Мопассан в «Милом друге» незаметно дает урок терпимости и истинно французской снисходительности: люди, конечно, весьма далеки от совершенства, но жизнь, им подаренная, хороша и прекрасна. И это знаменитое французское «La vie est belle!», которым веет со страниц романов о плохих людях – романов, написанных человеком, невыносимо и постоянно страдавшим и так страшно умершим в больнице доктора Бланша, рядом с домом Бальзака в Пасси.
Да, он типично французский писатель, взыскующий не морали, но истины. И снисходительности. Он без всякого презрения пишет о мучительном страхе Дюруа накануне дуэли (которая окажется фарсом), он понимает его униженность нищетой. Он ведь пишет и о себе.
Порой, кажется, я вижу их в одном лице – Мопассана и его героя, слежу, как Дюруа (это самое начало романа) спускается по улице Нотр-Дам-де-Лоретт, выходит к Большим бульварам. «Он прошел мимо Водевиля и остановился против Американского кафе, подумывая, не выпить ли ему пива, – до того мучила его жажда». Всякий раз на Бульварах, проходя мимо огромного (семь залов) кинотеатра «Гомон-Опера» и глядя на это помпезное, мало изменившееся здание, я вспоминаю: это тот самый, слегка перестроенный театр «Водевиль», а в соседнем доме – от него ничего уже не осталось – было вожделенное «Американское кафе». Хочется пить, в кармане пусто, а «на четырехугольных и круглых столиках стояли бокалы с напитками – красными, желтыми, зелеными, коричневыми, всевозможных оттенков, а в графинах сверкали огромные прозрачные цилиндрические куски льда, охлаждавшие прекрасную чистую воду». Для меня герои любимых книг – и проводники по Парижу, и вечно живые персонажи. И кстати, тип Милого друга – «палача сердец» с ухоженными усами и ястребиным взглядом – и сейчас, и не так уж редко, можно встретить в Париже.
Невозможно представить себе, чтобы прах Мопассана оказался в Пантеоне. Мопассан, как Ватто, «неуловим и вездесущ», и в этом смысле парк Монсо, с его цветами, ручейками, дорожками, массою других посредственных, но изящных скульптур, парк, окруженный приторно роскошными, но все же великолепными особняками, – нечто куда большее, чем монумент писателю: это его мир, среда его книг. Как и церковь Трините, где Жорж Дюруа – Милый друг – назначает свидание госпоже Вальтер. Заходя в церковь, я всегда вспоминаю Мопассана, слышу стук каблучков и шелест юбок взволнованной стареющей госпожи Вальтер, угадываю блеск набриолиненных белокурых усов Милого друга, шорох колес фиакров по макадамовой мостовой.
В литературной его судьбе есть нечто особенное.
Большие бульвары
Я имею в виду его роман «Жизнь»[197].
Не хочу сказать, что это лучшая книга писателя. Но несомненно, именно она – свидетельство необычности и масштаба его божественного дарования. Только подумайте: это его первый роман и написан он, когда Мопассану было только тридцать три года. В книге с удивительной для молодого жуира нежной добротой показана трудная, исполненная страданий и разочарований история женщины. С юности до старости. Как смог он понять подобную судьбу! Роман заканчивается фразой служанки, обращенной к своей госпоже – героине романа Жанне: «Вот видите, какова она, жизнь: не так хороша, да и не так уж плоха, как думается».
С южной стороны парка Монсо улицы посвящены знаменитым художникам мира: улица Веласкеса, улица Рейсдала, улица Мурильо, авеню Ван Дейка; возможно, это связано с близостью музея Ниссим де Комондо – музея великолепного, с отблеском роскоши квартала Монсо, но богатого действительно мировыми шедеврами. Кстати сказать, в Париже улицы, названные именами знаменитых нефранцузов, – не редкость, и это делает честь объективности парижан. Улицы Делакруа, Гаварни или Домье – куда скромнее, да и мало кто знает о них.
В парке Монсо случалось видеть разные – очень парижские – чудеса.
Например, черепаха.
Если верить тому, что эти существа доживают до ста пятидесяти лет, то это чудо природы явно приближалось именно к подобному возрасту. Об этом свидетельствовали важный вид и совершенная неподвижность. Черепаха сидела (восседала!) на большом и дряхлом, как она сама, чемодане. Чемодан стоял на скамейке и принадлежал даме из горделивого племени парижских клошаров – такого же, видимо, как и черепаха, возраста.
Грузная, в обносках, закутанная в плед или одеяло старуха и ее подружка-черепаха олицетворяли счастье. Солнце. Обе они, судя по их блаженной успокоенности, не голодны. И не одиноки. Весь парк Монсо принадлежит им, и время остановилось, и они здесь – chez-soi! И la vie est belle!
На наше «Bonjour, Madame!» дама улыбнулась всеми морщинами и сказала шепеляво и весело: «Bonjour, ‘sieur, ‘dame!»[198] Мне показалось, что и черепаха улыбнулась, а может быть, тоже сказала «bonjour».
До парка Монсо, выходящего на нарядный и богатый бульвар Курсель, во времена Мопассана порой доносился горьковатый запах паровозных дымов. Двадцать минут неспешной прогулки, десять минут в фиакре, пять минут на тридцатом автобусе – и вот виадук через гигантскую траншею: по ней от вокзала Сен-Лазар проходят поезда, прежде чем скрыться в Батиньольском туннеле.
