает как одно мгновение. (Он из Монружа, парижского пригорода.)
Всем троим я обещаю прийти вновь и с картинами под мышкой удаляюсь, довольная собой. Вернее, сворачиваю за угол, на маленькую площадь Кальвэр, где под деревьями расставлены белые столы и стулья. Относящийся сюда ресторан называется «Шез Плюмо». Он выглядит как что-то временное и больше похож на деревянную беседку, но очень уютный и явно еще из прошлого века, когда город был вдвое меньше и гораздо менее опасный.
Сажусь в свободном углу на белый плетеный стул из проволоки. Боже, до чего неудобный! Вот он точно из нашей эпохи. Ладно, не буду ворчать. Заказываю себе стакан лимонада и разворачиваю все три портрета. Сейчас сравню картины и решу, кому оказать честь. Через две минуты решение принято.
Итак, Лион можно забыть. Этот малый положил мне на щеки слишком много агрессивных теней. Что это значит, мне ясно. Он завидует моей красоте, а это опасно. В Голливуде я знаю одного художника (с очень похожим стилем), так он всем подругам отстригает волосы. А одной даже выбрил лысину накануне большого вручения Оскаров, куда она была приглашена. Все, конечно, во имя искусства. Бедолага выглядела чудовищно. Долго не могла это пережить. Нет-нет, от художников-разрушителей я принципиально держусь подальше.
Но Марсель тоже ненамного лучше. Кажется, я потратила деньги впустую. Он подчеркнул только мои губы. На всем лице нет ничего, кроме рта. Что это значит, тоже нетрудно догадаться. Этот – чувственный эгоист, в постели думает только о себе, а мне такого больше не надо. После Нури и Риверы этот тип мужчин слишком утомителен для меня. К тому же у него нет таланта.
Блондин однозначно лучше всех. В его картине я узнаю себя. Прекрасно схвачено выражение; глаза, лоб, губы – все хорошо. И тем не менее о нем не может быть и речи. У него изуродованный ноготь на большом пальце. Очень жаль! Грубый ороговевший кусок, с глубокими поперечными бороздками коричневого цвета, безобразящий всю левую руку. Я это заметила только в конце, когда уже забирала портрет. И желание сразу пропало.
С изуродованными ногтями я тоже не желаю иметь ничего общего. У мужа одной моей знакомой в Торонто было даже два таких (не в результате несчастного случая, как это частенько бывает, а врожденные). Так она сегодня в клинике для нервнобольных. Он систематически обманывал ее с мужчинами и женщинами, которых без стеснения приводил в дом, чтобы развлекаться с ними в супружеской постели, в ванной или в саду. После чего требовал обильной кормежки, которую должна была готовить и подавать в голом виде его жена. У него был самый дурной характер, который мне когда-либо попадался.
Но это еще не все. В Голливуде у меня был один знакомый фотограф. Он постоянно звонил мне и набивался в гости. А когда я наконец пригласила его после какого-то вечера, на котором он не отходил от меня, держал за руку и глубоко заглядывал в глаза, так он несколько часов просидел у меня на диване, скрестив руки на груди и не проронив ни слова. Я ставила пластинки, варила кофе, а он все не двигался. Когда я к нему подсела, он побагровел и отодвинулся. Так продолжалось до двух часов ночи.
– Ты хочешь спать здесь или пойдешь домой? – спросила я, потеряв терпение. Он резко вскочил, пробормотал что-то невразумительное и ретировался. У него были деформированы оба ногтя на больших пальцах.
На следующий день я все рассказала секретарше.
– Но ведь он живет с мужчиной, – сказала она, – разве ты не знала? – Я этого не знала, зато поняла, в чем дело. Страх перед СПИДом! Другой берег больше ненадежен. Кто испытывает хоть малейшую тягу к женщине, пытается переметнуться. В тот вечер одному не удалось. Больше он мне никогда не звонил. Бедняга, я бы охотно помогла ему.
Это мой личный опыт, другие, быть может, испытали нечто противоположное. Но для меня это был урок, я никогда не подпущу к себе мужчину с обезображенными ногтями. И я напрасно потратила шестьсот франков. Все три художника были ошибкой. Нелли придется еще немного подождать. Мне не везет с французами.
Складываю свои три портрета друг на друга и злюсь. Один еще к тому же выскальзывает на землю. Быстро наклоняюсь за ним, а выпрямившись, обнаруживаю за своим столиком чужого мужчину.
Честное слово, это уже чересчур!
– Бонжур, мадемуазель! – Он делает вид, что знает меня уже не первый год.
– Бонжур, – отвечаю я ледяным тоном, поскольку проигнорировать его приветствие не позволяет мое канадское воспитание. Потом я молча встаю, разыскиваю официанта, чтобы заплатить, и шагаю к автобусной остановке. Моя потребность в чужих мужчинах удовлетворена – по крайней мере на сегодняшний день.
Но далеко мне уйти не удается. Мужчина догоняет меня и перегораживает мне дорогу, так что я вынуждена остановиться! Вот обратная сторона медали. Когда молодо выглядишь, любой идиот чувствует свое превосходство и набирается наглости приставать к тебе.