Здесь встречались (мне это кажется совершенно реальным!) великий живописец и денди Эдуар Мане (он жил близ моста, перекинутого через траншею) и нищий служащий конторы Северной железной дороги Жорж Дюруа (окна комнатушки, которую он снимал в огромном бедном доме на улице Бурсо, выходили на железнодорожные пути). Дом Мане, отмеченный мемориальный доской, всем известен, но я нашел и дом Милого друга, точнее говоря, придумал его: он, конечно, построен позже, но стои́т примерно там же, и из его окон и сейчас видны поезда.
Из окна его комнаты, находившейся на шестом этаже, открывался вид на огромную траншею Западной железной дороги, зиявшую, словно глубокая пропасть… ‹…› Три неподвижных красных сигнальных огня, напоминавших широко открытые глаза неведомого зверя, горели на дне этой темной ямы, за ними виднелись другие, а там еще и еще.
Дом Мане и улица, на которой он стоит, куда респектабельнее, а атмосфера почти та же: «Железная дорога проходит совсем близко, вздымая султаны белого дыма, клубящиеся в воздухе… ‹…› Дальше открывается вид на Римскую улицу с ее красивыми домиками, садами и великолепными особняками. Выше за нею на горе – бульвар Батиньоль и сумеречное черное углубление: это туннель, чья темная и таинственная пасть поглощает поезда, которые исчезают в нем, издавая резкий гудок», – писал парижский журналист о мастерской Мане.
В двух шагах – Константинопольская улица, где снимала квартирку для свиданий с Милым другом его подружка Кло, госпожа де Марель; с улицы Бурсо Bel-Ami ходил на службу в управление Северной железной дороги, потом в редакцию газеты «Французская жизнь» на бульвар Пуассоньер.
Во Франции железная дорога с первых лет своего существования стала символом прогресса и цивилизации, модой, частью национальной гордости. Рельсы опутали страну стремительно, чуть ли не каждый городок тянул к себе железнодорожное полотно[199]. И по сию пору железнодорожник – cheminot – ощущает себя избранником судьбы и немножко важничает.
Бульвар Осман. Витрина
Железнодорожный Париж (Paris ferroviaire) – это еще и те маленькие, уже неиспользуемые вокзалы, превратившиеся чаще всего в ресторанчики, и довольно шикарные, равно как и в памятники былым пригородным станциям. У Порт-д’Отёй, на бульваре Монморанси, братья Гонкуры отыскали дом, в который влюбились, что называется, с первого взгляда, и купили его, потратив чуть ли не последние свои деньги, в августе 1868 года. Здесь слышат они «шум железной дороги», «шум Парижа». Теперь заброшенная дорога в траншее заросла травой, кустами, цветами, деревьями, и поезда больше не ходят здесь – поезда, тревожившие сон людей позапрошлого века. Их немало в Париже, этих рельсов в глубоких траншеях. И странно выглядят забытые железные пути, особенно в сумерках, среди замолкнувших домов…
Пале-Руаяль. Колоннада
А вот вокзал Орлеанской железной дороги, или Gare du Quai d’Orsay[200], который собирались в середине века разрушить, стал знаменитейшим музеем! Когда-то сюда, в самый центр города, проехав через туннель, прибывали поезда с запада Франции и из-за Пиренеев. Типично парижское сооружение, соединившее пышность и функциональность, оно украсило набережную, но уже перед Второй мировой войной вокзал устарел, вскоре его закрыли. И лишь в 1986 году перестроенное итальянским зодчим Гаэ (Гаэтаной) Ауленти здание превратилось в один из лучших в мире музеев.
Музей открыл новый и в высшей степени смелый принцип экспозиции. История, как известно, вовсе не являет собой движения от хорошего к лучшему и состоит из событий скорее драматических. Историю же искусств издревле привыкли описывать и показывать именно от шедевра к шедевру. Словно бы все договорились – история живописи или литературы не знает ни пошлости, ни общих мест.
Но как оценить Мане, не зная огромных полотен Кутюра или Кабанеля, академиков, знаменитых в свое время и вместе со своим временем забытых?
Музей Орсе показал не мозаику шедевров, а реальную историю культуры, и надоевшее модное слово «контекст» обретало здесь реальный смысл. Огромное пространство Орсе, сохранившее эхо вокзальной пышности (соединенное, как всегда в Париже, с дерзкой функциональностью), позволило наконец увидеть достоверную историю искусства XIX века как единую драму идей, художественных принципов.
Литературно-живописная субстанция Времени и Места, само вещество французской культуры 1870–1880-х годов сгущается у вокзала Сен-Лазар. Словно знакомые лица мелькают в толпе; старинные блузы, кепи и котелки, и разноцветные грузные омнибусы, фиакры и кареты мерещатся между лакированными автомобилями. Здесь нет «достопримечательностей», но много воспоминаний, смутных, едва уловимых, но порой вспыхивающих с совершенной отчетливостью. Я и в самом деле уверен, что литературные герои реальны. Ведь память о них, согласитесь, куда прочнее, чем память о людях, действительно живших на земле. И встречи книжных персонажей с персонажами историческими естественны для меня.