– У вас не найдется для меня ласкового слова?
– Нет.
– Жаль. Я уже несколько часов за вами наблюдаю. Вы трижды заказывали свой портрет.
Я упорно молчу.
– Можно посмотреть на картины?
– Нет.
– Неважно, они наверняка посредственны. Вы потратили много денег, дорогая барышня, на три плохих портрета. Но небожители благосклонны к вам, и вот я перед вами. Лучший художник во всем Париже. Я сделаю из вашего лица шедевр. Лувр купит его у вас. Мир будет рвать его у вас из рук. Начнем прямо сейчас. Согласны? – Он нахально улыбается и не сдвигается ни на миллиметр. Мне приходится рассмотреть его повнимательней. Скорей всего ему сорок с небольшим, хотя выглядит старше. Глаза голубые, волосы жидковаты, а вокруг рта две глубокие складки. Лицо худощавое, фигура тоже. На нем просторные серые брюки, сшитые по последней моде, и, несмотря на жару, дорогой голубой свитер из кашемира. Хорошие зубы. Манеры по-мальчишески неуклюжие и трогательные. Его французский безупречен. Он на полголовы выше меня. В общем и целом привлекательная внешность.
– Вы действительно художник? – недоверчиво спрашиваю я.
– Лучший, мадемуазель, лучший!
– На следующей неделе я приду снова, – говорю я, чтобы избавиться от него, – а сегодня у меня нет времени. Уже половина седьмого. Меня ждут дома.
Я иду дальше, но это его не смущает. Он непринужденно идет рядом.
– Через час мы закончим, и вы успеете вовремя домой к ужину. – Его мальчишеская походка вразвалочку нравится мне. – Я должен вам кое-что сказать. – Тон настойчивый. – Я должен написать ваш портрет. И я напишу его. Я вас сразу заметил. Только вы вступили на площадь, как я видел только вас. Это не обычная туристка, сказал я себе, у нее невероятное обаяние. Вы кинозвезда? Или принцесса? Откуда вы родом? Кто вы? Как вас зовут?
– Я из Канады, и зовут меня Офелия.
– Офелия! Это вам подходит.
– Вы француз?
– Разве это не слышно? Меня зовут Фабрис. – Он останавливается и заклинающе смотрит мне в глаза. – Офелия, я должен нарисовать вас. Вы моя судьба. Понимаете? – Этот человек удивительно умеет уговаривать. Я глубоко вздыхаю.
– И где же вы хотите меня рисовать? – спрашиваю я, помедлив. – И сколько это стоит?
– Это ничего не стоит. А рисовать я вас буду наверху, в своем ателье.
– Где, простите?
– В моем ателье. Я не уличная проститутка, как эти, – он делает красноречивый широкий жест, в который вкладывает все свое презрение, – я профессиональный художник. Я не бегаю за туристами. У меня заказы, выставки по всему миру. Того, чем занимаются эти, – он опять показывает на усердно малюющих коллег, – я никогда не делал. Я гений. А эти все – барахло. Итак, вы идете?
– Где ваше ателье? – спрашиваю я, чтобы выиграть время.
– Здесь рядышком. Не бойтесь. Мы можем дойти пешком. Там, прямо на Сакре-Кер. Знаете что? – Он замечает, что я все еще колеблюсь. – Вы нанесете мне ни к чему не обязывающий визит и посмотрите мои картины. Если мои вещи вам понравятся, вы будете позировать. Если нет, мы выпьем по бокалу, и вы поедете домой. Честная игра! Никаких обязательств. Согласны?
Я все еще не соглашаюсь. Но он не падает духом. Наоборот.
– Собственно говоря, мы старые знакомые, Офелия. Вы это знаете?
Я недоверчиво смотрю на него.
– Вы в самом деле не узнаете меня?
– Нет.
– Вы ходите на джазовые концерты. Вас можно видеть почти каждый вечер в клубах. – Он смеется. – Я прав? Пару дней назад вы были в «Сансете» на Чете Бейкере. С молодым американским гитаристом. Жуткий бездарь!
– Да? – ошарашенно спрашиваю я. – Я вас вовсе не видела. Где вы сидели?
– Сзади у стены. Вам понравился концерт? – Он ловко втягивает меня в разговор о самых знаменитых трубачах-джазистах, которых он всех слышал, знает и даже имеет дома их пластинки. Лед тронулся. Я пойду с ним, ведь теперь Фабрис не просто уличный знакомый, а родственная душа. Мы любим одну и ту же музыку. Мы автоматически переходим на «ты».
– О'кей, я иду. Я хочу посмотреть твои картины.
– Прекрасно. Подожди меня перед Сакре-Кер. Я быстро кое-что куплю. Это недолго. Через две минуты я вернусь. Сейчас, Офелия!
Пока я его жду, меня опять одолевают сомнения. Фабрис чересчур самодоволен. «Я самый лучший. Гений. То, что делают другие, – барахло». Мне это не нравится. А эти глубокие складки у рта. Я их называю «чувственные складки», потому что такие часто бывают у старых гомосексуалистов и мужчин, которые не могут обуздать свои инстинкты. Какой-то у него потасканный вид.